30 октября – День память жертв политических репрессий
Сегодня Мария Андреевна Авдюкова пенсионерка. Восемнадцать лет как на
заслуженном отдыхе. В доме их теперь двое: она да муж. Дети разъехались. Летом
супруги хлопочут в огороде, в саду – дом-то у них настоящая дача, стоит на
окраине города, на «шестом» участке. Осенью заняты уборкой урожая, заготовкой
солений, варений. Ну, а долгими зимними вечерами коротают время за
разговорами о нынешней и прошлой жизни. И ждут очередную весну. Которая
обязательно придет и принесет с собой яркое и теплое солнце, звонкий щебет птиц,
аромат молодой зелени и садово-огородные хлопоты, беспокойные и приятные
одновременно
Но в жизни Марии Андреевны весна не всегда приносила светлые и радостные ощущения. Шел 1930 год. Ее отца, тридцатидвухлетнего крестьянина села Политанки, что в Винницкой области, Андрея Емельяновича Ратушняка арестовали. Арестовали по решению местных властей Шаргородского района «по политическим мотивам». А мотив в те времена был простой: на личном подворье у трудолюбивого мужика имелась разная живность, в том числе корова и лошадь. А это уже было основанием считать такого хозяина сельским буржуа или по-другому мироедом. В официальных документах их называли еще кулаками.
Ее мать осталась после ареста мужа с двумя маленькими дочками на руках. Маше тогда было четыре годика, а ее старшей сестре Насте – шесть лет. Через несколько дней как увели хозяина, к ним пришли представители деревенской власти и увели со двора их кормилиц – корову и лошадь. Как прожила мать ту зиму, она узнала позже из ее рассказов.
По весне к ним в дом опять пришли. На этот раз с предложением: откажись, Татьяна Ивановна, от своего мужа, покайся на сельской сходке за грехи Ратушняка, а нет, так отправишься вслед за ним в Сибирь. Она ответила просто и коротко: не могу я отказаться, у меня от него детки. И вначале лета тридцать первого года поехала в Красноярский край на таежную речку Ману, где ее ссыльный муж трудился на лесоповале. А детишки остались у родни. Настю забрал материн брат, а Машу приютила сестра матери. Подошла осень. Повели Настю записывать в первый класс, а там ответили, как отрезали: для кулацкой дочки у нас места нет. Так и просидела девчонка зиму дома.
Весна и лето тридцать второго пролетели быстро. И вот однажды в один из августовских дней в село приехал дядя Вася. Когда-то он жил в соседней деревне, но так же как и их отец был сослан в Сибирь как враг народа. Работали они с ним вместе на одном лесоповале. Приехал он, чтобы забрать свою семью, а заодно и их по просьбе своего товарища по несчастью.
Ехали по железной дороге долго-долго, почти месяц томились в товарном вагоне, который взрослые называли «телятником». Путешествие по рельсом закончилось на станции Камарчага. Даль поехали на телеге. Добрались до деревни Нарва. Здесь их уже ждал отец. На лодке они спустились до маленького поселка на берегу Маны. Это и был Большой Унгут, поселение ссыльных с Украины, с Забайкалья.
Мария Андреевна хорошо помнит их первое жилище. Это был большой деревянный барак, одиноко стоявший на левом берегу реки. В нем и жили ссыльные. Сюда и вселяли приезжающих жен и детей. Внутри барака ничего, одни топчаны, да две железные печки-буржуйки, стоявшие по обоим торцам барака. Запомнилось ей и то, что на топчанах не было матрацев, их заменяла трава, покрытая мешковиной.
И еще ей запомнилось: внутри не было никаких перегородок. Все жили у всех на виду, как и подобает в коммуне. Так и жили около сотни человек до лета тридцать третьего года.
Летом стали перебираться на правый берег, где с зимы еще начали ставить дома. Из них получилась целая улица, которую назвали Спецпоселенческая. Чуть позже, в отдалении от этой улицы выросла другая, ее назвали Вольная.
Это была большая радость – заиметь свой угол. Но еще весной замаячила беда – голод. Поселенцы не были готовы к этой напасти. Никто из них еще не успел обзавестись хозяйством, не имел каких-либо запасов. Мария Андреевна вспоминает, как все поселенцы: и дети, и взрослые ходили в тайгу за черемшой, щавелем, саранками, набивали этой зеленью мешки, приносили домой, мелко-мелко рубили эту зелень, добавляли к ней крапиву и в чугунок. На огне запаривали и без соли (ее тоже не было) ели. Так дотянули до спасительной осени.
Отец был работящий мужик. Рвал жилы и на лесной деляне, и дома. Уже к тридцать пятому году он умудрился скопить копеечку и купить корову. И вовремя. В ноябре этого года в семье на одного едока стало больше – родилась третья дочка, назвали Ниной.
