О тех, кто выжил в годы сталинских репрессий
Когда ему становилось совсем грустно среди одноликих панельно-кирпичных коробок Дудинки, он собирался и уезжал подальше от городских улиц, машин, суеты на волю вольную - туда, где брызгала в глаза синева высокого неба и солнце сияло так, что грудь переполняло счастьем от ярких красок сельского пейзажа. Ехал туда, где сам жил когда-то, где осталась частичка его души, - туда, где обманчиво ласково зализывал галечно-песчаные берега могучий Енисей, суля теплоходам удачное плавание и хороший улов рыбакам.
В последнее время он часто скучал. Скучал подолгу с тех самых пор, как покинула этот мир верная его спутница, жена Бригитта, с которой он прожил бок о бок не один десяток лет. Тоска накатывала внезапно, удушливая и холодная, как снежный ком. Судорожно вздрагивая всем телом и тщетно пытаясь стряхнуть ее, он понимал, что надо уезжать. Уезжать туда, где будет хорошо, где все будет по-другому. Он верил в это, припадая к родной земле всем своим существом. Эта полоска суши, раскинувшаяся на берегу Енисея, стала его сутью, его Тарой – как у героини Маргарет Митчелл из романа «Унесенные ветром»…
Придя в хозяйство потаповского фермера Константина Коха, я увидела неприметного на первый взгляд дедка, сновавшего в проходе между коровьими стойлами и свиными кормушками. «Подсобный рабочий», - почему-то подумалось мне. В каждом движении дедка, когда он делал свою нехитрую работу по коровнику и курятнику, чувствовались трудолюбие и старательность. Когда я приступила к ритуалу знакомства, дедок, коротко взглянув на меня из-под мохнатых бровей, сказал вдруг:
- Я помню вас.
Я так и застыла от неожиданности. Вроде никогда не встречались до сего дня, память, слава богу, пока не подводит.
- В Дудинке видел вас, - продолжил мой собеседник.
- Что, как увидите, так и запоминаете на всю жизнь? – недоверчиво спрашиваю я.
- Да, так вот и запоминаю сразу, - скромно констатировал дедок, обладающий столь феноменальными способностями, и, чуть помолчав, отрекомендовался:
- Егорыч.
Так мне довелось познакомиться с Александром Егоровичем Ваккером, одним из тех, кого во время Великой Отечественной войны везли в товарных вагонах через всю страну, грузили на баржи и отправляли на далекий Север, чтобы оставить на енисейских берегах, на побережье Карского моря. Везли женщин, детей, стариков. Их называли спецпереселенцами, но для власти эти люди были все равно что враги. Враги, которых следовало наказывать и не обязательно кормить. Вместе со многими другими немцами ехала в вагоне в далекий Красноярский край семья Ваккеров: мать и двое сыновей. Отца семейства забрали сразу, как только началась война: увезли в неизвестном направлении, и больше о нем никто никогда не услышал. После войны отца пытались искать - писали в различные учреждения, запрашивали военные ведомства, но все тщетно. Егор Ваккер стал одной из крохотных песчинок в кровавом молохе большого террора.
Фитилек деревянной лучины колебался во влажном спертом воздухе тесной землянки, поминутно мигая и грозя погаснуть. Пятилетний Саша Ваккер сидел на полу, поджав под себя ногу, и старательно распутывал порванный в нескольких местах рыбацкий невод – ячейку за ячейкой. Невод разрезали на куски и давали ребятишкам на день по килограмму или два. Почти все Сашины сверстники сидели «на неводе» - чтобы выжить, приходилось работать даже самым маленьким. Саша распутывал тугие узлы почти на ощупь. Пальцы плохо слушались, нестерпимо болели и зябли. Хотелось свернуться калачиком и заснуть тут же на земляном полу, привалившись к тюфяку с сухой травой. Глаза слезились от напряжения, так что сетку приходилось подтягивать к самому лицу. Но работу нельзя бросать. В пять лет мальчик хорошо усвоил, что здесь не шутят. В этом деле арифметика проста: распустишь невод, дадут хлеб, не распустишь – будешь сидеть голодный.
Обмороженные ноги нещадно зудели, Саша изредка почесывал голые лодыжки пятками друг о дружку. До самой поздней осени мальчишки и девчонки бегали по Усть-Хантайке босиком. Кое-какая обувка была только у рыбаков, если можно было назвать обувью те невообразимые лохмотья, которыми обматывали ноги спецпереселенцы. Чтобы обувь совсем не развалилась на ногах, ее заматывали бечевкой, пальцы торчали наружу во все стороны, но приходилось работать в том, что было. Когда семьи советских немцев увозили из родного Поволжья, с собой разрешили взять только по смене белья и одежды. В дороге люди обносились и обтрепались, обувь пришла в негодность. А еще людям самим предстояло позаботиться о жилье и о том, чтобы не умереть с голоду. Высадив спецпереселенцев на берег, уполномоченные не оставили им ни топоров, ни пил, ни иного строительного инвентаря. Жилья на берегу Усть-Хантайки не было. Лишь вдалеке виднелись две-три бревенчатых избушки да небольшая лавчонка, в которой переселенцы все равно ничего не могли купить - не было денег.
