В апреле 1982 года, на Светлой седмице, на Белгородском направлении творилось что-то невероятное. Рейсовые пассажирские автобусы на Ракитное были отменены, на южные поезда московского направления не продавали билетов до Белгорода. В толпе у билетной кассы кто-то объяснял причину переполоха: «Говорят, в Белгороде умер какой-то святой».
01(14).08.1894 г. — 19.04.1982 г.
В апреле 1982 года, на Светлой седмице, на Белгородском направлении творилось что-то невероятное. Рейсовые пассажирские автобусы на Ракитное были отменены, на южные поезда московского направления не продавали билетов до Белгорода. В толпе у билетной кассы кто-то объяснял причину переполоха: «Говорят, в Белгороде умер какой-то святой».
В те дни у «людей в штатском» был серьезный повод для беспокойства: когда пришла весть о кончине старца, архимандрита Серафима (Тяпочкина), провожать его, несмотря на все чинимые препятствия, собрались сотни людей. Воплощенной любовью, — вот кем он был для всех, кто имел счастье знать его при жизни… Один из тысяч русских священников, попавших под «Молох» неслыханных гонений, и один из немногих, кому довелось все вынести с упованием на Господа, кого так и не удалось ни убить, ни сломать.
…Именно такой срок в 1962 г. указал о. Серафим в своей автобиографии, подчеркивая, тем самым, что и в годы скитаний, и в годы, проведенные в заключении, он продолжал исполнять свой долг – свои пастырские обязанности.
После революции арестовывали его не однажды, но Бог миловал, – после допросов отпускали со строгим предупреждением. Мягкий, кроткий батюшка, в двух пунктах только он был «неисправим»: на предложения представителей новой власти о закрытии храмов в его благочинии отвечал со свойственной ему невозмутимостью: «Мой долг не закрывать, а открывать храмы».
Обычные в таких случаях угрозы не достигали цели, он лишь тихо прояснял суть позиции: «Это мне не страшно, – “не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более Того, кто может и душу и тело погубить в геенне”». С тем же постоянством относился он и к «Живой Церкви», так, что и годы спустя, заполняя анкеты, на вопрос: «Состоял ли в обновленческом расколе?», – отвечал: «Никогда».
Этих-то двух пунктов и было достаточно для того, чтобы его жизнь сделалась неугодной. В 1922-м от расправы, даже не обставленной как суд в виду отсутствия формальных поводов для ареста, – а просто бандитской, разбойной, – его уберег «случай». Лошади, будто им приказал кто, понесли, да так, что ни один из предназначенных ему залпов не оправдал «изобретательности» стрелявших: в тот день батюшку вызвали на соседний приход будто бы для совершения водосвятного молебна в виду «болезни» настоятеля, как оказалось за сутки до того арестованного ГПУ.
Когда же храм в селе Михайловка, где он служил, закрыли, он стал исполнять то же, что и обычно, тайно, у себя или по приглашению с соблюдением некоторых мер предосторожности. Но молва расходилась, и пришлось скрываться, пока в 1941 г. его не выследили, предъявив на следствии весь его «послужной список» начиная с 30-х годов.
По статье 54 Украинского Уголовного Кодекса он был осужден на десять лет «без права переписки». Оставив трех дочерей, младшая из которых была еще подростком, одних, он отправлялся по этапу в лагерь, и долгое время о нем не было никаких известий.
О лагерных годах батюшка рассказывать не любил. Только отрывочные сведения дошли благодаря его домашним. Известно, что в лагере, где за «религиозную агитацию» можно было попасть в карцер, на верную смерть, он не только вел беседы с заключенными и совершал таинства, но и – богослужения. Заключенные распознали в нем пастыря и искренне привязались к нему: его не только никто не выдал, но даже бывшие уголовники из своей среды организовали для него своеобразную охрану.
По истечении десяти лет, перед самым освобождением, ему, между прочим, был задан вопрос о том, чем он собирается заняться на свободе? Батюшка ответил: «Я священник, служить намерен», и тут же получил еще пять лет ссылки в Красноярский край.
Десять лет в лагере, пять – на полустанке Денежск в районе Игарки, до и после того – постоянные притеснения от властей, и так до самого конца…
Его богословское образование, основы которого заложила Холмская семинария[i] и Московская Духовная Академия[ii], знание языков: греческого, древнееврейского[iii], педагогический опыт, – могло ли все это иметь хоть какое-то значение?
