Это имя известно всем. Сын великих поэтов — Н.С.Гумилева и А.А.Ахматовой, ученый, признанный во всем мире, чьи труды написаны универсальным языком, доступным и для школьников, и для академиков, оказался за решеткой в самом начале своей карьеры, будучи студентом. Пытки, тюрьмы, лагеря... Лучшие годы жизни оставлены за колючей проволокой. Из них 5 лет — в Норильске. Кем он был в уголовной среде? Были ли годы заключения для него потерянными? Бесцельно, безрезультатно утраченными?
Лев Гумилев был горд и горяч от природы. Отстаивая свои убеждения, он не стеснялся высказывать то, что думает. Естественно, в годы жесткого идеологического контроля не все сходило ему с рук. Начались аресты. Но без тяжелых последствий — его отпускали. Спасали просьбы Ахматовой, Пастернака, обращенные к Сталину.
Гумилев не мог молчать, когда втаптывали в грязь честное имя отца. В начале марта 1938 года, обучаясь на 4-м курсе истфака Ленинградского университета, на лекции, в присутствии двухсот студентов он вступил в бурный спор с профессором Пумпянским, который потешался над стихами и личностью его отца, цинично клеветал на него. Возмущенный дерзостью 25-летнего студента, профессор сообщил об инциденте в деканат. В органы НКВД поступает донос, и уже 10 марта Гумилев попадает под арест.
Ему и еще двум студентам инкриминировали ни много ни мало — намерение путем физического устранения Сталина, Ежова, Молотова и Жданова свергнуть советскую власть и установить буржуазно-демократическую диктатуру. И Гумилев якобы возглавлял эту «контрреволюционную организацию». Ознакомившись с этой «липой», тянувшей на «вышку», он наотрез отказался подписывать признание. В течение 8 ночей он подвергается избиениям.
К «делу» прилагалась характеристика из университета, в которой черным по белому было написано, что Гумилев неуважительно относится к постулатам ленинизма, большевизма и по существу к советской идеологической доктрине. А потому и не успевает по соответствующим дисциплинам.
За полгода следствия к обвинению приписали намерение Гумилева совершить покушение на Жданова. На заседании военного трибунала подследственные отрицали все. Однако в «деле» накопилось столько косвенных доказательств вины, что об освобождении заключенных речи и не шло. Был вынесен приговор: Гумилев осужден на 10 лет и 4 года поражения в правах с конфискацией имущества, подельники — на 8 лет и 3 года поражения в правах.
Ахматова пыталась вытащить сына из камеры: ходатайствовала Сталину, но от него никакого ответа не последовало. Тем временем адвокаты искали лазейки, чтобы опротестовать вынесенный приговор...
Осужденных этапировали на Беломорканал в Медвежегорск. Здесь заключенные валили лес в тяжелейших условиях. Гумилев вспоминал позднее, что к новому 1939 году он окончательно «дошел». Худой, заросший щетиной, давно не мывшийся, он едва таскал ноги из барака в лес. Может показаться странным, что 26-летний парень стал «доходягой». Но если посмотреть его биографию, налицо тот факт, что он не был спортивным человеком, отменным здоровьем похвастаться не мог и до ареста, а питание на свободе было настолько скудным, что он был вынужден приходить есть к матери, состоявшей в браке с очень скупым человеком, не желавшим содержать иждивенца. К физическому труду в экстремальных условиях Гумилев готов тогда не был.
Условия работы были крайне тяжелыми: деревья валили в ледяном, по пояс занесенном снегом лесу, в рваной обуви, без теплой одежды, подкрепляя силы баландой и скудной пайкой хлеба. В один из январских дней 1939 года из ослабевших рук выпал топор, раскроил кирзовый сапог и разрубил ногу почти до самой кости. Рана загноилась... Возможно, здесь и закончилась бы карьера будущего ученого, но адвокаты сделали все возможное для того, чтобы заключенных затребовали на пересмотр дела. Всех троих этапировали в ленинградскую тюрьму «Кресты».
Повторное следствие, длившееся полгода, не установило доказательств вины, да и свидетельские показания были в пользу подследственных. 26 июня 1939 года особым совещанием по обвинению в «антисоветской организации и агитации» все трое были приговорены к 5 годам лишения свободы. У Гумилева срок заключения заканчивался 10 марта 1943 года. Суд окончился, и впереди его ожидало почти два месяца пути: сначала в вагоне, а затем в трюме судна по Енисею на север Красноярского края.
21 сентября 1939 года Гумилев попадает в 4-е лаготделение Норильлага. За весь срок заключения он успел поработать землекопом, горняком меднорудной шахты, книгохранителем библиотеки на руднике 3/6, техником, геологом (в геотехнической, а затем в геофизической группе горного управления), а к концу срока стал даже лаборантом-химиком. В связи со спецификой строительства комбината, деятельности на производстве, перемещением Гумилева из одного лаготделения в другое менялись и места профессиональной занятости.
