...Разные бывают аббревиатуры: глупые и пошлые, смешные и напыщенные, “солидные”, однодневки, сотворенные по случаю и живущие десятилетиями и эпохами, профессиональные, таящие смысл и “демократичные”, претендующие на литературную утонченность и сочные в своей ненормативности, — всякие, словом.
Скажи “ВЧК”, к примеру, и услышится явно клацание перезаряжаемой винтовки, а СССР для меня (и не только), чтоб не говорили и не писали о нем нынче, навсегда и в первую очередь — история отцов, мир и родина, где я родился. Покинуть родину можно, забыть — никогда.
Мне сдается, аббревиатуры придумывают люди энергичные, рациональные, во все времена деловые и современные. Им не до сантиментов — они спешат жить и делать дело (теперь–то бизнес, конечно), они торопят время и время торопит их для новых свершений. Каких? Неважно, потом разберемся... Вперед, только вперед! Они не говорят, они “общаются”, сленгами, “форшлагами”, офени современности...
И вот летят к чертям этики и эстетики рефлексирующих слюнтяев идеалы (а, случалось, и цивилизации), рассыпаются карточным домиком государства, погребая под обломками “несовременных” и неохочих до перемен — вперед, только вперед! Они торопятся, экономя секунды, чернила и бумагу: “О приведении в исполнение приговора в отношении заключенных, — пишут они, ярясь в нетерпении, — осужденных к ВМН (так и напечатано!) – расстрелу за преступления, совершенные в Норильлаге...” И дальше — шестнадцать фамилий контрреволюционных саботажников, бандитов и пытавшихся бежать.
Наверно, вы не вздрогнете,
Сметая человека,
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже жертвы века.
ВМН — аббревиатура “вялая”, не в пример железно карающей ВЧК, но в серости и неприметности ее — ужас и смерть, а сотворивший ее умело — злой нелюдь.
Я цитировал строчки приказа № 70 от 5 июля 1942 года по Норильлагу. Не хочу и не стану писать “по Норильскому комбинату”, потому что для меня история подлости и позора никогда не объединялась с историей подвига и большой человечности. Понимаю, что не прав, да мне, надеюсь, простится моя неисторичность. Для меня история Норильска и комбината — это всегда две чаши весов, и одна из них, высокого духа человека, всегда перевесит.
– ...Вы человек современный, то есть хладнокровный, — говорил Гитлер одному из своей банды, кажется, тезке своему Эйхману, отправляя того на массовую казнь польских евреев, — вы разберетесь. Тот разобрался. Да еще как! Добившись, достреляв и довешав, если помните, “окончательного решения” еврейского вопроса. Хладнокровные “современники” унифицировали и сокращали всё — слова, мысли, жизни... Такие ассоциации, друзья мои, такие ассоциации...
Но для меня, повторю, история Норильска и комбината имеет четкий нравственный водораздел позора и славы; прикоснувшись же в который раз к легковесной той, но горькой чаше, хотел и увидел я жизнь другую, простую и будничную, но ставшую доблестью отцов на десятилетия, а, значит, ставшую наследием сыновей. О ней, доблести буден, поверьте, не все еще сказано. Да и с наследием мы обходимся как–то... неладно.
И вот еще. Работая в редакции над “Списками...” норильчан–фронтовиков, “проводил” я всех, кому суждено было уйти на битву в 1941–м и кого отыскали мы в архивах комбината и окружного военкомата. Знаю и повинился уже в этом, что упустил кого–то в суматохе военной, не доглядел, не дописал вместе с нерадивым канцеляристом, не сохранила пожухлая бумага их имен. Да не в бумаге дело, в конце концов, в памяти. Вот тут бы — не забыть, не потерять.
А город остался в тылу, далекий северный город, и не город даже, а поселок только, и вел он свою “битву в пути, строясь, добывая, выплавляя и... выживая.
Мы боремся в едином
Крепком сплаве –
И фронт, и тыл,
Как две руки, всегда.
