Человек среди людей
Два года назад "Заполярка" впервые рассказала о православном священнике
Иоанне Приходько, который крестил людей в Норильлаге. Недавно наш корреспондент
Ирина Даниленко нашла на Украине рукопись батюшки. Это бесценные воспоминания
пастыря, который прожил на белом свете почти век и почил в новогоднюю ночь
1997 года. Накануне Крещенского сочельника мы публикуем отрывки из повести
удивительного подвижника, которого однажды так и назвали: Иоанн - креститель
Норильлага
…Второго октября 1935 года "аггелы" (так священник окрестил падших ангелов — работников "органов". — И.Д.) привезли меня в Харьков, где и дали мне "путевку в жизнь", — десять лет далеких Северов. Мне, как всегда везучему парню, и по состоянию здоровья, выпал заполярный мифический Норильск, который обозначался на планете всего-то столбиком с прибитой дощечкой...
Долгое и скучное, в тесноте и грязи, путешествие по соседству с вездесущими блатняками, которые вечно пляшут и поют за счет обездоленного ближнего. В Красноярске долго стояли сначала в палатках, а потом в запущенной старой многокомнатной гостинице. Однажды сделали уркачи налет на нашу комнату. Утром, проснувшись, обнаружил, что мой убогий пиджачок унесли, а ведь этап следовал в холодный край. Тяжело переносил я первые минуты утраты одежонки, а потом, втайне помолившись, начал выискивать логово налетчиков. Парень-красноармеец был у них за "шестерку", стирал им и гладил возле их комнаты, а на меня так зарычал, что беда. Но разве рычанье желторотого паренька могло подействовать на опытного 35-летнего мужа. В одну минуту охранник логова был отброшен от двери, и я налетел на кучку молодцов, азартно проигрывающих в очко награбленные вещи. Хлопцы от неожиданности опешили, я же, на ходу опознав в куче награбленного свою вещь, удалился восвояси.
Скоро нас погрузили на две баржи, которые небольшой пароходик поволок на буксире по течению на север, в Заполярье. Возле бывшего губернского города Енисейска остановились, начальство пошло развлечься, а мы повылазили на палубу и рассматривали жителей, толпившихся на берегу. Среди нас было много "знати" — ленинградские и московские артисты, певцы, композиторы, писатели... Кто-то предложил развлечь енисейских ротозеев, и далеко вперед полились отличного исполнения песни: "Реве та стогне Днипр широкий", "Ревела буря, гром гремел", "Выпрягайте, хлопци, кони" и т.д. Люди на берегу были зачарованы нашим пением (ведь исполняли лучшие артисты Родины) и бешено нам аплодировали, ободряя не журиться, ибо нас везут в хлебный район. Проезжали мы и мимо Туруханска, где известный Сталин отбывал ссылку, одновременно охотясь за дичью. Но, оказывается, Сталин был пешка против нас, ибо нас не только не допускали до ружья, но велели и не смотреть на оное.
В Дудинский порт мы приехали в полдень в августе, как раз на Маккавея (по православному календарю это Первый Спас, когда освещаются мед и мак, отмечается 14 августа по новому стилю – И.Д.). Неожиданно подул северный ветерок, и в воздухе закружили белые мухи, которые безжалостно закрывали легким налетом заполярный берег. Очень скорбно мне стало на душе в таком климате в моем легком костюме. Видя мою тоску, начальник этапа, бывший офицер царской армии подошел и говорит: "Что, дядя, затосковал по Украине? Небось, там сейчас у вас едят коржи с маком! Не тоскуй, если будешь хорошо работать, то через три года отправишься домой, ибо здесь долго с непривычки жить не можно, воздух очень разжижен!".
