В квартире пожилого одинокого каратузца чистота и порядок. Современная мебель и электрическая бытовая техника. И только в углу большой комнаты, диссонируя с окружающей обстановкой, стоит привезённый из Поволжья старый, добротно сработанный сундук – как подтверждение того, что в этом доме никогда не предадут память о малой родине, о родителях, о тех годах, что намертво врезались в душу.
15-летнего паренька Данилу, насильно переселённого в Сибирь осенью 1941 года вместе с семьёй из республики немцев Поволжья, отправили в трудовую армию вместе с отцом. К тому времени отец уже побывал там, работал под конвоем в Кировской области. От неимоверных физических нагрузок и голода быстро стал доходягой. Его отправили домой умирать. А дома жена выходила мужа, и через два месяца ей пришлось снова провожать его, теперь уже вместе с сыном.
Они попали в Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области. На шахтах подконвойных работников кормили чуть лучше, чем на кировских лесоповалах, к тому же отец, наученный голодным опытом, не давал сыну всю пайку хлеба, выдаваемую на три дня, а распределял её. Другие, не удержавшись, съедали сразу же, и мучились оставшееся время. А трудовую норму приходилось выдавать. Они и не выдерживали. Сколько их умерло с кайлом в руках или не проснулось в промёрзших бараках! Даже те, кому удавалось вернуться домой, долго не протягивали.
Даниле повезло: благодаря помощи отца он выжил там. Вернулся домой. Стал работать в колхозе. Создал свою семью. Но только через много лет позволил себе приоткрыть завесу над тем, о чём прежде говорить они не смели. Только фамилию свою назвать в газете не разрешил. То, что он поведал, есть прямое свидетельство о страданиях тех, кто, как и все советские люди, трудился для фронта, но о них не писались книги, не снимались фильмы, не слагались стихи, не сочинялись песни. Будто их не было вовсе. Но они были – с загрубевшими от работы руками, скукоженными от голода желудками, с впавшими от бессонницы глазами, с обмороженными на морозе конечностями, с израненными от издевательств конвоя душами.
– Наш рабочий день считался восьмичасовым, – начал свой рассказ мой собеседник, – но работали мы до тех пор, пока норму не сделаем. Утром строем шли в столовую, там давали какую-нибудь баланду. Пайка хлеба на три дня – один килограмм 200 граммов. Обедов не было. Работали без перерывов. Я был подсобным рабочим, возил крепёжный материал. Редкий день обходился без обвалов. В барак попадали только часам к семи вечера. Ужинали – и падали на нары от усталости. Но спать не давали вши. Бороться с ними пытались, но бесполезно. Часов до пяти утра вши особенно свирепствовали – так они устроены. А в пять нас поднимали на работу. Хоть и отец рядом был, но к 18 годам я ослаб так, что совсем не мог бегать, только ходил. Хотя до трудармии, в Сосновке, носился на работе в колхозе, как все парни. А тут, вот дуралей, подумал, что так и надо, уже состарился. Не понимал, отчего это на самом деле со мной происходит. Мать один раз смогла нам помочь – из пуха, что привезла с Волги, связала шаль, продала её за три тысячи, а деньги нам отправила. Иногда на местном рынке мы могли картошку варёную купить, если оставалось время после смены до конвоя. Но насколько там этих денег хватило… Легче стало после того, как в 1947-м в стране карточки отменили. Отца даже отпустили домой нашу мать попроведать, но она была в таком состоянии, что ему разрешили остаться дома. А меня отпустили в 50-м.
Поведав свою историю, мой собеседник замолчал. А я стала уговаривать его открыться читателям, назвать своё имя. Но он, переживший фактически концлагерь и страх, отказался наотрез.
– В вашей газете, – сказал он, – я как-то вычитал такую фразу: «Мы молчали, молчим и ещё долго будем молчать». Так оно и есть.
Татьяна КОНСТАНТИНОВА, Каратузский район,
районная газета «Знамя труда», 29 октября 2002 года.