И знай:
В моей армейской
Бранной славе
Сияет слава
Твоего труда, –
писал Владимир Фролов, ушедший на фронт в 1941 году с малого металлургического.
О “бранной славе” мы малость, но знаем. Знаем, что в декабре 41–го погнали немца из-под Москвы, первый раз по–настоящему погнали, а под Ленинградом гитлеровцы установили тяжеленные пушки “Большая Берта”, разрушавшие город и губившие людей, и писал с Ленинградского фронта норильчанин Валерий Сергеевич Кр–ов на улицу Октябрьскую, в дом № 18 письмецо–треуголку со словами для родных драгоценными: “....жив, и мы уже воюем. А как вы там? Снится мне дом...” А что еще приснится солдату за час до боя (а, может быть, за час до смерти?) — дом родной, дети, жена любимая, мать родная... Ах, жизнь!..
“Как вы там”? Действительно — как? А “там” начинался 42 год, и газетный материал мой вполне оправданно и справедливо мог иметь подзаголовок “Дело № 2868”, потому что полностью основан он на приказах Норильского комбината второго года войны и вошедших в это “дело”. Впрочем, писания мои не историческая хроника, и “основан” нужно бы употребить с оговоркой: просто в папке с “пронумерованными, прошнурованными и скрепленными печатью” листами вдруг увиделось и понялось время — со звуками, красками жизни, с чувствами человеческими, горем и радостью. Я ничего не придумывал (разве что чуть–чуть), не привлекал других источников, в том числе воспоминаний современников: это “мой Норильск” военной поры, так сказать, норильские этюды.
...Тетка моя, Мария Фроловна, по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 26 декабря 1941 года о “дезертирах производства”, в 17–летнем возрасте в “дезертирах” оказавшись за двадцатиминутное опоздание на работу, 5 лет “давала стране угля” на угольных шахтах Карлага. По истечении многих лет “повинилась” мне немногословная родственница, что опоздала, просто проспав, вовсе не “дезертирствуя”. Опоздай она больше, поболе и дали бы... Война шла и оправдывала, списывала на себя жестокость и даже “науку ненависти”.
Не этой ли “наукой” руководствуясь, на протяжении 1942 года — я подсчитал — помимо приказов по конкретным делам и происшествиям, частенько начинавшимся со слов “преступный”, “варварский” и даже “бездушный” выпущено еще 14 приказов, многословно, нудно и, видать, малоэффективно действующих о дисциплине труда на комбинате. Ведь запросто можно было “схлопотать” добавочных “от 5 до 8” по упомянутому приказу о “дезертирах”. Или некуда было спешить с 69–й “затворной” параллели многочисленным “зэка”, так?
Нет, не так. И даже не со ссылкой на многочисленно “разворачивающиеся” соревнования среди вольнонаемных и заключенных могу я это отрицать, а — уж не удержусь и употреблю, поскольку точнее не выразить — “скупыми цифрами” ежемесячно подводимых итогов работы комбината и строительства.
В конце января выходит приказ № 33 “О поощрении за хороший труд работников шахты имени Морозова”, с фамилиями, свидетельствовавшими, что “хороший труд” был массовым и интернациональным. А труд–то как хорош!.. перевыполнение норм выработки на шахте достигало 300 процентов! Забегая чуть вперед, скажу, что часть из отличившихся (кое–кого назовем) была даже условно досрочно освобождена. Любопытно наблюдать в документах фарисейство языковое лагерных щелкоперов: коли “труд”, так “работники”, как ошибки и просчеты (да и с теми не всё всегда ясно) — так обязательно и только “зэка” “варварствующие” и “преступные”.
О, люди, люди с номерами!
Вы были люди, не рабы.
Вы были выше и упрямей
Cвоей трагической судьбы.
Я с вами шел в те злые годы.
И с вами бы не страшен мне
Жестокий титул “враг народа”
И черный
Номер
На спине.
