Шла середина октября 1949 года. Я и директор театра заключенных артистов Алексеев стояли на крыльце здания Северного управления МВД СССР в г.Игарке и тихо беседовали, ожидая, когда охрана откроет двери. И тут, выйдя из подъехавшей автомашины, к нам подошел сам начальник этого управления подполковник Василий Васильевич Барабанов. Небрежно козырнув мне, он пожал руку Алексееву и сказал следующее:
— Александр Алексеевич, сам знаешь, что мы своим приездом в сей заполярный город принесли немало огорчений игарчанам. Кое-кто говорит, что из-за нас они потеряли здание Дома пионеров (расселили в нем семейных строителей), лишились многих жилых домов и, главное, театра. Театра и удовольствия смотреть спектакли собственных артистов. Так вот, надо бы сделать так, чтобы население, посмотрев кое-что из репертуара театра стройки, сказало бы, что наши артисты могут играть не хуже ихних.
Алексеев сухо ответил:
— А «Свадьба в Малиновке» их запросы может удовлетворить? Раннев в роли Яшки-артиллериста всех сведет с ума. Афиши об этом спектакле уже готовы.
— Видел, но этого мало, — вроде как заторопился Барабанов. — Скоро Новый год. Сам знаешь, какой это замечательный праздник. И я хочу, пользуясь случаем, несколько улучшить взаимоотношения с местным начальством, пригласить руководителей городского комитета партии, горсовета и прочих, да еще с женами, именно на этот вечер. Желательно, чтобы в зале яблоку некуда было упасть, чтобы в фойе гремел духовой оркестр, были танцы и в потолок летели пробки от шампанского.
— Думаю, что бал-маскарад их устроит, — как бы размышляя, сказал Алексеев, — а в дополнение к нему что-нибудь придумаем.
— Во-во, придумай, пожалуйста. Когда Барабанов вошел в здание управления, Алексеев обратился ко мне:
— Наши строители здесь выглядят не иначе как варяги-захватчики, так что давай совместно подумаем, как угодить своему начальству, то бишь Барабанову. Я возьму на себя сцену и зал, а ты возьми фойе театра. Оформление, забавы разные, викторины, конкурсы. Подбери хорошего массовика. Словом, собери молодежь и обговори, как и что надо сделать, чтобы новогодняя ночь запомнилась не только игарчанам. Лады?
Я в то время был руководителем работы кружков художественной самодеятельности стройки, и подобные мероприятия уже приходилось готовить и проводить не раз. Потому и сказал Алексееву свое «лады».
К сожалению, должен отметить, что Алексеев еще не знал и даже предположить не мог, что и его театр с классическим репертуаром — «Марица», «Цыганский барон», «Крепостная актриса» и др., как и Игарский, скоро прикажет долго жить.
Когда к встрече нового, юбилейного полувекового года у нас было все готово, в городе появились яркие афиши. Они извещали, что в здании театра в ночь на 31 декабря состоится бал-маскарад, перед началом которого будет показан спектакль по пьесе С.Маршака «Двенадцать месяцев», и что на вечер приглашаются все желающие. Желающих оказалось столь много, что зрительный зал оказался мал.
И вот занавес открылся. Сказка началась. Она будоражила воображение не только детворы, но и многих взрослых, которые сами еще так недавно были детьми. Все с замиранием сердца следили за развитием событий на сцене. С первой же картины определились симпатии и антипатии зрителей к действующим лицам: падчерице, мачехе, коварной и злой королеве, для которой было абсолютно безразлично — казнить человека или миловать. Казнить было даже лучше, слово короче. Но это еще была не сказка, а скорее преамбула к ней. Сказка началась, когда падчерица по приказу мачехи пришла в лес, чтобы нарвать подснежников для королевы и получить за это полную корзину золота.
Тут надо бы отметить реакцию со стороны некоторых подростков. Они выросли в городе, где жило много политических ссыльных и вынужденных переселенцев, и знали, что зло почти всегда льется на простых людей со стороны властей.
И некоторые из рано повзрослевших зрителей вслух выражали свои эмоции:
— Ну и падлюка эта королева! Ноги бы ей повыдергать!
— Ага!
