Как вы думаете, всегда ли неотвратимо наказание за грехи? Правда, для начала неплохо бы определиться с пониманием греха не в религиозном, духовном, а, так сказать, светском, житейском смысле. Вот послушайте...
Знавал я одного бывшего норильлаговского вохровца Николая Васильевича Воронина проживавшего в пору нашего знакомства в селе Атаманово. Это был крошечного росточка человечек (как винтовку–то держал, службу неся?), который обитал в столь же крошечном, как он сам, домике, утонувшем в безбрежном огороде. О норильском прошлом рассказывал он беспечально и даже весело, как один бесконечный анекдот. Не знать бы правды, лагерное небытие и в самом деле могло показаться милым времяпрепровождением.
Смерть ему явилась дважды. Первый раз, когда за пару лет до кончины он ослеп; паническое отчаяние охватило его. Второй — когда повесился в крошечной хатёнке крошечный вохровец. «За грехи», — говорили те из атамановцев, кого в своё время охранял Воронин, — их в Атаманово немало было. Так и жили они на одной сельской улице, укором ли кому, глупой ли затеей судьбы, впрочем, мирно жили. Ладно...
Так в чём его, Воронина, грех? По причинам тщедушности и низкорослости караул он нёс на вышке строящегося завода коксохимии, в людей не стрелял, штыком и прикладом никого не бил. Только ли потому, что в ВОХРе служил, в душегубы сразу попадаешь? Ведь помимо политических (и тут да–алеко не всё однозначно) в лагерях и уголовники находились, которых и тогда, и сейчас для нашей же пользы стеречь нужно, верно? Крохотный Воронин потому, видимо, не таясь жил и о службе, изначально нравственной сомнительностью нами наделяемой, рассказывал, что грехов за собой не чувствовал. Теперь чёртово колесо сталинской инквизиции покатилось в обратную сторону, так же безжалостно давя людские судьбы. Был в ВОХРе? В Норильске 1946–го? Ну, ясно, душегуб!
Мне известно, по меньшей мере, два десятка норильских семей, образовавшихся в 40–50–е годы из бывших заключённых невест и охранявших их будущих мужей. Трогательность любви в неразрывности с трагической нелепицей — предмет для другого рассказа. Мы же, заметим, что семьи крепкими были, в отпущении грехов друг другу муж и жена не нуждались. Отчего ж в подавляющем большинстве современных писаний о лагерном норильском прошлом сплошь чёрно–белые краски истории? Может, реалии того времени мы легкомысленно, в угоду сиюминутным тенденциям подменяем понятиями современности и говорим о прошлом языком сегодняшнего дня?
Французский историограф Марк Блок предостерегал от осовременивания прошлого, призывая к соблюдению принципов историзма. Что и говорить, условие трудноисполнимое. Как–то, знаете ли, не выходит «историй» у нас без «образов врага», скучно.
Подмечено, что формирование взглядов (в том числе и в школьном образовании) на историю города подобно флюсу: то справа надует, то слева. Агрессивная тенденциозность в изложении прошлого Норильска, тот самый «пистолет», грозящий когда–то — но непременно! — пальнуть «пушкой» из будущего. Ясно, никому впредь не хочется ощущать себя Акакием Акакиевичем у равнодушного и невозмутимо жестокого столоначальника–государства. Но каков сосед по площадке, миляга и свой в доску парень, выпивавший прежде с тобою на Первомай рюмочку для сугреву, обнимая при этом свободной рукой члена политбюро?! Отчего стал он записным «клеймителем», отыскав в родне несуществующего репрессированного или «за веру пострадавшего»? Страшный грех — примыкать к большинству.
Множество современных героев, готовых хоть сейчас на мученическую погибель за вновь обретённую веру и прозрение, на самом деле ничем не рискуют. Картинно смело бросается такой «герой» на амбразуру («вражескую», разумеется), удостоверившись, что «огневая точка» поросла травой забвения, пулемёт ржавый, патроны давно кончились, а главное — в недавнем прошлом пулемётчиком он сам и был.
С год назад затеялся у нас разговор с симпатичной семейной парой, как мне казалось, несмотря на нашу разницу в возрасте (и поколениях), имеющей общие с моими взгляды и интерес к истории Норильска. Замечу, что некоторый «чёрно–белый» максимализм и бескомпромиссность суждений собеседников принимались как твёрдость убеждений — качество похвальное. Вот эта–то милая пара и наградила меня званием сталиниста, заодно обвинив во многих земных грехах. Учитывая тяжесть обвинений, пришла пора публичного покаяния.
Не вспомню теперь, почему в разговоре всплыла тема моих телевизионных работ десятилетней давности о репрессированных (реабилитированных и нет) девчонках–украинках (вышло само собой, что все они одной национальности оказались). Это были такие... размышления наедине со всеми. Надо ли говорить, что готовились мы к работе долго, ответственно, непросто: добиться тягостных и мучительных откровений– воспоминаний от пожилых женщин — задача нелёгкая. Память о такой работе — навсегда. Однако не только память, но и открытия, в первую очередь самого себя... в самом себе.