В Норильлаге Гумилев контактировал с людьми, которые в дальнейшем, после освобождения, о нем оставили свои воспоминания. Большой интерес представляют воспоминания бывшего разведчика, заключенного Норильлага Д.Быстролетова, частично опубликованные в «Заполярной правде» (1992 г., 23 июня) под названием «Записки из живого дома». Быстролетов пишет, что его знакомство с Гумилевым состоялось зимой 1939-1940 г. Гумилев обитал в бараке «самых отпетых урок» с выбитыми окнами. Когда Быстролетову понадобился помощник, чтобы вытащить из барака тело умершего заключенного, зэк растолкал доской спящего под нарами Гумилева. Автор воспоминаний приходит к выводу, что Гумилев имел «унизительный статус Чумы», шестерки, полагая, видимо, что он регулярно подвергался всяческим унижениям. Он описывает его, как «доходягу» — очень слабого, беззубого, с отекшим лицом, еле двигающегося, с трудом произносящего слова, одетого в грязную одежду... Познакомившись с Гумилевым, Быстролетов расспросил его о том, чем он занимается здесь. На что тот ответил, что в заключении он пишет диссертацию на тему «Гунны». При каждой проверке он предъявлял разрешение на свои бумаги. Гумилев сделал себе деревянное седло на спину для сохранности своей кипы бумаг и носил его в рядах этапников. Вещей у него никогда не было. «Это была патетическая фигура — смесь физического унижения и моральной стойкости, социальной обездоленности и душевного богатства... Он был наследственный, хронический заключенный, сидевший и за отца, и за свой длинный язык... Человек он был феноменально непрактичный, неустроенный, с удивительным даром со всеми конфликтовать. Поэтический ореол отца и матери и в лагере бросал на него свет, и все культурные люди всегда старались помочь ему вопреки тому, что он эти попытки неизменно сводил на нет».
С этими воспоминаниями согласны не все. Так, Ю.Мизюлин публикует опровергающую статью («Заполярная правда», 1992 г., 16 июля), в которой объявляет воспоминания Быстролетова вымыслом. Он не верит в то, что кто-то мог спать под нарами зимой в бараке с выбитыми окнами. Холод как-никак! Отрицает он и описание Гумилева как дистрофика. Хотя доказывает свою точку зрения совсем не убедительно... Оппонент утверждает, что дистрофику не под силу вытащить на носилках тело человека. Кроме того, от дистрофии страдают не только мышцы, но и мозг — «доходяги поражают всех своей тупостью». По рассказам «знавших его в Норильлаге» (автор не указывает, кого именно), «Гумилев выделялся из всех быстротой (и остротой!) своего ума, энергичностью, находчивостью. Любил писать стихи, экспромтом сочинял эпиграммы. На все у него хватало времени и сил». В лагере для некоторых было предусмотрено диетпитание: белый хлеб вместо черного и др. Но поскольку затраты на питание для истощенных заключенных оставались прежними, количество пищи уменьшалось вдвое. При таком питании заключенный круглосуточно находился в состоянии голодания. Потеря калорий грозила «доходиловкой». Поэтому Гумилев, услышав сообщение бывшего главинжа Метростроя о получении им диеты, тут же отреагировал:
«Как Метростроя тяжкий свод,
Тебя гнетут врача советы.
Ты без диеты идиот,
Умней не будешь от диеты!»
Гумилев в то время работал в бригаде, рывшей котлованы под фундамент цехов строившегося Норильского комбината. При замере объемов выполненной работы он всегда сам следил, чтобы обмерщик не обманул бригаду и не лишил заключенных положенного пайка. Иной раз Гумилеву даже удавалось обмануть обмерщика, и за перевыполненное задание на следующий день каждый член бригады получал по увеличенной «премиальной» пайке...
По Мизюлину получается, что Гумилев не был дистрофиком уже только потому, что он мог мыслить, мгновенно сочинять стихи, быть внимательным, обманывать... И как-то упускается из виду такая важная деталь, как то, что Гумилеву предложили диетпитание, которое предназначается отнюдь не для некоторых, а исключительно для людей, больных дистрофией.
Воспоминания самого Гумилева многое проясняют. Он вспоминает, что в ленинградской тюрьме на переследствии «...днем лежать можно было только под лавкой, иначе надо было сидеть, а сидеть трудно — я был в очень тяжелом состоянии...». Из Медвежегорска в «Кресты» его доставили с травмой ступни и в сильном физическом истощении. Затем был этап, тоже едва ли способствовавший улучшению самочувствия. Судя по всему, в Норильлаге он был по-прежнему слаб, болен и, лежа под лавкой, отдыхал. И носилки с мертвецом, если внимательней прочитать воспоминания Быстролетова, дались ему нелегко... Остается только удивляться, что в таком тяжелом состоянии Гумилев мог продолжать интеллектуальную деятельность.
Вернемся в 1938 год... Спор с преподавателем. Арест. Допросы. Пытки. И стихи.
Дар слов, неведомый уму,
Был мне завещан от природы.