Потом нас погнали в лагерь, который белел вдали палатками. Там стало на сердце еще тусклей. Палатки разместили на лужку, земля — сырая и мерзлая галька. Вблизи была шпалорезка. Нам раздали матрацы и теплые одеяла, сказав, чтобы устроились по-домашнему. Благо, что опилок и стружки было в изобилии, так мы набили матрацы и натаскали в палатку побольше опилок. Выдали также и новое обмундирование: брюки, гимнастерку, белье, ботинки с обмотками. Ранее приехавшие люди прибежали посмотреть на новоприбывших, ища своих земляков. На меня наткнулся рыженький мужичок с опущенными вниз усами. Оказалось, это священник из Винницкой области. Встрече мы обрадовались и по-братски обнялись. Через недельку я был принят в контору табельщиком, так что меня перевели в барак АТП, работники которого располагались на чердаке большого двухэтажного дома. Хлеба сначала выдавали по килограмму, и приварок был сносный, так что моя казацкая кровь начала опять ворушиться. К зиме выдали все теплое — ватное. Вскоре я совсем привык к Заполярью, черным пургам, лютым морозам и северному сиянию. Если бы не война, то, безусловно, был бы года через четыре "на Вкраине", ибо определился в ударники: 8 часов работы в конторе и 3 часа на производстве по выгрузке разных грузов из барж на берег. С этим делом очень спешили, дабы убрать плавучую посудину баржи в теплые края. Ввиду того, что мои "широкие" плечи любили носить тяжести, то я и был зачислен в ударники.
Однажды в лютый мороз приходит в бухгалтерию из центра еврей и спрашивает, где тут Пройда И.Д. Ему указали на меня. Он подошел мелкими робкими шажками и отрекомендовал себя корреспондентом Норильского комбината. Потом, заметно робея, сообщает мне, что я уже имею звание дважды ударника, и просит поделиться, каким методом и способом достиг я такого почетного звания? Будучи очень занят, я ему чистосердечно заявляю, что достиг исключительно с Божьей помощью. Он сделал на своем лице кислую мину, но, поспешно заговорив, мол, "оригинально, оригинально", спрятал в портфель орудия своего производства и поспешно удалился. Вслед ему понесся веселый хохот наших конторских работников.
Грянула Отечественная война. Ввиду того, что в нашей земной точке были очень богатые ископаемые и весь контингент нового населения состоял из молодых и сильных людей, то пришел приказ свыше отобрать тыщенку и отправить их "во страну далече..." (так батюшка пишет о "расстрельных" приговорах военного времени. — И.Д.) Мои бумаги где-то затерялись, и ничего не подозревая, я, не снижая темпов, работаю, веселюсь в клубе, пою в хоре и даже солирую на радио и т.д. Не замечая того, что начальство, глядя на меня, загадочно посмеивается.
Незамедлительно пришел из Москвы и второй указ — отобрать еще тыщенку и... При втором отборе карточек по шкафам моего дела снова не обнаружили. И я остался продолжать свое земное бытие...
На третью зиму потребовалось в Норильске много рабсилы. Погнали и нас, 120 человек, за сто километров пешим строем, ибо кругом болота. Каждый старался побольше нагрузиться теплой одеждой. Но вскоре вся дорога была усеяна сундуками, одеялами и прочими вещами. Пошло трудовое Норильское житье-бытье. За одиннадцать с лишним лет я ни разу не болел и в больницу не попадал, в то время как люди мерли, как мухи. Нацменам с юга приходилось туго в холоде, как и маменькиным изнеженным сыночкам, ибо сперва все работали по принципу: набирай побольше, бросай подальше, это при пустых кишках. Когда же комбинат стал набирать темпы, тогда и маменькины сыночки стали в большом почете, ибо потребовались всевозможные специалисты разных профилей. Моей специальности, священника, к большому сожалению, не потребовалось, в силу чего я по мере своих сил с Божьей помощью кустарничал.
