Если долго имеешь дело с прахом земли или камнем, поневоле станешь философом. Или Омаром Хайямом. Или скульптором...
Из официального ответа Информационного центра отдела спецфондов и реабилитации
по Красноярскому краю:
«...имеются сведения на Григорьева Анатолия Ивановича, 1903 г.р., уроженца В.– Камского района Уральской обл. Социальное происхождение — не указано, образование — высшее, по специальности — художник.
Постановлением Особого Совещания при МГБ СССР был осужден 28.07.48 г. по ст. 58–10 ч.1, 58–11 УК РСФСР к 8 годам лишения свободы... 20 марта 1949 г. убыл в Лефортовскую тюрьму г. Москвы. Других сведений нет».
«Других сведений» есть у нас.
Из более чем 900 скульптурных работ, выставленных в Государственной Третьяковской галерее, Русском музее, других российских музеях, краткосрочный сиделец Норильлага Григорьев нашей, для него негостеприимной, земле ничего не оставил. Но вот диво — его воркутинский «Олень» удивительнейшим образом похож на норильского собрата, и установлены–то они едино, взирающими на чуждо–враждебный им юго–запад, выдавая тем мысленные стремления создателя вырваться из неволи... Однако я забегаю вперед.
Не будучи специалистом, искусствоведом, того более, имея стойкое убеждение, что восприятие произведения любого вида искусства сугубо индивидуально, личностно, о творчестве А. И. Григорьева буду говорить, прошу простить, как понимаю. В первую очередь с позиций СУДЬБЫ его, выраженной через творчество. К имеющемуся же в распоряжении моём немалому числу искусствоведческих толкований отнесусь как к материалу биографическому: добро как мастер оставил записки или мемуары, где всё и объяснил. Но меня умиляют всяческие «веды», эстетствующие вроде «автор этим мазком хотел сказать»! Да уже сказал! И дайте ж мне самому решать! Простите за невольность ворчливой реплики дилетанта — чтением искусства ведения навеяло, знаете!..
Анатолий Григорьев родился 1 ноября 1903 года в селе Гайны Пермской губернии в семье лесничего и швеи. Путь к ремеслу, как и жизнь художника, был непрост и долог и начинался с сельских художественных промыслов Кудымкара. После, в 1923–25 годах, учился на Едином художественном рабфаке, а уж в мастерстве доходил на скульптурном факультете ВХУТЕМАСа–ВХУТЕИНа в Москве у И. С. Ефимова, В. И. Мухиной, М. С. Родионова, В. А. Фаворского с 1925 по 1930 годы. Кое–кому из учителей Григорьев будет обязан не только наукой видеть и отображать жизнь, но и самой жизнью, вызволенной из ледяных северных застенков. Тут бы самое время написать, что «художественное становление» А. Григорьева пришлось на эпоху тотального изготовления гвоздей из людей (И. Сталин поправлял винтиков), вколачиваемых позже, кого — в колючие периметры ГУЛАГа, кого — в шахты, котлованы, каналы, а кого — прямо в небытие. Но в том–то и дело, что «художественного становления» в понимании соцреализма у тишайшего, деликатнейшего, в круглых трогательных очках с курносой физиономией селянина, с непоколебимым внутренним мужеством, художника–философа не получилось. Пафос его работ не был помпезен и угодлив, а величие скульптур — довлеющим. Это было величие духа, герои — не забронзовевшие истуканы, а звёзды, излучающие свет жизни, мудрости и добра даже из прошлого...
Есть одна любопытнейшая фотография 1930–х годов — молодой скульптор А. Григорьев
лепит из снега Ленина на Потылихе (Москва). Ленин из снега — это необычно, не
правда ли? Но никакой иронии, никакого «святотатства» (тем более) — «проба
пера», эксперимент с новым материалом (художник много новаторствовал, возрождая,
в том числе забытые, античные техники), иллюстрация духовных поисков: Ленин —
творец, новатор, «путь освещающий». Скоро, скоро «путь» приведёт к тоннелю с
расстрельной стенкой в конце. Заодно расстреляют и искусство... И растает «снег»
иллюзий и обманов, а мнимые герои окажутся бумажными дурилками догматов.
Немногословный, но самый добросовестный биограф А. Григорьева, его сын Ю. А.
Арендт, пишет: «Интерес к Индии, её философии и культуре пробудился у художника
со студенческих лет. В 1930 году ему посчастливилось побывать на лекции Р.