Сцены сказки в лесу поражали воображение не только разворачивающимися событиями, но и сменой времен года, а, следовательно, и чередованием красок зимы, весны, лета и снова зимы. И вот эта необыкновенная игра на глазах меняющихся красок, более чем сюжет, поразила зрителей. Это было волшебство высокого качества. Представьте: вы пристально смотрите на зимний лес, на ветвях которого пышными узорами лежит снег, на землю, укрытую сугробами, и вдруг, не веря собственному зрению, невольно шире раскрываете глаза, а заодно и рот. Снег на ветвях и сугробы на земле начали уменьшаться, как бы таять, оседать и исчезать, потом из-под деревьев начала подниматься зеленая трава. На озерке, что просматривалось на заднем плане, под яркими лучами солнца вместо льда появилась, отсвечивая голубым, рябь воды. Разноголосо запели птицы, и вот тут-то в средней части сцены, медленно увеличиваясь в росте, зашевелились цветы, покачивая головками под цвет синего неба. Поднявшийся легкий ветерок начал раскачивать их. И вдруг из зрительного зала долетел мальчишеский голос:
— Подснежники! Рви скорее! И едва цветы были уложены в корзину, на сцену начала медленно возвращаться картина суровой январской ночи. Благодарные за доставленное удовольствие зрители не жалели ладоней, а затем начали скандировать:
— Ху-дож-ни-ка, ху-дож-ни-ка!
И он, заключенный художник, бывший чародей
ленинградского Мариинского театра,
осужденный якобы за измену Родине, вышел и
низко поклонился им. Это был худой человек с
усталым лицом — Дмитрий Зеленков, гордость
начальника стройки Барабанова. Судьба
этого замечательного художника-чародея,
как его все звали, трагична. Пройдя немецкие
и многие советские лагеря, он, благодаря
своей необычной одаренности, был взят
начальником стройки в свой театр, а затем
осенью 1950 года в поселке Ермаково покончил
жизнь самоубийством за три месяца до
освобождения. Не захотел ехать в ссылку еще
дальше на Север.
Спектакль и бал-маскарад не могли не понравиться местному руководству, но это не улучшило их отношения к Барабанову. Не нравился им его напористый характер, не нужна им была и дорога Салехард — Игарка, которую он со своим контингентом заключенных строил. Им хватало дохода от своего морского порта, от которого, считай, каждый летний день отходили морские суда во многие страны мира, груженные отборным строительным материалом из знаменитой ангарской сосны. И, скорее всего, благодаря их стараниям судьба театра стройки была решена в течение двух первых месяцев нового, 1950 года. Пронесся слух, что театр закрыли, а артистов разослали кого куда по другим, причем строго режимным лагерям Краслага, с использованием на тяжелых работах. А с открытием навигации и весь руководящий состав стройки со всеми своими службами переехал в станок Ермаково, что стоял в 120 км выше по Енисею. Туда же перевели и меня. В новом здании Ермаковского театра (впрочем, его уже звали Домом культуры) я встретил лишь художника Зеленкова, режиссера, ранее стоявшего у истоков отечественного кинематографа, а после войны осужденного по 58-й статье якобы за измену Родине, Леонида Леонидовича Оболенского да аккордеониста, тоже заключенного, Владимира Остроухова. Они входили в состав культбригады Дома культуры, которым руководил А.А.Алексеев. И вот тут-то, в Ермаково, когда речь зашла о новогоднем вечере в Игарке, Оболенский (он был руководителем драматического кружка моего ансамбля) со вздохом сказал:
— Это была трагическая лебединая песня нашего театра. Кончилась и наша слава.
В первом он был прав, во втором ошибся. С легкой руки Р.А.Штильмарка, автора «Наследника из Калькутты» (он тоже был в составе театра), после выхода в свет его повести «Падшие ангелы» о «крепостном» театре узнала вся читающая публика. Да и я, ставший журналистом, способствовал этому, публикуя в печати статьи и очерки о людях театра, незаслуженно обиженных Советской властью, но не потерявших своих высоких артистических и человеческих качеств.
Владимир Пентюхов,
краевед, ветеран Великой Отечественной
войны
«Красноярский рабочий», 11.02.2003 г.