Он мой. Веленью моему
Покорно все — земля и воды,
И легкий воздух, и огонь
В одно мое сокрыты слово!
Но слово мечется, как конь,
Как конь вдоль берега морского.
В нем текла кровь великих поэтов. Но он отказался от литературного поприща в пользу науки.
«Кресты». Ожидание нового приговора. Ему были тягостны раздумья о суде, о том, какая участь его ожидает. Он отвлекает себя размышлениями о научных проблемах. Гумилев неоднократно рассказывал, как он сделал открытие, лежа под лавкой. «Обнаружив идею, я, конечно, выскочил из-под лавки и закричал: «Эврика!» Огляделся, ребята смотрят на меня, как на сумасшедшего, тогда я залез обратно и стал продумывать идею». Так началось осмысление гипотезы о пассионарности этносов, которая легла в основу его книг. Но он не мог найти понимающего слушателя — его окружали безграмотные люди, не понимающие подчас того, что им пытался втолковать их сокамерник.
И вот Норильлаг. Место удивительного скопления интеллектуальных ресурсов страны и одновременно с ними наиболее опасных бандитов, рецидивистов, от которых государство надеялось избавиться, изолировав их, так сказать, вне «континента». У Гумилева здесь был свой круг общения: С.А.Штейн, Е.С.Рейхман, В.П.Красовский и другие. Гумилев и Штейн проявляли научный интерес к языку заключенных. Изучив зэковский жаргон, они составили «Словарь наиболее употребимых блатных слов и выражений». И более того — написали научно-исследовательскую работу на этом «блатном» языке под названием «История отпадения Нидерландов от Испании». Вот начало этого произведения:
«В 1565 году по всей Голландии пошла параша, что Папа — анархист. Голландцы начали шипеть на Папу и раскурочивать монастыри. Римская курия, обиженная за Пахана, подначила испанское правительство. Испанцы стали качать права — нахально тащили голландцев на исповедь, совали за святых чурки с глазами. Отказчиков сажали в кандей на трехсотку, отрицаловку пускали налево. По всей стране пошли шмоны и стук. Спешно стряпали липу. Гадильники ломились от случайной хевры. В проповедях свистели об аде и рае, в домах стоял жуткий звон. Граф Эгмонт на пару с графом Горном попали в непонятное, их по запарке замели, пришили дело и дали вышку...».
Среди интеллигентной инженерной публики Норильлага Гумилев пытался вновь завести разговор о своем открытии. Но, судя по его воспоминаниям, и здесь его не понимали. Он постоянно изучал окружающую среду, людей, с которыми контактировал. Незадолго до смерти, в 1988 году, он скажет корреспонденту: «Более подлинного интернационала, чем в сибирском лагере, я не встречал. Именно интернационала, а не безнациональной массы, хотя, казалось бы, кругом одинаковые ватники, валенки, брюки... Во всяком случае, именно там я познакомился с представителями разных народов, общался с ними и понял многое, мне ранее не доступное. Зная таджикский язык, я дружил с персом, с таджиками... Мое общение с казахами, татарами, узбеками показало, что дружить с этими народами просто. Надо лишь быть с ними искренними, доброжелательными и уважать своеобразие их обычаев».
Гумилев из лагеря многократно посылал матери письма, в которых просил достать ему книгу Г.Е.Грум-Гржимайло «Западная Монголия и Урянхайский край», полагая, по-видимому, что этот труд может быть необходим в работе над диссертацией. Быстролетов пишет о том, что в заключении Гумилев писал диссертацию на тему «Гунны». Но по официальным данным, с 1935 года Гумилев работает над диссертацией «Древние тюрки». Самое удивительное, что никакой путаницы здесь нет. С 1949 года Гумилев вновь отбывает срок, но уже в Омском лагере. На свободу в 1956 году он выйдет с рукописями двух своих монографий... Если Быстролетов не ошибается, и Гумилев не переключился в свой первый срок с одной темы на другую, то он одновременно собирал сведения сразу по двум темам. Нетрудно догадаться, что при отсутствии литературы окружающая обстановка в этой работе играла не последнюю роль.
Сколько было таких людей — истощенных, изможденных пытками и тяжелой работой, но не утративших чувства собственного достоинства? Гумилеву и еще немногим был известен способ сохранить свою жизнь, интеллект и творческие способности. Он пишет: «Автор провел в Заполярье пять лет (не считая тюрьмы) и остался жив потому лишь, что утешал себя, занимаясь любимыми науками: историей, географией и этнографией, не имея ни книг, ни свободного времени. И ведь занимался так, что, вернувшись в Ленинградский университет, смог сдать экзамены за 4-й и 5-й курсы, кандидатский минимум, защитил диплом и кандидатскую диссертацию, после чего вернулся под сень тюремных нар...»
Научный сотрудник
Научно-исследовательского центра ККИМК,
член Красноярского общества "Мемориал"
Полушин Д.В.
«Красноярский рабочий», № 164 (24310) от 04.09.2001 г.