Настал 1945-й — долгожданный год, конец моего заточения. Работал я на штрафной командировке в коксовом цеху бухгалтером производственной группы. Летом неожиданно нагрянуло районное начальство. Сначала все шло гладко, приезжие были довольны, но вдруг заметили отсутствие стенгазеты. На строгий вопрос, почему она отсутствует, наш начальник цеха товарищ Назаров М.П. смело ответил, что нет никакой возможности пользоваться этой роскошью, ибо это есть штрафной цех, где работают исключительно рецидивисты. Нашумевшее начальство уехало, и жизнь в цеху пошла нормальным порядком. Как-то мы готовились к отчету. Подал и я свои проводки старшему бухгалтеру, который понес их на подпись начальнику цеха. Углубившись в мою писанину, начальник спросил — кто это пишет? Тот ответил, тогда Назаров спросил, мол, ничего, если твоему помощнику вменю в обязанность писать ежедневно стенгазету? Старший бухгалтер с безразличной миной не возражал. Через пять минут меня позвали к начальнику, который строго приказал с сегодняшнего дня регулярно помещать в витрине коксового цеха стенгазету. С благородным возмущением ответствую, что газету писать не намерен и не буду!". "Почему-у-у?", — с удивлением спрашивает он, — "Разве ты не знаешь, кто ты есть сегодня?". Отвечаю, что я рукоположен в священники в 1922 году, царям подлизываться не успел и вам не намерен. А Спаситель и апостолы стенгазет не писали! Как взбесится наш до того смирный начальник и как заорет: "Вон, сволочь, из кабинета со своими апостолами!". Это было в июле 1945 года, а в октябре оканчивался мой срок, прошедший в тяжелом труде. Услыхав из-за стены кутерьму, мой старший бухгалтер начал упрекать меня в безрассудстве, упрямстве и прочее, говоря, что, мол, будешь сидеть еще добавочку года два-три, пока не исправишься. "Что Бог даст!" — думаю себе.
Но пришло вожделенное второе октября, конец моего срока, и меня освободили!
Получивши паспорт и скопившиеся за десятилетие тысячу рублей денег, я стал вольным казаком Сечи на краю земли, ибо Запорожья в холодном Заполярье поблизости не было. А домой ехать — "зась" до особого распоряжения. На мой вопрос в канцелярии, когда же это распоряжение коснется моей особы, — крашеный пальчик секретарши указал на дол, ибо губки у нее малиновые, крашеные, вот и побоялась, дабы краска досрочно не сдулась, говоря с этим старым "чучелом". Тогда мне было уже сорок пять лет при наличии белой бородки. Ушедши от начальства без конвоя и с деньжонками, пожелал с горя подкрепиться. Проходил норильским базаром. Вижу, у одной женщины на столике лежат большие скибы хлеба, и на каждой такие же куски сала при наличии граненого стаканчика с давно вожделенным спиртом. Сколько, спрашиваю, это удовольствие стоит? Она весело отвечает — десяточка. Охотно положил ей бумажку, и молниеносно проскользнула пища в горлышко, толково запиваемая столь желанной жидкостью...
Пошел себе искать пристанища с записочкой от коменданта в барак № 4. Дневальный указал мне пустой голый топчан в предугольном месте. Положив свои убогие вещички, заснул богатырским сном. Проснулся при необычном крике и шуме в дымном от махорки бараке. Взгляд мой остановился на соседнем топчане, откуда раздавался задорный смех. Услышав мужской полувежливый оклик: "Пахан, отверни рыло!", — послушно направил свои наблюдения в другую сторону, где группа блатняков играла в "очко", сопровождая успех и неудачу трехэтажным матом. Весь барак, наполненный такими "туземцами", был в непроглядном дыме, сквернословном шуме, изредка блестели финки. Дал себе твердое намерение впредь в эту "обитель" не приходить. Ввиду нехватки рабочей силы меня зачислили на старом месте вольнонаемным бухгалтером с окладом 1100 рублей в месяц. Несколько дней ночевал в конторе, но потом начальство начало коситься. Пришлось искать себе постоянного убежища.
