Вчера в России отмечали День памяти репрессированных. Целые народы были насильственно депортированы из тех мест, где испокон веку жили. Кто-то вернулся на родину, кто-то остался там, куда забросила нелегкая судьба. Людмила Яковлевна Шанпурова, финка по национальности, — из числа последних
По-фински ее зовут Хильда-Людмила Хайкара
(в родных местах было принято давать детям
двойное имя). Родилась под самым
Ленинградом, в деревеньке Самсоновке (финское
название — Олоси). Перед Великой
Отечественной успела поступить в техникум
на бухгалтера, даже проучилась пару лет. А
потом — война...
Когда немцы подошли к Ленинграду, семья с четырьмя детьми, бросив все хозяйство, убежала в город — власти ведь обещали, что ни за что его не отдадут. На те деньги, которые мать успела вынести в мешочке на шее, купили кое-какую одежду. 17-летняя Люда, старший ребенок, пошла работать.
Сначала рыла окопы, рвы. Потом устанавливала проволочные заграждения. С нее, как и с других комсомолок, взяли подписку о неразглашении того, чем занимается. Шел 41-й год.
...Первая волна "пристального внимания" властей к людям финской национальности пришлась на 30-е. Финнам ставили в паспорта пометку — "статья 38", которая автоматически предполагала ограничения в проживании, получении образования и так далее. По недосмотру ли, или еще по какой причине, но в документах Хильды-Людмилы такой пометки не оказалось. И именно это обстоятельство, возможно, сыграло свою роль в ее судьбе.
...Итак, 41-й год. Блокада. Немцы забрасывали город листовками: "Ленинградские дамочки, не ройте ямочки — придут наши таночки, зароют ваши ямочки"; "Женщины Ленинграда! Сдавайтесь! У вас все будет: 7 ноября встретите в подвалах, а Рождество — в ресторанах". Отца забрали в ополчение. Когда он в последний раз пришел на побывку домой, мать Люды уже умирала. Вызвав дочку в коридор квартиры, отец сказал: "Ты у меня взрослая и умная, не бросай мальчишек". И ушел защищать Ленинград. 30 декабря он погиб.
28 января умерла мама. Девушка осталась одна с тремя малолетними братьями на руках. Ее убедили отдать мальчиков в детский дом, иначе не выживут. Глотая слезы, Люда оформила все необходимые документы и стала собирать братишек.
Тот день она не забудет никогда. На прощание, решив побаловать малышей, старшая сестра еще утром выдала им дневные пайки хлеба, те самые 125 блокадных грамм. Ребятишки спросили: "А соли сегодня дашь?" Она достала из заветного шкафчика тряпицу, хотя обычно никогда этого не делала — вода слишком дорого доставалась, и дети страшно мучались от жажды. В тот день отказать было нельзя.
Один из братьев укорил другого: "Ты соль мимо куска сыплешь..." И услышал в ответ: "А ты бери всю мою пайку, мне уже даже хлебца не хочется".
Мальчик лег одетым прямо на пол. Его последние слова навсегда врезались в память старшей сестры: "Я не боюсь, за мной пришли ангелы". Скорее всего, это мама, умиравшая от голода и предчувствовавшая, что ее участь может не миновать детей, пыталась настроить маленьких сыновей на то, что смерть — это не так и страшно...
А реальность оказалась не просто страшной. Трудно представить эту картину: до крайности обессилевший малыш лежит на полу, его замотанные во все теплое, что нашлось в доме, братья — рядом. А у порога стоят женщины, пришедшие, чтобы забрать их в детский дом, молча ждут, когда мальчик умрет...
Ждали недолго. Людмила завернула его в старое ватное одеяло, чтобы крысы не погрызли, проводила братишек, вернувшись, положила тельце на санки и отвезла на край города в бывшие конюшни, где принимали умерших. Возле сарая всегда стояла большая очередь...
Ленинградских финнов депортировали, если так можно выразиться, довольно "мягко". Хильде Хайкара, например, солдат вручил повестку с требованием явиться во Фрунзенский исполком. А там ей, опять-таки мягко, сказали:
— Вы молодая, вы — комсомолка, вы можете принести много пользы стране и народу. Вам надо уехать. Эшелоны в Сибирь идут один за другим.
Людмила попросила атлас, чтобы выбрать самый интересный сибирский город, и остановилась после недолгих раздумий на Красноярске. Наверное, "подкупила" информация о том, что на юге края растут арбузы.
Попрощавшись с родным Питером, она отправилась пешком на Финляндский вокзал. А там... Люди плачут навзрыд, обессилевших несут на носилках, кругом — узлы, чемоданы... А у Людмилы — крохотная "балетка", с которой она раньше ездила в пионерский лагерь. Плюс резиновые сапожки, плюшевая жакетка на плечах и белая беретка на голове. Вот и все богатство.
Ехать через Ладогу было очень жутко. Людмила постаралась забиться на самый край кузова полуторки, чтобы успеть выскочить, если что случится. А случалось сплошь и рядом. Грузовички уходили под лед "носом", шоферов вытаскивали баграми за полушубки (они — белые, хорошо были видны в черной воде), а на тверди тут и там стояли ледяные домики, где имелись бинты и прочие предметы первой необходимости, чтобы оказать помощь водителям — им предстояло снова и снова везти людей по Дороге жизни.