Тагора в Москве. Глубокому интересу к теософии, Учению Живой Этики, к наследию
семьи Рерихов он был обязан А. А. Арендт (впоследствии ставшей его женой), с
которой был дружен со времени учёбы во ВХУТЕИНе».
Считаю своим долгом заметить, что теософия, и в нашенские–то нравственной и мистической вседозволенности времена не особенно почитаемая, в эпоху кремлёвского семинариста–атеиста предавалась анафеме уголовно–процессуальной. Так что «интерес к Индии», как правило, заканчивался отсидками. Но странно–фантасмагорическая получалась ситуация: Рабиндранат Тагор (чьим, как известно, любимым учеником был литературный персонаж 1930–х Остап Бендер), поэт, писатель, философ, издавался в «эсэсэсэре» массово и обильно, в 20 томах. И пребывал в свободном доступе любой библиотеки! Трудно не заблудиться в «льзя» и «нельзя» в таких идеологических несуразицах, не угодив в капканы НКВД. Ю. А. Арендт: «В 1948 г. был (Григорьев. — В. М.) арестован по сфабрикованному делу «Антисоветское теософское подполье» (известное ещё, как «Дело баронесс». — В. М.), приговорён Особым Совещанием к восьми годам исправительно–трудовых лагерей. Побывал в лагерях и тюрьмах Норильска, Воркуты, на «шарашке» в подмосковном городе Кучино, на Лубянке, в Лефортово. В 1954 году освобождён».
Из протокола ареста:
«На основании ордера отдела УМГБ Московской области № 912 от 16 апреля 1948 года
произведён обыск у гр. Григорьева Анатолия Ивановича в доме 8, кв. 5 по улице
Петровско–Разумовская аллея (сюда он и вернётся спустя шесть лет, а мастерскую
скульптора отнимут. — В. М.).
Опись... Пункт 6. Книга «АУМ» теософского содержания. Пункт 7. Газета «Красный
Крым» от 19.12.1937 г. с заявлением Бухарина в ЦК ВКП (б)».
Насколько впечатлила неутомимого следователя МГБ «книга теософского содержания», нам известно — на восемь лет лагерей скульптору Григорьеву, но вот последний документец из «описи» был смертелен и свободно мог «потянуть» на «без права переписки». Но Бог, в которого верил художник, по–видимому, уберёг. А ещё люди. О них мы скажем чуть позже. Но далеко, далеко не всем («взяли» по делу 20 человек) из «теософского подполья» суждено было выжить. Все они, и живые, и мёртвые, вошли в книгу «Хотелось бы поименно назвать...».
А теперь всего несколько слов (заслуживает–то он большего) о ещё одном ангеле–хранителе Григорьева, его жене, скульпторе Ариадне Александровне Арендт, «умевшей ждать, как никто другой». Но не только «ждать», действовать...
Из письма А. А. Арендт на Лубянку 23.08.48:
«Дорогой мой друг! Мы всё преодолеем, всё переживём, и ты будешь работать с ещё
большей энергией, и все наши переживания послужат нам же на пользу, т. к. ты
будешь ещё ГЛУБЖЕ работать в своём любимом деле. Это огромное испытание надо
выдержать на отлично. Не унывай, не опускайся. Я добьюсь пересмотра. ТЕБЯ
ПОСЫЛАЮТ В НОРИЛЬСК. ЭТО ДАЛЕКО, НО НЕ ТАК УЖ. УСТЬЕ ЕНИСЕЯ... с навигацией
будущего года мы с сыном приедем, может быть, останемся... как мы найдём нужным
сообща. Мужайся, друг мой».
И это пишет женщина, лишённая ног (потому и миновала её чаша горькая, баланда тюремная), яростью оптимизма и энергией заражающая мужа своего. А это «не так уж», куда она готова ехать «с навигацией»?! Ничего подобного в оценке Заполярья не слыхивал! Она, обездвиженная, вступает в схватку с Режимом. Ходатайства, пусть не настойчивые, В. И. Мухиной и, кажется, Фаворского, Меркулова помогли извлечь Григорьева из енисейского «устья» Норильлага, снабдив, правда, в скором времени путёвкой в Воркуту (в чём вины больших мастеров, разумеется, нет).
Из воспоминаний художницы А. А. Андреевой «Плавание к небесному Кремлю»:
«А. И. Григорьев, хороший скульптор, на Воркуте по требованию одного из
начальников вылепил его голову. Он сделал, наверное, его голову в глине, а потом
отлил в гипсе и сказал: «А дальше, гражданин начальник, за вахту несите вы». И
вот целая группа заключённых с удовольствием наблюдала в окошко, как гражданин
начальник, боязливо озираясь, бежит по зоне к вахте, неся под мышкой в мешке
собственную голову».