Я везде расспрашивал продажную квартиру, поэтому вездесущие урки наметку сделали — старик с деньгами. Однажды я решил переночевать у знакомого лагерного "сыночка" Володи, заведующего свинофермой. На далеком Севере свиньи в большом почете, в смысле ухода и чистоты помещения. Свинарник находился на окраине города при ручейке. Спеша к своей цели, не заметил, что по моим следам торопятся три типа. На мое превеликое счастье против обыкновения дверь не была заперта на тяжелые железные засовы. За мною в помещение устремился и верзила-бандит, кипя злобой, что жертва от них ускользнула. Володя побледнел и в страхе спросил неожиданного посетителя, что ему надо. Тот бесцеремонно потребовал снять новую гимнастерку. Володя метнул на меня предупреждающий взгляд — будь нейтральным и молчи — и отдал гимнастерку. В свинарнике имелось два крепких больших свинаря-белоруса. Один из них вошел в конторку, и, увидев бандита, сразу же схватил лопату на военный образец — коли! На помощь подскочил его напарник с ломом. Бандюга, проклиная все и вся, убрался. Володя сообщил мне, что это был атаман Норильска, главарь еще не обезвреженной банды, которая почти ежедневно оставляет на пустырях и даже в общественных туалетах зарезанных людей...
Вечернее происшествие побудило меня удесятерить свою энергию и за всяку цену добиться своего жилья в лютом Заполярье. Пошел после работы еще раз оглядеть вшивый городок Норильск. Возле террикона новой электростанции стояла кучка балочков, заметил там и четыре дебелых столба, крепко закопанных в вечную мерзлоту, а возле них куча пиломатериала. Соседи сказали, что это добро "такого как ты хохла — шофера, освободившегося из лагеря". Не имея, где приткнуться, да еще с женой, он решил своим "студебеккером" приволочь машину пиломатериала. Милиция попутала его на месте преступления, и он, бедняжка, был отправлен обратно в лагерь на переподготовку. Я поспешил к несчастному, он мне продал столбы и доски за 900 рублей и вынес за ограду и справку с печатью. Тепло расстались два земляка на чужой стороне.
Я лихорадочно принялся за строительство жилья. Когда в конторе похвалился своим приобретением, слушатели единогласно воскликнули, что у хохлов башка работает только до полудня и, убедившись, что сделка купли-продажи состоялась в пять вечера, дружно загоготали. На следующий день закупил я хозинвентарь и, помолясь Богу, принялся уже по-настоящему, по-большевицки, за строительство. В течение двух дней столбы были тщательно оббиты дебелыми досками с двух сторон, и началась доставка ночвами (корытом) по свежему снежку шлака для засыпки.
На мое счастье проходила мимо моего имения девица-рязанка, только что освободившаяся. Я ее окликнул, она сообщила, что не может найти себе приземления, везде переполнено, и если уж кто и пускает, то возле рукомойника — спи на своем чемодане и плати 20 рублей в месяц. Я с радостью пригласил ее к себе в свои "департаменты", она скептически ответила: "Когда ж это будет!". Я пошел к соседу-новожилу и попросил принять ее на квартиру, тот с трудом согласился, и Саша Коршунова из Рязанской области отперла свой чемодан и взахлеб поведала о своей радости на воле. Договорились, что после работы будем вместе трудиться на сем строительстве...
Избушка наша по прошествии пяти дней имела уже потолок, плотно засыпанный шлаком, и добротную тесовую крышу, украшенную печной трубой из нового кирпича. Саша прилежно "уринковала" стены, а я — потолок. В Норильске ни глины, ни цемента не было. В одном месте обнаружили глину, но она охранялась, и брать ее запрещалось. Хотя на дворе зимой круглосуточная тьма, освещаемая только северным сиянием, я в ночное время, надев халат, пошел по глину. Ее днем взрывали "алюналом", и везде валялись еще не убранные куски. Подошел к наибольшему, не смогши взвалить себе на спину, пришлось ноги свои закопать в снег, и потом уже припереть корявый ком глины к себе в избу. Три соседа-парня подскочили к моей ноше и не смогли даже немножко поднять ее. Вот что делает Божья сила совместно с большевицкой удалью!!!