Закончили работу, рассказываю я моим молодым приятелям, и появилось ощущение раскола, разлома. С одной стороны — безвозвратность искалеченных жизней, понятные сочувствие, бессилие жалости. С другой — яркое, как взрыв, понимание: а ведь они противники, враги тому времени, той странице истории, той стране!
– Кто — враги? — всполошились мои собеседники, мало обращая внимания на мои рассуждения. И добавили, что я со своими теориями давно забрёл в дремучие 1930–е и там, видимо, неплохо устроился. Да, они враги, ярились мои оппоненты, но мракобесью прошлого страны, по всей вероятности, принимая «мракобесье прошлого», как большую неделимую глыбу, которую следовало бы зашвырнуть подальше, чтоб не застилала открывающуюся перспективу будущего.
У меня, признаюсь, нет никаких теорий, настраивающих одних людей против других, а временем жонглирующих, как шарами. Есть, слава Богу и разум, академически устоявшийся подход к историческим событиям. Дело людей — прощать, отпускать грехи и забывать обиды; история бесстрастна. Это во–первых. А во–вторых, в историях моих рассказчиц о бесхитростном «противостоянии» Советам и не скрывались симпатия и помощь отцу ли, брату ли, односельчанину или любимому хлопцу, воевавшим на стороне ОУН. Политика в той помощи и симпатии была политикой родного села и земли. Всерьёз этой темой интересующиеся обо всём этом в архивах норильского музея прочесть смогут. И про то, к примеру, что между фашистскими оккупантами и оккупантами Красной Армии разницы такими украинскими девчонками не делалось. А в Красной Армии воевал мой отец. Такие дела... Удивительно, но прочтение истории современными украинскими плутархами необыкновенно идентично архивам норильского музея.
Тридцатилетний хлопец, водитель маршрутки в Днепропетровске, на передней панели автобуса укрепил оуновский флажок. «Что это? Зачем?» — спрашиваю хлопца. — «История самостийной Украины». Кто подсказал ответ? Официальная пропаганда, телевидение и газеты. Неофициальные СМИ закрывают со скандальными, но предсказуемыми результатами.
Сознательно или бессознательно, но мы делаем выбор. Много больших и маленьких выборов. И потом несём ответственность за них, как ношу. Чем ответственнее выбор, чем тяжелее ноша, тем легче идти по жизни. Это только акакии акакиевичи живут без выборов, применительно к подлости. Героини моих телеисповедей (они для меня при любых обстоятельствах героини, честные и прямые в поступке), как и упомянутый атамановский вохровец, грехов за собой не знают. Они не подличали, не предавали. Их молитвы — не о пощаде, а о прощении.
Думаете, сын сержанта той самой оккупационной Красной Армии, дошедшего до Варшавы, не задавал я каждой из своих героинь нелёгкого, проклятущего вопроса о том, как поступили бы её отец, брат, коханый, доведись на мушку винтаря в том же 1946–м или 1947–м поймать моего отца? Застрелил бы? Застрелил.
– У каждого своя правда... — вздыхали тяжко после долгого молчания.
Били и их, девчонок, девушек, я знаю, били, да не убили. Всё там было, в послевоенных 1940–х: жизни людские на мушке, застенки с мордобоями, «деревянные костюмы»... и выбор, помоги Господи, правильный выбор. Несут и несут люди свою правду, драгоценную ношу — и ничья вина, что у каждого своя.
И последнее, наверное. В массово рассылаемых по стране в 1955–57 годы справках, решениях, протоколах о реабилитации, часто посмертной, с формулировками издевательски безнравственными — «за отсутствием состава преступления» или «в связи с вновь открывшимися обстоятельствами» — с некоторых пор я в первую очередь смотрю на фамилию и должность подписавшего, пытаясь понять, что это был за человек, чем жил, кого любил, как отдыхал. Для меня — навсегда — это люди другой жизни; люди–параграф, люди–функция. Я думаю, что между 1953–м и 1955–м срок никакой, значит, ещё в 1951–м и 1952–м эти чины столь же ревностно искали «состав» и «обстоятельства», как после рассылали ничтожные индульгенции. Была ли у них своя правда и какого она была цвета, у них, «мучеников догмата». Вот и выходит, что все они (ну, и мы, кто втягивается в орбиту того времени) «жертвы века»?
В мире ложных истин и нравственных химер тот мне ближе, кто правдив своей жизнью. Вот почему меж хорошим врагом и ненадёжным другом я выбираю первого. Печалюсь, но выбираю.
Виктор МАСКИН
Заполярная правда 10.12.2009