«Основная
тема творчества Анатолия Ивановича Григорьева, — писала по случаю его 80–летия
газета «Московский художник» в ноябре 1983 года, — это созидательная творческая
деятельность человека во имя счастья всего человечества (...) Образы скульптора
— это сеятели и жнецы на культурной ниве исторической жизни на земле, труд
которых обращён в будущее...».
Сказано от души — умеют искусствоведы напустить словесного туману! Не знаю, не знаю... По мне импрессионизм (именно!) А. Григорьева, как и новаторство, особенно ярко проявились в майоликах и танаграх — в кажущейся «недоработанности» последних, «смазанности» контуров фигур, композиций живёт непрерывность движения, дыхание. (Танагры — древнегреческие терракотовые статуэтки, найденные в погребениях города Танагры в Беотонии (Греция) — В. М.). Григорьев, без сомнения, творчески продолжил технику (современная коропластика), придав ей звучание современности. Нарочитая нечёткость очертаний фигурок на самом деле аниматична, динамична, пронзительно реалистична и современна. Что же до «сеятелей и жнецов» Григорьева, радеющих «во имя счастья всего человечества», то кажется мне, что автор статьи Н. Шубкина поменяла «минусы» на «плюсы» из хулительных, разгромных рецензий об искусстве 20–30–х годов (к коим корр. «Московского художника», разумеется, не имел никакого отношения): «На выставках преобладали... (работы — В. М.), наполненные ложным пафосом, фальсифицированным содержанием, оторванные от жизни, сияющие свежеокрашенной бутафорией... стали рождаться и искусственно созданные ирреальные фантастические миры о всеобщем счастье и благоденствии народа... Искажалось настоящее и прошлое страны, её история, её герои». Нелицеприятствуют–то о «социалистическом реализме», а словно о творчестве Григорьева, как так?! Сегодня хулим, завтра — на голубом глазу — славословим. Герои Григорьева совсем не «сеятели и жнецы» благоденствий — А. Данте, месмерист Эдгар По, романтический А. С. Грин, мятежные и мятущиеся А. Н. Скрябин и М. А. Врубель, «космический» К. Э. Циолковский, мистический М. А. Волошин... Позже, в 60–70–е годы, когда «будет дозволено», он создаст давно желаемые замечательные портреты Р. Тагора и Н. К. Рериха. Рерих — изумителен, лучится мыслью, могучей, вселенской.
...Чувствую,
читатель, утомил я тебя цитатами и толкованиям о творческом, однако это
необходимо, чтобы не попасть на медоточивую удочку путеводителей по
художественным выставкам. Это во–первых. Во–вторых же, возвращаясь к «линии
жизни» А. Григорьева, к вопросу, касающемуся многих «сидельцев духа» ГУЛАГА, то
ответом на него Художник гордился до скончания дней, считая годы лагерей и
шарашек испытаниями, крестом веры, вынесенным им с достоинством. Стало быть, не
напрасным... Тому подтверждение — ещё небольшой фрагмент главы «Кучинская
шарашка, лето 1950 года» про «этого — названного так шибко интеллектуальным
вертухаем майором Середой — ненормального»: «Им оказался бывший член Московского
союза художников СССР, замечательный скульптор и человек, А. И. Григорьев.
Небольшого роста, с приятным простым лицом, ровный, спокойный, приветливый,
тишайший Анатолий Иванович. Был он набожным, приверженным философско–религиозному
учению, теософии. Впоследствии терпеливо рассказывал мне о смысле общения с
потусторонним миром... касаясь истории Древнего Мира — Римской империи, Иудеи и
др. (...) К полученному сроку относился спокойно, был рад, что ему предоставлена
возможность заниматься искусством, и с головой окунулся в работу... В работе он
преображался, и мне уже не верилось, что общение с «потусторонним миром», вера в
мистику имеют для него серьёзное значение. Это был великолепнейший мастер!».
«Тишайший» Григорьев во фрагменте из «псевдологии» — «мастер» в первую очередь духовности, стойкий и непоколебимый. Его «мистицизм» не только продуктивен, он, если хотите, глубоко народен, творчески развит. Да и что такое «мистицизм» в искусстве, как не продолжение (если вообще не одно и то же) творческого воображения, «полёта» фантазий, непознанного, что, по признанию талантов и гениев, «водит рукой», создавая шедевры?! Кто же не говорит о высоком, истинном искусстве, не употребляя при этом «духовный»?!