На мое счастье попался мне в клубе кубанский украинец бывший певчий Алексей Михайлович и пообещал в выходные построить печку. Обещание он выполнил, и среди избы красовался необходимый отопительный господин... Но к великому сожалению в хатке холодно, несмотря на круглосуточную топку. Опытный бригадир штукатуров мне сказал, что тепла в избе не будет, пока "не натянешь рубашки поверх своей немыслимой мазки". Он посоветовал достать два мешка гипса... Пользуясь суетой, переодетый во все рабочее, вышел на охоту. Нагнувшись над лабазом с гипсом, стал поспешно нагребать его в мешок. Проходящий мимо инженер строительства заорал, зовя сторожа. Он ему приказал взять меня, бедненького раба Божия, отвести в контору, где меня запишут и дадут год на исправление... Я, воспользовавшись послаблением надзора, бешено рванул в дверь и со всего разгона нырнул в снежный сугроб вышиной в два метра. Сторож с криком промчался мимо, а я, зарывшись в снежок, тихонечко отдыхал в гостеприимном сугробе. Когда умолкли свирепые матерки, святой отец Ванечка, раздумывая о дальнейшем, поплелся восвояси. Обогревшись дома горячим чайком и взявши увесистое ведро, до утра дополнил я с Божией помощью недостающее количество гипса. На другой день пришел штукатур и сделал что полагается, в избушке сразу потеплело. Старик с внучкой стали жить в теплой хате по-людски. Как дал я обет с Божией помощью к Рождеству жить в своей избушке, так Бог нам и помог. Через недельку был праздник Рождества Христова. Все чужие, родных нет, пришлось пригласить Алексея Михайловича, мастера печки. Саша, хотя и молоденькая, а хозяйственная. Приготовила и закусочек, и выпивки хорошей. Когда стал рассказывать Алексею Михайловичу, как она журилась в холодной хатке нашей: "Что это за жизнь, и на производстве мерзну, и на хватери мерзну", то Саша из другой комнаты как заорет на меня укоризненно: "Ври больше, ври больше!" Мы с гостем от души посмеялись ради веселости в этот святой день на чужой стороне.
Вскоре число насельников нашей избушки возросло до шести человек — не хватало сил отказывать освободившимся добрым людям. Пришла весна и принесла мне неоценимую радость. По хлопотам Патриарха меня в Норильске больше не задерживали, и даже до начала навигации уехал я с большими чинами на Родину.
За избушку мне давали пять с половиной тысяч, но у меня просто не хватило сил разорить гнездышко благочестивых людей и отдать ее пьяницам и богохульникам, посему прямо подарил ее своим квартирантам. Вылетел из Норильска 30 мая (это был уже 1947 год. — И.Д.) в валенках, ватной одежде и шапке-ушанке, а прилетели в Красноярск — вижу, возле аэродрома гуси пасутся с гусятками. Пришлось все теплое прямо бросить. Путешествие самолетом мне понравилось, посему в Красноярске с удовольствием сел на него и прилетел аж в Москву. Зашел к Патриарху Алексею, а его дома не было, принял его помощник, узнав, кто я и откуда, дал сотняжку для продолжения путешествия уже поездом. Выгружаясь в Сумах, сразу почувствовал резкую перемену климата, и жарким днем двигаться с непривычки за одиннадцать с половиной лет отлучки было очень трудно.