Очевидно, что не рабствующие, тем более не раболепствующие “враги народа” за совесть и вопреки доктрине “мучеников догмата” трудились на вечномерзлой земле, люди в подавляющем большинстве своем осознающие долг перед сражающимся Отечеством. То, что превратили их в “штрафные батальоны” Севера и жизни, — не их вина.
В худых,
заплатанных бушлатах,
В сугробах, на краю страны –
Здесь было мало виноватых
Здесь больше было –
Без вины.
1942–й — это год плавки первой тонны драгоценного никеля и форсированного наращивания мощностей большого и малого металлургических, закладки заводов № 25 (ныне хлорно–кобальтовый цех) и № 1, строительства цеха электролиза никеля, многоотраслевого и уникального нерудного производства... Всему этому, строительству и дополнительным не тоннам даже, килограммам сверхплановым “металла войны”, требовалось много электроэнергии, очень много...
Еженедельные графики “дележа” электроэнергии на предприятиях комбината чем–то напоминали скупые пайки в блокадном Ленинграде и сопровождались грозными (и скорыми на расправу) приказами о расточителях. Я как–то упоминал уже приказ предвоенный, попенявший только одному из руководителей–горняков, что решился освещать объект, когда “Луна на небе светила ярко”. И тогда не было войны...
Жесткость сменилась жестокостью. 22 апреля издается приказ “О сборе железной, деревянной и стеклянной тары в цехах и предприятиях Норильского комбината”. Уже известно было: от ведущей жестокую войну страны в грядущую летнюю навигацию помощи негусто будет. Но чуть позже на активе в комбинате легендарный замнаркома Завенягин скажет: “У вас земля богатая, научитесь пользоваться...” Учились потихоньку, но об этом позже. Свет в поселке — явление редкое, 10 тысяч киловатт ВЭС–2 не хватает катастрофически.
Борьба с “варварским отношениям к материальным ценностям” приобретает, вынужденно, тотальный характер, называемый “мобилизацией (на войне, как на войне — и терминология соответствующая) внутренних ресурсов”. В приказе № 549, вышедшим как раз к ноябрьскому празднику, предусматривается “...полное, до мельчайшего использования, всех видов отходов и ранее так называемых ОТБРОСОВ ПРОИЗВОДСТВА”. (Курсив мой — В.М.) Тогда же издается приказ об экономии писчей бумаги. Я еще в конце скажу о своем отношении ко всему прочитанному, но уже сразу, сначала в строках приказов этих чувствуется Время...
Приказом № 482 от 6 октября 1942 года, дошедшим до нас через годы, кажется, совсем без изменений, регламентировалась “работа заключенных на открытом воздухе”, в частности, при t –35 без ветра. Но холодно в “прохарях” латаных, “не подшитых стареньких”, да и “монбланы” известно какие были — всё контрреволюционное нутро наружу. Спасали кострожоги — отогревали телеса и души. Приказ по борьбе с разведением костров и жаровен кострожогов ликвидировал. Слава Богу, только как “профессию”.
...Шел, катился по дорогам и полям войны 1942 год. Гитлеровцы подступали к Сталинграду, и солдаты группы “Эдельвейс” штурмовали Кавказ, прорываясь к бакинской нефти, а на Ленинградском фронте (там много было земляков наших) шли бои в окружении.
В этом году на фронт уйдет более трех тысяч норильчан.
***
В середине 90-х далеко от Норильска, в селе Атаманово, познакомился я совсем не случайно (об этом как-нибудь после) с Николаем Васильевичем Во-ным, крохотным старичком, про каких говорят обычно “метр с кепкой”.
И, как все люди его возраста, “назидательно–поучительный”, он возжелал поделиться со мной историей своей жизни.
В назначенный час я уже сидел в крохотном, как и его хозяин, приземистом деревянном домике. За окном в июльской жаре томился необъятный огород, дары которого, хранившие еще тепло солнца, составляли закуску теплой же и оттого противной водке.
