Земля прозрачнее стекла.
И видно в ней – кого убили,
И кто убил. На мертвой пыли
Горит печать добра и зла
А.Тарковский
В начале тридцатых годов прошлого века по этапам пошла вся страна – так стал воплощаться в жизнь сталинский план «превращения тайги и тундры Крайнего Севера в цветущий промышленный край СССР». По различным оценкам исследователей, во время коллективизации и «большого террора», а также в годы Отечественной войны и продолжавшихся после нее репрессий погибло от 49 до 53 миллионов человек. Те, кто выжил, вечный страх и боль передали через генетическую память споим потомкам. В нашем городе сейчас проживают 370 человек, уцелевших после этой мясорубки. Именно им, помнящим ужасы сталинских репрессий, и тем, кто остался в стылой земле ГУЛАГа, посвящено мероприятие «Просто люди», которое при поддержке Совета ветеранов Железногорска пройдет 30 октября в гимназии № 96 имени В.П.Астафьева
Как рассказала учитель истории Татьяна Зорина, внимание к этому очень тяжелому историческому периоду нашей страны не случайно, ведь в годы сталинских репрессий пострадало 23% семей работников и учащихся 96-й гимназии. Большая работа школы была оценена Общественным фондом и музеем им.Андрея Сахарова: фильм, снятый по материалам исследований ребят и преподавателей гимназии, получил диплом V Межрегионального конкурса «Политические репрессии и сопротивление несвободе в СССР».
В канун Дня памяти жертв политических репрессий о прошлом своих семей рассказали несколько жителей Железногорска и работники школы. Мы представляем свидетельства тех, кто не был активным действующим лицом так называемой «большой истории», но является представителем миллионов, через которые – и над которыми – эта «большая история» вершилась.
– В 1929 году нашу семью выслали в Читинскую область на реку Аргун, –
вспоминает Анна Лукинична Стасенко, в том страшном году ей исполнилось всего
лишь пять лет. – У нас был новый дом, который дедушка построил сам,
сельскохозяйственные машины – сеялка, молотилка, был скот. Ночью соседи
постучали и предупредили, что утром нас придут раскулачивать. В семье, кроме
меня, было еще три ребенка. Утром нас и еще четырнадцать семей повезли под
конвоем на лошадях 700 километров до станции и погрузили в товарные вагоны. До
Красноярска мы ехали очень долго: сутками стояли в тупиках. Потом нас привезли в
Нарву и высадили в глухой тайге. Мы жили в избушке, которую построили на горе.
Взрослые пилили лес и сбрасывали его с этой горы вниз к Мане. Потом из бревен
вязали плоты и по Мане сплавляли их до Красноярска. На этих же плотах вернулись
в Красноярск и мы. Потом всех погрузили на пароход «Мария Ульянова» и увезли в
Игарку. Тогда там не было ни одного дома, только спиленный лес лежал штабелями.
Построили барак, по всему периметру сколотили нары, а посередине поставили
железную печь. В этом бараке жили все – и взрослые, и дети. Я помню, что жили мы
дружно: прямо на улице сложили русскую печь, женщины пекли в ней хлеб, построили
школу и дети начали учиться. В Игарке мы прожили около шести лет – с 1931 по
1936 год. Потом мама и дедушка заболели цингой. Больных вывезли в Красноярск,
тоже под конвоем, и поселили на Стекольном заводе (поселок Памяти 13 борцов).
Отношение к нам, детям ссыльных, было разным: однажды мне проломили голову – как
дочери врага народа. Когда я училась в 9 классе, началась война. Я и еще 24
девочки пошли учиться на медсестер, а после учебы поступили в распоряжение
райздравотдела и работали с детьми, вывезенными из блокадного Ленинграда. В
1951 году я приехала на строительство города, а в 1993-м наша семья получила
документы о реабилитации.
– Мой отец и три его брата одними из первых вступили в колхоз, но в тридцатых
годах все они были репрессированы, – рассказывает Александр Григорьевич Чумаков.
– Двух братьев отца расстреляли сразу, третий попал на Колыму и освободился
только в 1953 году. Моего отца и маму переселили из Красноярского края в
Томскую область в 1933-м. Родители рассказывали, как они плыли на барже по реке
Томь, а потом их привезли на Васюганские болота в поселок Огнев Яр. Там я и
родился. Никакого жилья не было, и люди начали срочно рыть землянки, ведь дело
происходило в конце лета. Кто успел построить себе жилье – тот остался жив. Из
заключенных была создана промартель, которая гнала пихтовое масло. Родители
говорили, что ссыльные помогали друг другу как могли: однажды у кого-то
появилась двуручная пила – ею пользовались все семьи.
Еще в 1936 году мой дед, оставшийся в Красноярском крае, написал всесоюзному старосте Калинину письмо, в котором рассказал, что у его сыновей из имущества были только дом да амбар. Из Москвы пришел ответ: арестовали и сослали отца незаконно. Дед отправил это письмо в Томскую область коменданту, а тот положил его «под сукно». Когда началась война, то отца не взяли, у него была бронь – он умел катать валенки, их отправляли на фронт. Помню, как я помогал отцу теребить шерсть.
Самыми тяжелыми для нас стали 1944 и 1945 годы – после наводнения у людей не осталось никаких запасов пищи, даже картошки. В 1947-м привезли нам картошку на семена: на семью давали по две картофелины, мы их резали и садили «глазками». Настоящего хлеба до 1953 года я не ел, это был хлеб наполовину с картошкой и другими добавками. Школы в нашем поселении не было, поэтому в первый класс я пошел переростком в 10 лет – отец увез меня к чужим людям. В 1950-м ему удалось устроить меня в интернат народов Севера, куда детей ссыльных не брали, но у нас было совсем плачевное положение: на семью – всего две телогрейки, причем одна ветхая. Попав в интернат, я два года не ездил домой, летом оставался работать в подсобном хозяйстве. После школы решил поступать в техникум, для этого мне нужно было получить паспорт и разрешение в райцентре, куда я отправился пешком за двадцать километров. Но начальник райотдела отказал, сказав, что учиться я не буду. Помогла мне одна грамотная женщина, высланная в Сибирь из Риги в 1949 году. Она собрала всех колхозников, и собрание выдало мне справку, что колхоз не возражает против моей учебы в техникуме. Начальнику райотдела ничего не оставалось делать, как выдать мне разрешение.
До 1950 года мои родители находились «под комендатурой». Ружья ссыльным иметь не разрешалось – на охоту ходили с капканами и сетями. После 1950-го нашей семье можно было переезжать, но только в пределах Томской области.
Когда я вступал в комсомол, то долго думал, как заполнять в анкете строку «происхождение». Этот же вопрос возник, когда меня пригласили работать на строительство нашего города. Я написал правду: мы были «спецпереселенцы».
Справку о реабилитации нашей семьи я получил в 1998 году.
«Сегодняшняя Газета», 30.10.2008 г.