Получил приход в селе Гнилицы Ахтырского района и сразу же включился в строительство жилья, ибо на квартиру никто не пускал, боясь начальства. И на Успение переехал уже в свою новую избушку, прилепленную к массивной церковной кирпичной стене. Проживши ровно год в Гнилице, капитально отремонтировал церквушку и оградил ее. Потом был переведен в храм села Белки, который пьяницы довели до ручки, требовался капитальный ремонт. За десять месяцев мы с помощью Всевышнего с ремонтом справились. Пробыл я в своей Сумщине всего один год и десять месяцев. И вскоре великий благодетель русского народа Берия велел всем бывшим ударникам быть по местам в Сибири. В Страстную субботу, перед Пасхой 1949 года, за мной пришли и пригласили в качестве "туриста" по маршруту Сумы-Новосибирск…
Было часов двенадцать ночи, на нарах в КПЗ спали урки среди разбросанных карт. Вижу, пол в камере чист, недавно вымытый. Захотелось мне, большому грешнику перед светлейшим праздником хорошенько покаяться в тишине ночной — ударить тысячу поклонов. Со всей энергией принялся за это дело, но выполнить такую большую цифру не смог, положил только девятьсот и, почувствовав, что ногам больно, лег на свое арестантское ложе. Утром был доставлен в Сумское ГПУ. На мое благородное яростное возмущение следователь отвечал, что это приказ Берии. Почему? Он ответил, что в случае чего мы на таких людей не надеемся. Я ответствовал, что в таком случае, вы, наверно, скоро жены своей будете бояться. Ага! — отвечает, — видишь как ты до сих пор говоришь, тогда поедешь в Сибирь еще немного прохладиться! Что же круглый сиротка мог ответить на такое предложение, конечно, только с "охотой" согласиться. Не успели мы окончить со следователем своего дела, как поспешно входят в кабинет еще три молодца и язвительно говорят: "Так это тот Пройда, что в 1932-м (год первого ареста батюшки Иоанна, который умудрился таки сбежать из тюрьмы. — И.Д.) наделал нам столько хлопот? Какой невзрачный!". И подсовывают мне бланки расписаться за какого-то Кузьменка. Я гордо отпихнул ихнюю бумажку, говоря: "Что, этого вы еще не поймали?". Они строго стрельнули на следователя глазами, который густо покраснел... И посадили меня в каменный мешок размером 5x6 четвертей, только стоять и на корточках сидеть. Была Пасхальная ночь, скучно и больно стало мне бесталанному. По всей Земли Российской идет Божественная заутреня, а я, как дурачок, в клетке, да еще в каменной, хотя она крепко побелена, да кто ей рад. Воспрянул духом, вскочил на ноги и начал высоким баритоном: "Воскресения День...". Маленькому Стрелочнику такая громкая мелодия не понравилась, он постучал поубавить звук, но я уже так воспламенился, что было не до того. Утром пришел начальник "допра" и тихонько спрашивает стрелка: "Где поп?". Тот кивнул на мою резиденцию, тогда уж начальник разразился на него, не взирая на святое утро, велел бросить мне матрац. Потом стало еще теснее, ибо сердобольные христиане начали приносить мне передачи.
