– Федор! Отдай, отдай, за ради Христа, этого коня. Ведь подведешь ты нас под беду! – валялась в ногах у мужа чернокосая статная Евдокия.
На их вороного выездного жеребца положил глаз председатель сельсовета. Не раз он упрашивал хозяина продать красавца. Но мой прадед (по материнской линии), Федор Башкирцев, был яростным лошадником. К тому же большой упрямец. С новой властью он воевать не собирался. Хлеб по продналогу сдал, как полагается. Но и свою семью на голод обрекать не захотел – спрятал на чердаке посевное зерно. Чтоб было с чем весной выйти в поле. Спрятал, но каждый день боялся: как бы кто не донес. А тут – этот жеребец! Соседи предупредили: утром Башкирцевых придут раскулачивать. Сумрачно посмотрев на жену, Федор рванулся вон из избы. Через некоторое время вернулся, вытирая испачканные кровью руки:
– Дуся, собирай детей... быстро! Уезжаем!
В конюшне с отрезанной головой лежал его любимец – вороной жеребец. Собрав пожитки и усадив на телегу детей, они бежали из родного дома, словно преступники, чтоб никогда уже больше не вернуться. Догадывались ли они о том, что их беды только начались? Или надеялись спрятаться, отсидеться, переждать черные времена?
Шел 1928 год. В Сибири, как и по всей России, начали создаваться колхозы. Из деревень целыми семьями стали высылать классово чуждый советской власти элемент – кулаков и подкулачников. Башкирцевы имели крепкое хозяйство, а потому новые начинания большевиков встретили с тревогой. Опасались, как бы ни угодить под «гребенку». Оба – и Федор, и Евдокия – из многодетных крестьянских семей. Привыкшие к тяжелой работе и трудовой жизни. Высокая, сильная и выносливая Евдокия была под стать своему мужу. Неграмотная, умевшая возле своей фамилии ставить лишь крестик, она знала немало сказок и песен. Была отличной рукодельницей. Мне она запомнилась почерневшей, сухонькой старушкой, которую лишения хоть и не сломили, но словно прижали к земле. Она все учила меня разным частушкам: «Милая-миленая, не пей вино зеленое»...
За годы новой экономической политики (НЭП), объявленной большевиками, деревня стала понемногу выправляться после разрухи и сумятицы Гражданской войны. Башкирцевы отстроили двухэтажный дом (после их вынужденного бегства в нем разместился детский сад). Держали несколько коров, лошадей. Приобрели сеялку. Была у них и пасека. Работников не нанимали, справлялись сами. Дети рождались один за другим, но выживали только зимние. Из 12 рожденных прабабушкой Евдокией за жизнь зацепилось лишь четверо. Летом отец и мать дневали-ночевали на поле. Федор Башкирцев был горяч до работы. В руках у него все спорилось. А вот до самогона он, в отличие от иных деревенских мужиков, был не охоч. Но были у него две непобедимые страсти: лошади и карты. Несколько раз Федор крупно проигрывался, почти вчистую. Но проходило время, и он снова выправлялся, веря только в силу своих рук.
Из деревни Барандат (Кемеровская область) Башкирцевы перебрались на станцию Известковая. А через пару лет Федор завербовался на марганцевый рудник под Ачинском. Устроился работать в шахту. Дуся занималась домом и семьей. Казалось, жизнь понемногу налаживается. О том, что их едва не зачислили в кулаки, на руднике никто не знал. Башкирцевы были людьми сдержанными и не болтливыми. В 1937-м у них родилась дочь Валюша. Старшие – Маша и Петя – учились в школе, комсомольствовали. Однажды Федор вместе с товарищами возвращался из шахты со смены. Шли по главной улице поселка усталые, запыленные. Шутили, переговаривались. Был теплый июльский день. Каждого дома ждали жена и дети. В центре поселка их остановили люди в форме. Всех шахтеров согнали в клуб, обвинили в том, что те хотели взорвать шахту. Продержали несколько часов. За это время энкавэдэшники обошли дома арестованных и забрали оттуда старших сыновей. Увели из дома 15-летнего Петю Башкирцева. Их всех – больше 20 человек – загнали в грузовик и повезли. Воя, за ними бежали женщины. Федор Башкирцев больше никогда не вернулся домой. До 1956 года, когда его реабилитировали, о нем ничего не было известно. Осужден он был без права переписки и с 1937 года словно в воду канул. А в 56-м пришла бумага, в которой значилось, что Федор Башкирцев скончался в 1943 году в лагере от туберкулеза. Его старший сын Петр вернулся домой только после войны. Восемь лет он провел в трудармии. Евдокия Васильевна, потеряв мужа и многих детей еще в младенчестве, вынеся голод и холод, унижения и оскорбления от окружающих, тихо умерла, когда ей было 78 лет.
