Когда Ходора ввели в общую камеру, он
наконец ощутил почти животный страх,
который раньше прятался где-то в
подсознании. Он прекрасно понимал, что
это может произойти, что это случится
рано или поздно, - но жить с этим
предчувствием было бы невозможно.
Друзья, коллеги, соратники знали, что у этого интеллигентного улыбающегося человека внутри стальной стержень. Для них он уже много лет был и опорой, и каменной стеной, и мотором. Только сам он понимал, насколько это страшно - ждать. Понимал, но умел загнать это своё знание куда-то внутрь.
В камере - а это оказалась "пресс-хата" - Ходора били. Били подолгу и помногу раз. На это были сутки, от дня и до утра. А потом его вызывал следователь и о чём-то спрашивал. И снова в камеру, и снова сокамерники-"прессовщики" принимались за работу. То, что ему переломали рёбра, рентген показал много позднее, уже в лагере, - а пока тюремщикам незачем было фиксировать "издержки производства".
Первая "малява", посланная "на волю" с кем-то из освобождавшихся, до друзей то ли не дошла, то ли затерялась, то ли там всё это приняли за "подставу", а гонца - за провокатора. Огласка, может быть, и помогла бы - но не случилась. Избиения и допросы продолжались. Надеяться оставалось только на себя. Семнадцать дней он держал голодовку. Через полгода следствия попал "на больничку". Тогда и "прессовка" получила огласку.
А в те месяцы спасение неожиданно нашлось именно в этом ужасе. Переступив порог общей камеры, он забыл всё. Всё то, о чём его спрашивали, - ночью "прессовщики", а днём следователь. Обвинение было политическим, но это была частность и едва ли не формальность.
Нужны были деньги - где лежат, через кого поступают. Спрашивали об этом. Взгляды Ходора, заявления, поступки - всё то, что составляло "политическую" часть дела, и так были известны. Формальное раскаяние тоже, наверное, не помешало бы, но не это было главным.
Он помогал всем тем, кого государство объявило своими врагами. Или тем, кто пострадал и продолжает страдать от державной паранойи. Это была его главная работа. Он распределял деньги - до каждого доходило немного, но если помножить на число получавших эту помощь, то суммы были значительные.
Его именно для того и посадили, чтобы эту помощь прекратить. Посадили и других, на кого-то надавили, что-то узнали, но до главного так и не добрались. А Ходор молчал.
Пытки и допросы продолжались. А он молчал. Не потому, что был "железным". Спасительный страх стёр из памяти всё то, о чём не стоило говорить. Следователь спрашивал Ходора - а тот удивлённо думал про себя: "Да? О чём это он? И при чём тут я?"
Последовал суд, приговор, этап на Восток, несколько часовых поясов. Лагерь общего режима в "медвежьем углу". Добыча и выплавка нужного стране цветного металла. В цехах - духота: и пыль, и газ, и кислотный туман.
Брызги металла и кислоты. На улице - пронизывающий ветер: не курорт, Заполярье. Где-то отсюда должна была начинаться знаменитая "мёртвая дорога" Салехард - Игарка. Безлесная тундра, голые "лбы" приполярных гор.
На зоне Ходор "ходил" мужиком. Привык курить сидя на корточках. Для администрации здесь было раздолье - жаловаться-то некому. Карцер, ШИЗО, ПКТ...
Хотя никакой пропаганды он здесь не вёл, - ни революционной, ни контрреволюционной - но второй срок ему "намотали". Захотели бы - дали бы и третий...
После освобождения ему оставалось одно - эмиграция.
И не думайте, что автор сошёл с ума. Всё написанное - правда. Что-то я знал и раньше, о чём-то он сам мне рассказал этой весной в Париже.
Сергей Дмитриевич Ходорович был предпоследним распорядителем Русского фонда помощи политзаключённым и их семьям. Того самого Солженицынского фонда, в который писатель отдал гонорары за издания "Архипелага" во всём мире.
Сергей Дмитриевич принял Фонд осенью 1977 года. К тому моменту первый объявленный распорядитель, Александр Ильич Гинзбург, был арестован - его приговорят к восьми годам особого режима. Под угрозой такого же ареста и срока выехал и другой распорядитель - Кронид Аркадьевич Любарский, изобретатель "Дня политзаключённого в СССР" 30 октября. "Выдавили" и Татьяну Сергеевну Ходорович - дальнюю родственницу Сергея Дмитриевича.
Фонд помогал сотням политзеков "в зоне", сотням семей "на воле", особенно тем, у кого были маленькие дети.
Для Комитета государственной безопасности Фонд стал следующей мишенью после Московской Хельсинкской группы: к тому времени было предъявлено обвинение члену Группы, немолодой уже Софье Васильевне Каллистратовой - знаменитому "диссидентскому" адвокату. У Софьи Васильевны был рак, арест же означал для неё смерть. И в сентябре 1982 года остававшиеся на воле двое членов Группы - Наум Натанович Мейман и Елена Георгиевна Боннер - приостановили её деятельность.
Наверное, у КГБ был план, перевыполнять который не имело смысла, иначе дадут ещё больший. За Фонд взялись уже в следующем 1983 году. 7 апреля арестовали Ходоровича. Два месяца избивали - не только сокамерники, но и надзиратель. 14-15 декабря состоялся суд - три года лагеря общего режима по статье 190-1 "заведомо ложные клеветнические измышления, порочащие государственный и общественный строй".
Норильск, УП-288/15. За месяц до конца срока в лагере его арестовали, и по статье 188-3 - "дезорганизация работы исправительно-трудовых учреждений" - добавили ещё пять. А в 1987-м Горбачёв начал массовое освобождение политзаключённых.
Двадцать лет прошло, всё изменилось - и всё вернулось. Теперь прячут политические обвинения за экономическими претензиями, а не наоборот. Ходорович был самым забытым политзеком СССР, Ходорковский - самый известный в России. Глядишь, вспомнят и о других...
Власть, похоже, напрочь лишена вкуса или сознательно "делает ему биографию": послать к протопопу Аввакуму, к декабристам, к эсэрам, на урановые рудники!
Ходорковский в Краснокаменске теперь южнее Норильска, но так же далеко. Лебедев ближе, но Харп - в Заполярье. К ним летят родственники и адвокаты. Но вряд ли им легче. А, впрочем, не нам судить. По понятиям, давать советы с воли на зону – "западло".
Посетивший на днях Михаила Борисовича священник, отец Сергий, назвал того политзаключённым, и добавил, что и сам был когда-то был таким - в 1974-1978 годах. Действительно, сорокадевятилетний Сергей Михайлович Таратухин сидел и на краснокаменской "десятке", и в Пермской области, в Скальнинских политических лагерях, вместе с Сергеем Ковалёвым. Сидел по-молодому героически. Завербовался осведомителем КГБ, чтобы вскрыть внутрилагерную агентурную сеть. За отказ сотрудничать его потом долго "прессовали" чекисты. Год провёл карцере и "помещении камерного типа". Голодал за право пользоваться религиозной литературой... Если это совпадение, то знаковое.
В воскресенье, 30 октября, - очередной День политзаключённого. Поздравим их с профессиональным праздником – кого за Байкалом, кого за Уралом, кого и за Парижем. Выпьем, как раньше говорили, "за тех, кто в море" - за тех, кто в зоне.
Об авторе: Александр Черкасов -
член Правления Международного
общества "Мемориал"
Источник: Полит.ру
31.10.05