На другой день повезли меня в матушку-тюрьму. Перед водворением в общую камеру в обязательном порядке надо быть бритым и стриженым. Вспомнив реплику следователя, что за мной теперь никакого греха не числится, решил я поупрямиться. Уже ушли все мыться, а я сижу, не двигаясь. "Почему не подходишь к санобработке?!", — зарычал на меня охранник с наганом при боке. "Не считаю нужным" — смиренно отвечаю. Их было трое — охранник и два заключенных в белых халатах. Один с бритвою, а другой с ножницами. А возле меня стояла новая дубовая табуретка. Увидев, что они подходят ко мне не с любовною ласкою, я внезапно вскочил, схватил в свою доселе непобедимую левшу табуретку: "Подходи, кому жизнь надоела!". Пауза. Стрелок внимательно осмотрел мою голую фигуру и убежденно приказал им: "Отставить! Видите его тигрячий взгляд, он на все пойдет". И слава Богу, я пошел, не спеша выбанился, а потом во всем чистом повели меня в камеру, где было 70 человек и трехэтажные нары. Хоть я уже не новичок в этой роли, но такого убийственного смрада от голых тел, пота, параши в летнее время не обонял. Очутившись в набитой битком камере, оглянулся вокруг, а потом, перекрестившись, громко произнес: "Здравствуйте, люди добры!". Единодушно и как будто с радостью узники ответили: "Доброго здоровья!"... Через полчаса ко мне протиснулись два военных и стали с большим интересом расспрашивать, как мне удалось сохранить внешность, единовременно указывая на Белопольского отца Благочинного, который был весь обрит и острижен. Но, несмотря на это, у Благочинного хватило духа предупредить меня, что никаких громких молений в камере не допускается. Ввиду того, что я уже имел почетное звание "рецидива", то с наступлением ночи обратился к старосте камеры с просьбой разрешить помолиться. Тот вежливо и даже ободряюще сказал: "Пожалуйста". Как только я начал громко и уверенно читать вечерние молитвы, то к общему удивлению водворилась полная тишина, даже урки бросили свою картежную игру и присоединились, преклоня колени. Битком набитый народ поневоле искал у Бога великой милости в своем горе. Потянулись жаркие летние дни в зловонной камере с двадцатиминутной прогулкой за сутки. Наконец, в середине июля началась этапная канитель, разбивали хлопцев-удальцов по местам веселого жительства.
В Новосибирской области нам объявили, что мы здесь жители вечные. Недолго думая, поступил в колхоз "Новый путь", в котором прожил ровно пять лет, был замечен как опытный птицевод, ибо без инкубатора, наседками, за пять месяцев вывел колхозу тысячу штук цыплят, которых приняли с оценкой "отлично". Снабдили меня за это премией, дополнительной оплатой и справкой. Перемена политического климата резко повлияла в мою пользу. При Маленкове мне разрешили вернуться после пятилетней отлучки на родину Украину, где меня направили в небольшое село Пристайлово, в котором я периодически служил, начиная с 1954 года...
На этом, если не считать заключительного драматического откровения о судьбе своего отца "великого труженика Дмитрия Никифоровица", рукопись батюшки Иоанна заканчивается. О том, как он служил Богу и людям последующие сорок лет, я узнала из рассказов священников и прихожан, которых разыскала на Сумщине, где живет немало бывших норильчан. Прошлым летом удивительным образом мы встретились в Сумах с Ниной Андреевной Шапошниковой, которая подростком оказалась в Норильлаге. Она была одной из тех, кого приютил в своей избушке отец Иоанн, позднее написавший: "Будучи репрессирован, 10 лет не священствовал, а трудился в лагере Заполярья, за что имел (титул) звание "Дважды ударник "Норильстроя". В 1942 году, придя в себя, опять окунулся в пастырскую деятельность и в заполярном городе Норильске построил избушку, в которой отправлял все воскресные и праздничные службы, окрестил 57 душ, а также причащал, хоронил и прочее... А когда уезжал на Родину, то безвозмездно подарил тамошним христианам свою избушку-часовенку... Свидетели тому: Благочинный Красноярского края Сорокоумовский о.Михаил, инженер-москвич Строганов С.А., плановик угольной штольни Бобков И.В., диспетчер Дугельный И.Д. (г.Полтава), Шапошникова Нина Андреевна и многие другие."
Я до сих пор и сама удивляюсь тем чудесным событиям, которые предшествовали нашей встрече с Ниной Андреевной. Незадолго до возвращения в Норильск, в июле прошлого года, Центр православной молодежи при Сумской епархии пригласил меня, журналистку с Севера, в поход по святым местам Сумской области. Это были трудные для меня дни, только оправился после тяжелой болезни мой отец.