Делал это, по–видимому, в первый раз и, рассказывая, Николай Васильевич не смеялся даже, а всё время вот именно прихихикивал как–то и взглядывал вдруг цепко, словно пытаясь прочесть на моем лице реакцию на услышанное.
А услышалось вот что...
Cиротствовал с малых лет, беспризорничал. В компании малолетних, а потом и постарше воронежских люмпенов Коля–Николай занимался, как и положено люмпену, экспроприацией, не особенно различая частное и социалистическое. И напрасно... Экономически и политически подкованный следователь, разницу объяснив, посулил ему за кражу общественного добра из лавки много лет размышлений о содеянном в местах этому мало способствующих.
– Впрочем, — сказал умный следователь, — есть другой выход.
“Выход” — это немедленно (“я вижу, парень ты хороший, подходящий”, добавил дока–следователь) завербоваться в ВОХРу!
Следственный изолятор — весьма подходящее место для социальной “перековки”. Такое, знаете, жутко аргументированное... И вчерашний жулик отправился в Норильск сторожить, стало быть, людей, более опасных для общества.
Я читал и слышал из уст очевидцев достаточно о “социально близких”, не всё принимая из читанного и услышанного на веру — ну, не мог допустить в разум — а тут, в душной хатенке, сидел передо мной хихикающий старичок, живое свидетельство социальных метаморфоз того времени. Да только ли ТОГО?..
Бравый полумерок прослужил в Норильлаге немало, с середины тридцатых до середины пятидесятых, видимо, старательно служил, “искупительно”, коли вышел в сержанты, в командиры взвода стрелков. Или бойцов, как их там... Я вот всё думаю, почему обязательно “стрелков” либо “бойцов”, воевать–то с кем? Значит, было с кем... “планировалось”.
Потом вот, после справной службы, уехал в Атаманово, исхлопотав неплохую пенсию (да, заслужил, заслужил...), человеком далеко не старым, родил двух сыновей, которые отца чурались и не роднились, к тому времени схоронил жену и жил один в кукольной своей хатенке посередь необъятного огорода.
О двадцати норильских годах службы рассказывал скупо (а чего звал?), не взвешивая, цедя каждое слово через сито неизбывного страха и нехорошей памяти. И выходило у него, что стойким оловянным солдатиком, за совесть и отчизну, не щадя живота, значит, стоял он на страже. Какие ж претензии к стойкому и оловянному? Это был не жертвенный мир и не мир глазами палача и злодея — что–то скрытое, туманно–недоговоренное плыло туманом в его рассказе. И мне стало скучно. И противно. Вовсе не от теплой водки. И я попрощался, слыша всё время за спиной стариковское хихиканье, похожее на смех самурая...
Фотографий он мне никаких не показывал, да и я, признаюсь, на этом не настаивал. И были ли они у него, может быть, предусмотрительно сжег их? Так что из свидетелей той встречи лишь моя память.
Слушая его, я всё представлял и представлял, как этот боец, величиной в полтрехлинейки, не только охранял — конвоировал, приказывал, карал тех, памятью которых город этот держится. Алогичность времени и судеб людских чем дальше, тем больше занимает меня своей непонятностью.
И еще думаю я, каждый раз работая над “Списками...” норильчан, ушедших на войну, о несправедливости выбора: пусть бы он, атамановский пересмешник судьбы, ушел на фронт, а уцелел хороший и “нужный” для жизни. Глупо, конечно, но так думается.
А Николай Васильевич Во–нин вскоре после нашей встречи ослеп и повесился в своей хатенке. Совесть ли тому виной? Не думаю...
Дышит, дышит кислородом стража,
Крикнуть бы, но голос, как ничей,
Палачам бывает тоже страшно,
Пожалейте, люди, палачей!
(А.Галич)
А с Голобуцким А.А. много позже встретиться и говорить мне посчастливилось. Человек светлый и оптимист яростный, о прошлом он говорил на удивление весело: “пожалел палачей”? простил? посмеялся над ними? Всё не так просто, и столь густо замешано то время, и для них, голобуцких и иванниковых, “искра жизни”, повторю, не угасала и в колючем периметре ее, как не иссякала вера в служение Отечеству, именно Отечеству. Не только оптимизм, но и мужество большое нужно иметь, чтобы Веру сохранить, не потерять, не забыть...