Ленинская теория провозглашала необходимость «обращения на службу молодому советскому государству достижений культуры прежнего времени». Благодаря этому, целое поколение было введено в заблуждение надеждой, что можно избежать удара, удалившись от центра политических событий, «став незаметными», принося пользу на своем месте. – Вот и батюшка, в 20-е годы, не имея возможности продолжить образование в Академии, начал заниматься преподаванием: учил деревенских ребятишек в школе, в селе Михайловка Екатеринославской области. – Беда только в том, что практика большевизма для миллионов людей, таких как он, определяла положение человека «вне закона». Пытаясь на первых порах как-то приспособиться к новым обстоятельствам, впоследствии они вынуждены были скрываться, переезжая из города в город, дрожали от холода в ветхой одежде арестантов, уходили в топи на Ухте и заполняли своими телами братские могилы-рвы и склоны Анзера.
Эту судьбу разделил и один из любимых преподавателей отца Серафима в Академии – отец Павел Флоренский. После закрытия Лавры его как крупного ученого пригласили на работу в ВСНХ и в Главэлектро, где им был сделан ряд научных открытий государственного значения[iv]. В годы, когда была необходимость в старых специалистах, в учреждениях смотрели «сквозь пальцы» на то, что на работу отец Павел ходил, не снимая подрясника. Потом изменилось все: в 1928-м он был впервые арестован[v], а в 1933-м приговорен к десяти годам лагерей. Затем последовали ссылка на Дальний Восток, перевод на Соловки, и еще три года лагерных мытарств[vi], завершившиеся в декабре 1937-го расстрелом.
Священник Павел Флоренский
Невостребованными оказались знания, «не нужным» стало и главное богатство – человеческая жизнь. Потери о. Серафима коснулись и его родных (сан он принимал как белый священник), и семьи духовной. Из пятерых детей голодные годы пережили трое, подорвано оказалось и здоровье жены, скончавшейся в 1933 г. от туберкулеза, а в Сибири умерли и две его духовные дочери, отправившиеся за ним в ссылку. Однако ничто из того, что он пережил, не изменило его устроения.
Ни одна страсть под впечатлением тяжелых сторон жизни не легла шрамом на его душу. В страданиях она еще более просветлела, уподобилась Христу.
В тяжкие минуты батюшка писал близким из ссылки: «“Душа моя скорбит смертельно”. Вспоминая Гефсиманский подвиг Христа Спасителя, нахожу утешение и своей скорбящей душе». И уже не о себе была эта скорбь: «Скорблю, скорблю тяжело; скорблю о себе, скорблю о детях, сродниках своих, скорблю о пастве своей, скорблю о чадах своих духовных, скорблю о любящих, помнящих обо мне и ожидающих моего возвращения ныне. Но совершилось то, о чем я горячо и усердно молил Господа, “да мимоидет от меня чаша сия”»[vii].
В 1955 г. он вернулся из заключения. Четыре года служил на разных приходах Днепропетровской епархии, пока владыка Леонид (Поляков) не пригласил его служить к себе, в Курско-Белгородскую. И тогда же, 26 октября 1960 г., из рук епископа батюшка принял монашеский постриг, имея одно желание – разрешившись от мирских попечений, всецело посвятить свою жизнь пастырству. Небесным покровителем его становится особенно близкий ему святой, преп. Серафим Саровский, которого он почитал еще в детские годы. Кротость и неиссякаемая любовь, в полной мере воплощенная преподобным Серафимом, определила и главное в духовном облике старца Серафима (Тяпочкина): он миловал без конца, все прощал, все покрывал по заповеди.
На новое место служения в Никольском храме в с. Ракитном он заступил смиренно. Все было разрушено: стены покрыты изморосью, сверху падал снежок. Казалось, какая может тут быть молитва? Но он служил изо дня в день еще до начала восстановительных работ. Температура в храме держалась такая же, как на улице, не спасала и печурка, и когда о. Серафим выходил причащать, руки его дрожали от холода. Физическое же его состояние было в ту пору таково, что по селу прошел злой шепоток: «шкелета привезли».
Безропотно принял он и то, что пришлось поселиться в холодном домике, где и сидеть-то можно было только на полу; довольствовался самой скудной пищей. Все терпел: недоброжелательство, косые взгляды, неистовые выходки старосты[viii].