На прадеда донес его же товарищ по работе – маркшейдер Ластовкин. Этот человек жил в поселке еще многие годы. Что он чувствовал, встречаясь взглядом с глазами тех, чьи жизни разрушил своим доносом? Испытывал ли он угрызения совести? Или страх, что все откроется?
После ареста мужа прабабушку вместе с детьми (младшей Валюшке не было и года) вышвырнули вон из дома. Старших как детей врага народа исключили из комсомола и выгнали из школы. Почти год они прожили в своей бывшей стайке рядом с коровой. Потом кое-как Евдокия вместе с детьми вырыла землянку, оббила ее деревом. В этой норе с одним окошком они прожили больше 16 лет! Надо было кормить семью, но на работу Евдокию никуда не брали. С большим трудом друг мужа устроил ее на шахту откатчицей вагонеток – на работу, которую в прежние времена выполняли лошади. Когда началась война, мою бабушку, Машу Башкирцеву, отправили в Красноярск учиться в ремесленное училище на токаря. На ученические давали лишь немного хлеба. Но случилась беда – украли продуктовые карточки. Они вместе с подружкой отправились пешком домой в Ачинск. Семнадцатилетнюю Машу пристроили к матери в шахту, на лебедку – вытягивать вагонетки по 700 килограммов. Ее подругу родители пожалели и решили на работу не пускать, пока не отойдет от голодухи. Вскоре ту посадили на несколько лет за самовольный побег из училища. Бабушке повезло – как работающую ее не тронули.
Там же при шахте работал будущий муж Маши Башкирцевой и мой дед – Лев Эйснер, окончивший семилетку. Хоть и не враг народа, но тоже элемент ненадежный – из ссыльных поволжских немцев. Его вместе с отцом, Филиппом Эйснером, и семьей старшего брата Роберта выслали из-под Энгельса в августе 1941 года. Дед едва успел закончить шестой класс. Везли эшелонами. Куда? Никто из них не знал. Вагоны подолгу стояли на станциях. Но расходиться людям не разрешали. Их сорвали с родного места, не объяснив в чем их вина. Перед самой войной семья Эйснер оказалась разорванной. Прабабушка, Амалия Петровна, уехала к дочери в Киев. Нянчиться с только что рожденным внуком. Оставила младшего сына – позднего Левушку – на руках у мужа Филиппа. Никто из них не знал, что это будет разлука на долгие годы. Воссоединилась семья только после смерти Сталина. К тому времени прабабушка Амалия успела побывать и в фашистском плену, и в советской ссылке. После оккупации Киева Амалию Эйснер, ее замужнюю дочь и грудного внука гитлеровцы угнали в Австрию. Прабабка Амалия могла остаться в Киеве, но побоялась, что грудной внук в дороге умрет от голода и болезней. В неметчину вслед за дочерью она поехала добровольно. Оставшуюся в Энгельсе семью советские власти выселили в Сибирь. В эшелоне у прадеда Филиппа, бывшего пограничника царской армии (после службы заведовавшего в Энгельсе почтой), от голода и холода начали отекать ноги. Он был сильно истощен и слабел на глазах. Их сняли с эшелона на одной из маленьких станций. Остальных повезли дальше. Когда Эйснеры оклемались немного от невзгод пути, прадед Филипп завербовался работать на марганцевый рудник под Ачинск.
Вряд ли они когда-нибудь встретились, если бы не потрясения, передвижки и выселения, которые испытывала страна. Народ словно проверяли на прочность: выдюжит не выдюжит. Вождь бестрепетной рукой тасовал целые народы. Стирая прошлую историю семей, заставлял писать новую. На руднике под Ачинском, далеко от того места, где они родились, встретились мои бабушка и дед. Крестьянская девочка и городской мальчик. Очень худенькая, бойкая Маша Башкирцева и малоразговорчивый, унаследовавший от своей прабабки гречанки острый профиль, – Лева Эйснер.
Свое преступление, совершенное над переселенными народами, в том числе и поволжскими немцами, государство признало лишь в середине 80-х. Прадед Филипп и прабабка Амалия так и умерли с клеймом: «ненадежные». А их внучка, и моя мама, долгое время старалась не афишировать свое происхождение.
Галина Эйснер
Вечерний Красноярск 31.10.2007