...В мае 1942 года “решением Особого Совещания НКВД СССР за образцовую работу на производстве, высокую производительность труда, примерное поведение в быту” освобождены “условно-досрочно” Опря Г.Я., грузчик Металлургстроя, Пермяков М.Н., механик автобазы, Середин И.М., маляр (Дудинка), Волонцевич В.А., фрезеровщик РМЗ, Лавров И.К., плотник (Дудинка), Голобуцкий А.А., бетонщик Горстроя, Калинин Н.А., фрезеровщик РМЗ... Многофункциональная, надо сказать, была эта контора, “Особое Совещание”, присвоившая себе на годы многие право Страшного суда и милосердия Христова.
Дозированно и нехотя ОСО (и тут аббревиатура!) освобождало тогда же (Первомай, чай) конвойных стахановцев шахты Морозова — Прокудина М.П., Иванникова И.И., Бубу М.Ф., Гладких Д.Ф... “За примерное поведение в быту”, разумеется. Изощрённое иезуитство формулировок умиляет...
Он обиды зачерпнул, зачерпнул
Полные пригоршни.
Ну, а горя, что хлебнул –
Не бывает горше...
(В.Высоцкий)
Что же до “быта”, то “примерное поведение” в нем заключалось в бесконечной, казалось, напряженной работе, о которой вроде и не поэтическими строками, а всё ж поэтично и вдохновенно написала в своих дневниках человек в истории города значимый — Ольга Лукашевич. Промороженные насмерть бараки, со светом лампочки, как праздник; сугробы, в которых, как в тоннелях, пробивали пути-дороги, и... радости маленькие. Больших трудовых побед. Дневники не передовицы, их не по заказу и не для общего чтения пишут...
Как трогательно описано появление салата в рабочей (не закрытом “спецпитании”) столовой, из огурцов, выращенных в теплице!
А “спецпитание” в прифронтовом Норильске всё-таки было; вот приказ №468 от 28 сентября 1942 года “О продаже продуктов питания женщинам беременным, после родов и кормилицам”. Там про 400 граммов масла и сахара 300 граммов, крупу, шесть литров молока и 10 метров бельевой ткани. Богатство...
Вспоминает Александр Федорович Исаев, пацаном попавший в Норильлаг, живущий в Норильске и поныне, о жестком требовании тогда: перед обедом обязательно выпить “квасу по-норильски”, хвойного, противоцингового отвару. Тому специальный приказ посвящен был, “О мероприятиях по предупреждению заболеваний цингой и другими авитаминозами среди населения поселка Норильск”. Тут уже и упомянутый витаминный квас, и дрожжи лечебные, и пророщенное зерно, и молотые кости (какие в них витамины, не ведаю — В.М.), и крошечный урожай овощей тепличных. Не думаю, что всё это противоцинговое богатство доставалось всему “населению поселка Норильск”, но кваску хватало всем. И плешивостью пространство между Норильском и Талнахом обязано не только порубкам нещадным для крепи шахтной, а впоследствии нездоровой экологии, но и зеленой аптеке, многих от смерти спасшей.
И прифронтовой уклад жизни далекого, казалось, от боев Норильска — совсем не преувеличение. Отражался он не только в экономической и социальной укладности строительства и производства, но и в известных событиях на Диксоне, где шла настоящая война и вражеские корабли прорывались с полярных широт к Енисею. И в приказе-инструкции (№ 471 от 30 сентября 1942 года) по противовоздушной обороне всё, как положено: где и кому укрываться, про светомаскировку на заводах и вечерами в окнах свет ни-ни, про сигнал “угрожаемое положение” и про многое другое. От “угрожаемого положения” Бог миловал, но война — вот она — была, шла рядом.