...А.
И. Григорьев рассказывал нередко о своей работе в подмосковном авиаполку зимой
1941 года над портретами Героев СССР лётчиков Владимира Каменщикова и Степана
Ридного. Холодрыга жуткая, «мастерская» в неотапливаемом, пустом доме,
инструмент обжигает озябшие руки, замерзает глина. Лётчики возвращаются к
позированию прямо из боевых вылетов, продолжающие ещё жить воздушными битвами.
Иногда работа прерывается сигналами тревоги, и «натура» исчезала в тревожных
облаках. Это были его, Григорьева, герои. Из одного из боевых вылетов не
вернулся Степан Ридный... Но остался жить в скульптуре.
О творчестве Григорьева иначе и не скажешь, как об эпическом. Оно из незамутнённых родников сельских промыслов, передающих «живое дерево искусства» с поколениями, из миропонимания Живой Этики, где прошлое, настоящее и будущее неразрывно, одинаково живо и ценно... Оттого–то, без сомнений, скульптура его наполнена пафосом бессмертия. Жив, смерти вопреки, лётчик С. Ридный, живы античные мудрецы, просветители Возрождения, ушедшие творцы недавнего. В этом соитии художника и героев его, сплаве необыкновенном, – чудо, из которого возникает Красота. Утверждают, что для этого нужно много страдать... Очень может быть.
В одном из норильских(?) писем жене художник объясняет: «Мои рассуждения об искусстве, видимо, смущают, а перечислять, что я сыт, здоров — очень мало (...) разговор о любимом деле дороже мне сытости. И притом обмен мыслями только способствует плодотворной работе для того, чтобы она была радостной и бодрой». В норильскую ссылку просил он карандашей, бумаги, книг по искусству. Что–то присылалось... Когда через полгода возвращался в Лефортово, ясно, наработанного забрать не мог, и права не имел, значит, растащилось по рукам вертухаев. А, может быть, и сгинуло в печи лагерной.
Письмо другое, норильское (март 1949–го): «Покупать здесь нечего, кроме табака, в котором я не нуждаюсь. Бандеролью можно получить питательные вещи, как, например, витамины. Половину времени дышу свежим воздухом. (Биографы намекают здесь на земляные работы. Вряд ли художник нужен был для дел других, агитпроповских — В. М.) Некоторое время пытался заниматься скульптурой, но здесь нет гипса, он в городе, а алебастр третьего сорта».
«В
свободное от работы время, — читаем в мартирологе «Хотелось бы всех поимённо
назвать...», Григорьев тщательно продумывает проект оформления клуба, украшает
барак, в котором живёт, пишет подобие фрески. Этому сопутствуют многочисленные
просьбы прислать кисти, резинки, карандаши «негро», сухие яркие краски, бумагу.
Обращает на себя внимание замечание, что в лагере много художников, которым он
раздарил карандаши. К сожалению, они не называются».
Последнюю четверть своей жизни (художник умер в Москве в октябре 1986 года и похоронен в Коктебеле, как и его жена, А. А. Арендт, в местах, где они много лет проводили творческое лето. К слову сказать, «волошинская тема», как и «рериховская», занимает исключительное место в жизни А. Григорьева), скульптор работал над композицией «Земля — Космос», призванной по его словам, раскрыть эволюцию человеческого духа, титаническую борьбу человека, его волю к победе, его осуществлённую в космических свершениях мечту. Думаю, А. Григорьеву было что сказать по этому поводу: Григорьев–человек наконец–то соединился в этом художественном устремлении с Григорьевым–скульптором. Работа осталась не закончена...
...6 декабря 1954 года из внутренней тюрьмы Московской области вышел небольшого роста человек в чёрном драповом пальто и такого же материала кепке. В руке он нёс средних размеров фибровый чемодан, а в кармане пальто лежала справка о том, что А. И. Григорьев освобождён на основании постановления следственного отдела УКГБ СССР по Московской области «за прекращением дела».
Если верить тому, что рукописи не горят, то не горят и рисунки. И барачные фрески тоже не горят. И пусть это только метафора, «тишайший» А. И. Григорьев навсегда останется нашим, норильским, художником.
Виктор МАСКИН
При написании использованы архивы Музея истории освоения и развития НПР
Заполярная правда 12-17.08.2010