Вроде бы жизнь, хотя и потихоньку, стала налаживаться. Но опять пришла беда. Кто-то из своих, таких же бедолаг ссыльных донес начальству, что Ратушняк разводит крамолу: дескать, нормы дают нам стахановские, а вот рабочей одеждой не обеспечивают, а она в тайге изнашивается быстро. Валенки и телогрейки с ватниками горят как на огне.
Мария Андреевна вспоминает, что действительно она наблюдала частенько одну и туже картинку: отец сидит подшивает валенки, на которых уже живого места нет, а мать чинит его одежду, накладывая новые заплатки на старые.
Антисоветские разговоры отца даром не прошли. В конце февраля тридцать шестого года его арестовали. Она помнит, как накануне ареста отец вызвал ее из клуба, где она смотрела кино, на улицу. И с какой-то покорной обреченностью сказал ей: «Дочка, меня, наверное, опять арестуют. Держитесь тут с матерью, слушайтесь ее, будьте умницами».
Его увезли еще дальше, на Восток. Был в лагере на Зее, в Тынде, строил БАМ. Работал хорошо. Даже однажды пришла от него посылочка. В ней был кусок фланели, ее ему выдали на портянки, а мать из этого х/б сшила маленькой Нине пальтишко.
Семья осиротела без хозяина-мужика. Мать в прямом смысле день и ночь билась, как рыба об лед в заботах, как выжить семье. Валила лес в тайге, зимой следила за «Ледянкой» (канава, по которой по желобу спускают к берегу бревна), разносила почту... Девчонки, как могли помогали ей.
В год ареста отца Маша не пошла в школу, во-первых, не с кем было оставить младшенькую сестренку, а, во-вторых, не было валенок добежать до школы, а морозы тогда были крепкие. Да и дома было не жарко. Она вспоминает, как мать, возвращаясь с работы затемно, всегда несли за спиной поленья, чтобы затопить печку.
Весной и летом работали всей семьей в колхозе. Дети также садили картошку, капусту, пололи, окучивали, поливали, выдирали сорняки на пшенице. А пятого июля (она крепко запомнила этот день) всей деревней выходили на сенокос. Дети под началом взрослого неделю жили на старой лесничьей заимке на левом берегу Маны. Трава там была выше человека. Косили, сгребали в копны. А стога метали уже взрослые. Осенью серпом жали пшеницу, вязали снопы, копали колхозную картошку. Все это работали на колхозном поле.
А для своей коровки косили, где придется и как придется. Сенокос выделяли за рекой. И пока река не замерзнет, мать, договорившись с кем-нибудь из мужиков, на лодке перевозила часть сена, чтобы прокормить корову до ледостава.
В феврале сорокового года отец вернулся. Стало легче. Но через год с небольшим началась война. Весной сорок третьего отца забрали на фронт. А уже в августе пришла в их дом похоронка на него. Погиб он в боях под городом Сумы.
В этого время его дочь Мария поступает в Красноярскую четырехгодичную фельдшерско-акушерскую школу. Авдюкова отмечает, что никаких препятствий при поступлении ей, как дочери врага народа, не было. Как не было их и позже, когда она с дипломом фельдшера устраивалась на работу в больнице на золотодобывающем прииске в Богунае (здесь ей предлагали вступить в комсомол). Ни тогда, когда она работала фельдшером в больнице на шахте в Новой Камале, или медсестрой с терапевтом в шахтерской больнице поселка Ирша. Ей доверяли работать старшей медсестрой в детском садике «Ручеек» в течение шестнадцати лет, откуда она и ушла на пенсию.
Не было никаких притеснений и ее сестрам. Анастасия Андреевна Полежаева тоже закончила учебное заведение. Тридцать лет она была санитарным врачом в бородинском ОРСе, здесь же она двадцать лет избиралась председателем профсоюзного комитета. И здесь же ей предлагали вступать в партию.
А их младшая сестра Нина Андреевна Ратушняк, около тридцати с лишним лет была воспитателем в том же детском садике «Ручеек».
Первые годы каждую послевоенную весну накануне дня Великой Победы тысячам и тысячам людей по всей тогдашней огромной стране вручали почетную награду – медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941- 1945 гг.». Марии Андреевне также вручили эту награду, но значительно позже, осенью 1995 года, а в конце января 1997 года ей выдали документ о ее реабилитации как жертвы политических репрессий. А весной 2005 года ей вручили медаль в честь 60-летия Великой Победы в Великой войне, на которой ее отец кровью, сполна искупил свою «вину» перед родиной, на которой она своим детским трудом в пору весны своей жизни также добывала эту нелегкую победу.
Анатолий Афанасьев
«Бородинский вестник», 28.10.2006 г.