...А с наступлением лета скоротечного заложили стадион, и было это событие отмечено 18 июня “летним комсомольско-профсоюзным кроссом”. И план мая, несмотря на крупную аварию (15-18 мая) на Большом металлургическом заводе, согласно производственным отчетам, ежемесячно приказом закрепляемым, был перевыполнен. Как будет он перевыполнен и в июне, и в августе, и в сентябре... И во всех январях, декабрях и августах военных лет. И люди радовались этим минутам счастья и “глоткам свободы”, не так часто выпадающим в те дни.
Мне в руки попал “Отчет о работе антикоррозийной мастерской Норильского никелевого комбината за период с августа 1941 по февраль 1946 года”, составленный инженером Г. Тесленко (Тесленко из мончегорского десанта, работал позже в электролизном цехе никелевого). Мало понимая, я не очень–то вчитывался в технологию производства резины, клея, в армирование и гуммирование деталей и конструкций от вездесущего коварства ржавчины, в залежи химических формул, а вот предисловия к каждому разделу читались, захватывали. Не сетуя, а констатируя отсутствие химикатов, реагентов, оборудования, Тесленко пишет: “...и мы предлагаем заменить местными материалами”. И заменяли. И всё выходило, как надо.
Башковитость “голи” инженерной не перестает изумлять и восхищать с каждым днем все более. И “начало начал” Норильска, как “города людей”, где вырастут позже не только корпуса заводов (и уж, разумеется, не новые зоны), но и кинотеатры, красивые и не очень улицы, дома культуры, детские сады и школы, в моем представлении там, в 1942–м...
И уникальная сельскохозяйственная программа, развалины которой созерцать еще можно на окраине города, начиналась тогда с создания сельхозотдела (приказ № 260 от 10 июля 1942 года) с функцией максимально использовать богатства земли таймырской. Рыбачили от низовий Енисея до Игарки и выше поднимаясь, и скупость пайка норильского, военного теперь дополнялась тундровыми дикоросами, олениной и рыбой. Наравне с основным производством признавались успехи рыбаков, охотников; приказом отдельным отмечен вылов 30 тонн рыбы рыбаками Николаем Антиповым, Николаем Шпаком, Семеном Тестовым.
Осень в том году наступила необычайно рано; сразу по–зимнему студеная, с холодными, затяжными дождями; вершины Талнахских гор и Шмидтихи в одночасье покрылись предвестниками скорой зимы — нежно–белыми, словно тонкие чаши китайского фарфора, снеговыми шапками. Норильск готовился к долгой зиме.
Но прежде чем расстаться с 1942–м, еще о двух документах.
Первый называется так: “О фактах скупки и хранения отдельными трудящимися Норильского комбината чрезмерного количества продуктов”. Документ этот появился на свет в октябре 1942 года, когда — помните? Читали? — вот–вот могла лопнуть туго натянутая линия обороны на Волге, на северном и центральном направлениях; и уже где–то заготовлена была бумага и чернила для “знаменитого” смертью Постановления ГКО о “заградотрядах” и про “ни шагу назад”. Никто того шага не сделал. Тяжкое было время. И не станем винить “с плеча” фом неверующих, не станем.
И документ второй, приказ № 401 от 20 августа 1942 года. Но как свеж и актуален он! “О бездушном отношении к семьям красноармейцев-добровольцев” идет в нем речь, о том, как в квартире фронтовика был снят телефон. Приказ тот строг и категоричен, естественно, с “оргвыводами” — и поделом. Об одном жалею, что не пишется и не исполняется таких приказов нынче. Ей-богу, жаль...
Итак, заканчивался 1942 год. И до Победы такой далекой было еще три года. Три долгих-долгих года... Но уже одна победа, победа духа и веры норильчан, всепобеждающей их силы уже была одержана. А сколько их было еще впереди...
В.М.
В материале использованы стихи Анатолия Жигулина.
Заполярная правда, 02.03.2005 11.03.2005