Милосердие его ошеломляло и действовало сильнее укоров. Как-то, когда в храме начался ремонт, подвыпившие работники обратились к нему довольно небрежно, и невольные свидетели этого эпизода ожидали уже строгого увещания, а батюшка, вместо этого, подошел к каждому из своих «помощников» и, обхватив ладонями головы, поцеловал их в щеки. Хмель, как рукой сняло, и притихшие мастера принялись за работу.
Постепенно вокруг о. Серафима сложилась крепкая духовная семья, куда входили монашествующие и миряне, и где не принято было подчеркивать различие «чина». В его храме трудились приезжавший из Лавры Преподобного Сергия иконописец, о. Зинон, и преданная батюшке келейница Неонилла, которую он постриг со временем в монашество, приезжало и множество людей не только из Белгородской епархии, но и со всех концов страны.
Власти запрещали ему принимать посетителей, устраивали проверки паломников, как нарушителей паспортного режима. Беседы о самом важном часто приходилось вести на ходу по дороге в храм и из храма, в условиях конспиративных…
Но что бы ни происходило вокруг, в одиночестве, и при постоянном стечении народа, о. Серафим не переставал молиться. Однако, имея расположение к аскетической жизни, он так и не решился принять схиму из опасения, что не сможет в той же мере оказывать помощь ближним, уделять им столько же времени, или недостойно пронесет связанные с принятием великого ангельского образа обеты. Так, почти до самого конца, и оставался он на людях и с людьми.
Лично о. Серафим был исключительно скромен: и духовные подвиги свои, и дарования, которыми был наделен, и вехи исповеднического пути скрывал, насколько это было возможно. Только иногда, проходя через ряды ожидавших его гостей, давал ответ на вопрос, который еще не успели задать вслух. И никогда никого не осуждал. Типичным для него разрешением тех ситуаций, когда исповедующиеся буквально места себе не находили, и готовились к тому, что последует епитимия, было тихо сказанное слово: «Ничего-ничего, как-нибудь…»
Одним батюшка предсказывал священство, другие, сами того не ожидая, вдруг обращались к покаянию, третьи во время его проповедей переживали внутренний, духовный переворот, полагая начало исправления…Великое множество людей могло бы сказать в ту пору: «Моя жизнь началась здесь». Счастливые, они видели исполнение слов апостола: «Кто разлучит нас от любви Божией: скорбь или теснота, или гонения, или голод, или нагота, или меч?<…> ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, <…> не может нас разлучить от любви Божией во Христе Иисусе Господе нашем» [Рим. 8: 35-39].
[i] Его преподавателями и духовными наставниками были — иеромонах Даниил (впоследствии епископ, родной брат инспектора Московской духовной академии, тогда архимандрита, Илариона (Троицкого), ректор семинарии архимандрит Серафим (Остроумов), впоследствии епископ Белы Холмской, затем Орловский и архиепископ Смоленский, погибший в 1937 году.
[ii] Хотя время, проведенное им в Московской Духовной Академии, было непродолжительным, — в год его поступления она была закрыта, — время, проведенное в ее стенах в Троице-Сергиевой Лавре он с благоговением вспоминал до самой смерти.
[iii] Последний он знал настолько хорошо, что, став студентом Академии, занимался репетиторством.
[iv] Им была разработана теория и практика применения полупроводников, создан особый вид пластмассы – карболит, – которую стали называть «пластмассой Флоренского».
[v] Вскоре его отпустили.
[vi] В Соловецком лагере он делает более десятка научных открытий, занимается добычей агар-агара и йода из морских водорослей. «Умный йод» Павла Флоренского, который сегодня можно купить в любой аптеке — того же, лагерного, происхождения.
[vii] Цит. по: Архим. Виктор (Мамонтов). Сердце пустыни. Жизнеописание архимандрита Серафима (Тяпочкина).
[viii] Эта женщина, набрасывавшаяся на помощницу батюшки, через некоторое время умерла: упала на улице, и больше не встала.
Источник: HTTPS://www.pravmir.ru/arximandrit-serafim-tyapochkin-ya-svyashhennik-sluzhit-nameren/#ixzz38xxzDeME
Мария Дегтярева| 29 апреля 2011 г.