Я тогда и не предполагала, что путь мой пройдет по селам, где служил бывший ударник Норильлага отец Иоанн Приходько, о котором я узнала и рассказала норильчанам два года назад. Те, кто читал публикацию "Небесная пенсия батюшки Иоанна" (см. "ЗП" за 27 октября 2000 года), наверно, вспомнят и матушку Елену, которая с любовью ухаживала за необыкновенным старцем. Она похоронила его в январе 1998 года, когда батюшке шел 98-й год! На письмо мое с вырезкой из газеты она не ответила. Я была потрясена, когда из нашего православного лагеря на берегу речки Псел ребята привели меня в то самое село Пристайлово, где батюшка служил, вернувшись из Норильска.
Мы побывали в разных храмах Лебединщины — действующих и разрушенных. И всюду с
любовью вспоминали неунывающего "батька Ивана", который на свою пенсию помогал
восстанавливать церкви и покрестил немало людей, встреченных нами в пути.
Много с нами случилось тогда чудес, об одном случае расскажу особо. На обратном
пути, в Лебедине, я задержалась на несколько часов, чтобы посетить могилу отца
Иоанна возле старинного Воскресенского храма, где он служил. Случайно зашла в
лавочку, где печатали фотографии, там разговорилась с хозяином, он вдруг
вспомнил знаменитость — батюшку Ивана, с которым был знаком, а потом отвез меня
к своему другу-фотографу Михаилу, который снимал священника незадолго до
кончины. У него осталась единственная фотография, все негативы были похищены не
самым приличным краеведом. Когда я увидела снимок, просто заплакала.
Дело в том, что однажды видела этого старца во сне, еще не зная, кто он. Вот
так бывает, друзья... Михаил без всяких уговоров подарил мне бесценное фото:
"Вам важнее...". Эта фотография и привела меня к Нине Шапошниковой.
Цепочка событий такая: я принесла снимок в Сумское духовно-пастырское училище
показать тамошнему библиотекарю, который был с нами в походе. Наш разговор
случайно услышал незнакомый батюшка, который тут же набрал номер телефона
известного архитектора Станислава Градиля, родственника отца Иоанна. Дед Славы
— протоиерей Антоний Хвостик, оказалось, тоже был священником. В
"безбожную пятилетку", в начале тридцатых, его репрессировали и отправили к
нам в Дудинку. Этот батюшка был молчуном и так и не рассказал внукам о своих
злоключениях в Заполярье. Пастырем он был добрым, прожил достойную жизнь
вместе с супругой, родной сестрой о.Иоанна.
А внук его проектирует современные церкви и охотно рассказывает о своей семье. Именно он показал мне рукопись батюшки и разрешил снять с нее копию для норильского музея. Именно Слава Градиль привел меня на встречу с Ниной Андреевной Шапошниковой, которая очень стеснялась корреспондента, ведь она плохо слышит. Я, как пароль, показала ей обретенную карточку отца Иоанна, а она мне — свое норильское фото с батюшкой.
Так я узнала, что он брал ее в Норильске с собой по баракам на крестины, чтобы
была она восприемницей — крестной матерью. Она уже и не помнит, сколько у нее
было крестников — младенчиков и взрослых. Отбыв ссылку, она приехала вслед за
батюшкой в Сумы, потому что особенно не нужна была своей родне. Так и
проработала всю жизнь по сумским храмам, освоила все необходимые там профессии
— от церковной уборщицы до просфорницы. Замуж так и не вышла. Рассказывает, что
сватался хороший человек, да был ей необыкновенный сон, который дал понять, что
ее предназначение в другом... На прощание я подарила ей фотографию нашего храма
"Всех скорбящих Радость". Кому, как не ей, — крестной первых норильчан.
Сейчас ведется речь о причислении батюшки к лику местночтимых святых Сумщины... Если живут еще в наших краях люди, которых крестил священник Иоанн Приходько, кто знал его лично, откликнитесь.
Будем также благодарны за любую информацию о священниках, находившихся в Норильлаге.
Ирина Даниленко
«Заполярная правда», 17-18.11.2003 г.