Полуторке, где ехала Людмила, повезло — добрались без происшествий. Но девушка от страха выскочила из кузова гораздо раньше, чем машина достигла берегу уж лучше пешком дойти, так вернее. А кроме льда и черной воды запомнила в тот день вот что: в некотором отдалении от трассы с двух сторон стояли фигуры в маскхалатах. Как бы ни сливались они со снегом, все равно были видны. Справа — немцы, слева — финны. Одни стреляли по машинам, другие —нет. Те, другие, видимо, знали: везут своих.
До Красноярска эшелон добирался целый месяц. Людмила вспоминает: почти все, кто ехал вместе с ней в вагоне (питерские финны и немцы), были обижены на власти, мол, гонят куда-то в Сибирь, в глухомань, на погибель. Она же, комсомолка, особой обиды не испытывала, сказали же — ты можешь принести много пользы стране и народу. К тому же в исполкоме ей (теперь уже никто не скажет, почему) вручили какое-то специальное удостоверение, по которому девушка могла получать еду из солдатской кухни. Скорее всего, обратили внимание на отсутствие пресловутой 38-й статьи в паспорте. Одним словом, ехала с относительным комфортом. Если это слово годится для месячной тряски в товарняке.
А потом — военный барак, неистребимый запах карболки и начальство, которое выбирало рабсилу. Людмила оказалась в местечке под названием Гавань, это в устье Бирюсы, там, где теперь раскинулось Красноярское море. Почему именно Гавань? Наверное, потому что само название напоминало о Балтике, о Ленинграде.
И завертелось: лес, бревна, тяжеленные чурки, бесконечное "кручение" ивовых прутьев (веревок нет, а плоты нужно вязать). Когда пришла осень, начальство отправило Людмилу с подругой-немкой на картошку. Норма — 10 соток на двоих, и ни лопат, ни вил. Не сделал норму — не кормят. Девчонки ударились в бега — поймала конная милиция. Куда бежали? Да в Гавань, ставшую уже более или менее родной, больше-то никого из знакомых во всей Сибири не было.
Потом — опять "сортировка" на работы.
Девчата боялись, что будет еще тяжелее. И
парни посоветовали: "Вы накуритесь махорки,
ослабнете с непривычки, решат, что больные,
авось, нетронут". Людмила с подругой
последовала совету: итог превзошел все
ожидания — угодили в изолятор. Но годными
их все же признали и отправили в ПВРЗ учиться
на кочегаров. Товарищей по курсам послали
потом на фронт. Патриотичные подруги,
естественно, тоже решили ехать, однако в
самый последний момент их "завернули":
финка и немка — доверия нет.
Что делать? Из общежития-то уже выписали. И девчонки, как были, в прожженных мазутных валенках, вонючих фуфайках, с глазами, воспаленными от постоянного огня в кочегарке, остались на улице. С горем пополам переночевали в заброшенном бараке и опять — ноги в руки — на Бирюсу.
Очередной круг ада: пилили сосны в два обхвата, корчевали пни, обрубали сучья со стволов. Чесотка совершенно измучила. Девчата в бане терли открытые раны вениками с золой, криком кричали. Плюс цинга. Первую крапиву вокруг бараков съели всю подчистую. Научились находить и есть черемшу, этим и спасались. А как-то навязались за местными женщинами собирать чернику, так по кустам мошкара сгрызла. Людмила Яковлевна и сейчас поеживается, вспоминая:
— Мы ведь летом на берегу работали, там гнус ветром сдувало, а тут —такой кошмар. Я после той ягоды неделю на работу не ходила, думала, ноги лопнут, так опухли. Но, может, черника нас и спасла...
И вдруг — проблеск. Людмилу, как самую грамотную из всех (как-никак техникум, хоть и незаконченный), поставили работать в магазин. Девушка поначалу перепугалась, ведь чем грозила малейшая растрата по тем временам, объяснять не приходится. Да к тому же уборщица местная "пела" всю дорогу: "С магазина — прямая дорога в тюрьму". Спасибо начальнику ОРСа, успокоил, предложил вариант: "Работаешь месяц, привыкаешь, если что — недостачу сам оплачу, а там посмотрим". Людмила справилась. И проработала в "береговом" магазине до конца войны. Написала в Ленинград, все про себя рассказала, ждала, позволят вернуться или нет (финнов после войны в город практически не принимали). Ей разрешили. Но только засобиралась, молодой речник-капитан, и до этого оказывающий девушке явные знаки внимания, вдруг встал стеной: не уезжай, давай поженимся! "Нет, — ответила Людмила, — ты меня младше. И я хочу домой". Парень не отступал. А последней каплей стали слова начальника: "В Ленинграде тебя никто не ждет". И девушка осталась, вышла замуж, переехала в Красноярск. Где и живет до сих пор с любимым мужем.
***
После войны Людмила Яковлевна разыскала в детдоме одного из братьев (эшелон, в котором ехал второй брат, разбомбило). Волею судьбы оказалась однажды в Финляндии, с тех пор изредка бывает там, навещает дальних родственников. А когда выступает на вечерах в Красноярском финском обществе "Ингрия" и рассказывает молодежи о том, что ей пришлось пережить, о судьбе ленинградских финнов, люди плачут.
Светлана Филиппова
Фото Олега Кузьмина
«Городские новости», 31.10.2003 г.