Спать пришлось на голых камнях, застилая их кое-каким тряпьем. Отплывая вниз по Енисею к поселку Потапово, уполномоченные оставили переселенцам две-три палатки – жилье для суровой северной зимы. Женщины, старики и дети стали рыть землянки. Для этого приспосабливались какие-то черепки, колья. В землянках и кое-как утепленных досками палатках переселенцы жили полтора-два года. Потом с верховьев Енисея пришли плоты, а из Дудинки власти прислали строительный инвентарь – пилы, топоры, лопаты. Все, кто не умер от голода, холода, болезней, начали строить бараки. С годами переселенцы даже наловчились делать кирпич. В специальные формы заливался раствор, который замешивали из глины и соломы. Кирпичи сушили, а затем обжигали. Потом из него клали печи в домах.
В войну ссыльные стали возделывать огороды. Появился колхоз. На противоположной стороне Енисея освободили от леса 12 гектаров земли и засаживали ее овощами - картофелем, турнепсом, редисом, луком, капустой – невиданной по тем временам растительностью на Таймыре. Здесь же располагались колхозные овощехранилища. На трудодни люди получали овощи, выращенные своими руками. Унавоженная таймырская земля давала отменный урожай - капустные вилки достигали порой пяти килограммов веса. В войну колхозные огороды появились не только в Усть-Хантайке, но и в Потапово. В школьном музее мне показали редкие снимки тех лет, на которых были видны ровные, как под линейку расчерченные, квадраты потаповских огородов на склоне, опоясывающем поселок. Та часть Потапова, где селились ссыльные, именовалась Берлином. И сейчас в этой части поселка стоят несколько домишек.
После войны в Усть-Хантайке появились детский сад, школа-интернат, звероферма, скотный двор. Огородами Усть-Хантайка и Потапово славились на весь Таймыр. Александр Егорович вспоминает, как мужчины возили из Усть-Хантайки в Дудинку овощи на лодках. Три или четыре лодки караваном шли своим ходом около полутора-двух суток. Часто мужчины впрягались в лямку и бичевой тянули вниз по течению доверху груженые лодки. Обычно двое гребли на веслах, один правил на корме, остальные тянули лямку. Спали прямо в лодке, отведя ее в какой-нибудь затон или боковое озерцо. Когда впереди по курсу вставало деревянное здание речного вокзала Дудинки, гребцы заметно приободрялись. Овощи сдавали приемщику прямо у речного вокзала и, загрузившись на обратную дорогу провизией, мануфактурой, гвоздями и прочими необходимыми в хозяйстве вещами, отправлялись в Усть-Хантайку. Обратная дорога растягивалась на трое суток - вверх против течения идти было намного тяжелее. За лето, рассказывает Егорыч, получалось сделать два-три овощных рейса.
В конце пятидесятых годов, когда в Усть-Хантайке закрыли интернат, ликвидировали скотный двор и звероферму, а поселок признали неперспективным, семья перебралась в Потапово. К тому времени у Александра Егоровича и Бригитты Генриховны Ваккер росли две дочери – Лилия и Эльза. Всю жизнь трудились супруги Ваккер не покладая рук. Никогда не ленились и помимо основной работы на совхозном скотном дворе и ферме держали на личном подворье коров, свиней. На другой стороне Енисея распределяли участки для заготовки сена: косили, сушили, скирдовали. Работы было с лихвой, только успевай поворачиваться.
Как ни крути, но возраст брал свое. Трудно стало управляться с хозяйством, вылавливать из Енисея по сорок кубометров бревен: в Потапово именно так заготавливают дрова на зиму. Кроме этого, давала знать о себе Егорычу искалеченная в детстве нога. Когда жене Бригитте, как знатному звероводу Таймыра, выделили благоустроенную квартиру в Дудинке, супруги перебрались в город. Хотелось на старости лет пожить в тепле и покое. Поскольку Егорыч всю жизнь ухаживал за животными, он и в Дудинке устроился работать на конную базу. При ней была теплица, где выращивались огурцы и цветы. Потом Егорыч подался в сторожа центрального склада и уже оттуда ушел на пенсию. Сейчас Егорыч – вольный пенсионер. Когда запросит душа, уезжает в Потапово и с удовольствием трудится на ферме у внука, Константина Коха. Дед доволен, что внук связал свою жизнь с сельским хозяйством, и по мере сил помогает ему.
Года два назад внук с дедом сварили металлический крест, отвезли его в Усть-Хантайку и поставили на самом высоком месте в память о сотнях безвинно погибших соотечественниках.
- Сейчас там ничего нет, кроме бурьяна, - говорит Егорыч. - Заросла травой братская могила. Ни пройти, ни продраться к ней сквозь дебри ковыля.
Сказав это, Егорыч надолго замолкает. Глаза его слезятся то ли от папиросного дыма, то ли от горьких, как дым, воспоминаний и дум, разбередивших душу.
…Колышется сухой ковыль на ветру, поскрипывает. Разлетаются по ветру семена, чтобы взойти по весне молодыми всходами, зарастают могилы далекого прошлого, затягиваются-рубцуются душевные раны. Только память все чаще и чаще возвращает нас в прошлое.
Что ни год, объявляются новые факты, очевидцы и свидетельства тех далеких событий, и мы уже по-новому, но все с тем же первородным ужасом взираем на то, что когда-то было с нашими родителями, дедами, братьями и сестрами, с нашей страной. И понимаем: нужно приложить все силы, чтобы это никогда не повторилось.
Ирина Аплеснева
«Таймыр» 26 -31 октября 2007