Родился в 1927 г. на Полтавщине. Отец был высококвалифицированным рабочим,
строил железнодорожные мосты по всей стране от Днепропетровска до Красноярска.
Там отца в 1937 г. и посадили, дав 8 лет за антисоветскую агитацию. Семья
вернулась в большое, на 10 тыс. домов, село Веприк, на Украине, где встретила
войну. В пионеры Володю не принимали - был сыном врага народа, но с самого 22-го
июня он с такими же пацанами всё ждал, когда наши возьмут Берлин. А дождался в
сентябре 41-го немцев. Передовые части простояли в селе сутки и ушли дальше на
Восток. Власти не осталось. Как дальше жить? Избрали старосту...
- Семья жила бедно, мать работала прачкой в больнице. Спасал только самогон. Я притаскивал с поля мерзлую сахарную свёклу, мать гнала первач. Что такое самогон во время войны? Это самая главная валюта. Правда, через тот самогон я в Германию попал. Весной 42-го пошёл в лес по дрова, нашёл советские листовки на немецком языке - их наши с самолёта сбросили. Собрал - это ж бумага, тоже ценная вещь во время войны. Положил сушить в хате на бабушкин сундук. А тут полицаи за самогоном пришли...
Чтобы не поставили к стенке как партизана, согласился «добровольно» поехать на работу в Германию - остарбайтером - «восточным рабочим», как это называлось по-немецки. Но тамошний хлеб оказался горьковат. Пока добрые люди не помогли устроиться к немецкому «гроссбауэру» - кулаку по-нашему, я заработал две грыжи на разгрузке железнодорожных вагонов под Галле, гастрит и эмфизему лёгких на рытье траншей в Гамбурге.
Попал я в землю Баден-Вюртемберг на границе с Францией. Хозяин мой Антон Старц был хорошим мужиком, если б не он, точно помер бы. Звал меня Вольдемаром. Работал я на него в поле и в саду, иногда остарбайтеров гоняли на лесозаготовки. Когда американцы бомбили Штутгарт, мы разбирали завалы на банхофе - железнодорожном вокзале. Охрана ругалась на меня: «руссиш швайн» и «кляйне Сталин». Потом я узнал, что в ту ночь город бомбила тысяча тяжёлых бомбардировщиков. Земля ходила волнами. Германию разбомбили так, что, казалось, тысячу лет восстанавливать придётся. Но немцы справились гораздо раньше.
Когда хозяин с семьёй ходили в церковь, я слушал по его радиоприёмнику Москву. Вообще, все иностранцы, угнанные в Германию, на удивление хорошо разбирались в обстановке на фронтах. Зимой 1943-го работали на лесоповале с французскими пленными. Узнав о капитуляции армии Паулюса, они качали меня, русского мальчишку, как будто это я взял Сталинград.
В марте 1945-го боевые действия снова докатились до меня. Рядом с деревней, где я работал на Старца, немцы стали готовиться к обороне, делать засады. Одну - в том месте, где дорога (а это уже предгорья Альп) делала петлю. Солдаты вкапывали в землю танки, маскировали пушки, чтобы поймать наступающих, а это были американцы, в огневой мешок. Свернуть некуда, с одной стороны лес, с другой овраг.
Я понял, что американцев надо предупредить. Подбежал к первому джипу, кричу по-немецки (я его еще в школе учил, а когда на «гроссбауэра» работал, все слова вспомнил) - никто меня не понимает. Но, видно, сообразили, что пацан хочет сказать что-то важное. Через некоторое время появился американец, говоривший по-немецки. Звали его Юджином, он до войны в Бонне учился. Я ему говорю, что дальше ехать нельзя - засада. Он достает карту, просит показать. А потом всё было как в детских книжках: «Хочешь с нами воевать»? Какой пацан в 17 лет не мечтает об этом? Разумеется, я согласился.
У Юджина убили стрелка, ранили водителя, и он остался на своём джипе один. Пополнения не предвиделось - дивизия (потом я узнал, 4-я пехотная) была в наступлении.
Американцы звали меня Вилли. Честно говоря, порядки в американской армии меня удивили. Там всё было на удивление просто. Юджин, например, легализовал моё пребывание в армии Соединённых Штатов следующим образом: привёл меня к своему непосредственному начальнику, капралу, и сказал ему: «Хай, Билл, этот парень будет ездить со мной». На второй день пришел капеллан поинтересоваться, какой я веры. Чтобы, типа, знать, по какому канону отпевать, если убьют. Я ответил, что христианин. Вот и все формальности. Так я стал стрелком из тяжёлого (калибр 12,7 мм, по-американски - полдюйма) пулемёта «Браунинг», установленного на металлическом шкворне в кузове джипа «Виллис». Еще было 3 автомата Томпсона и пулемёт винтовочного калибра.
Отряд состоял примерно из 10 бронетранспортёров и джипов. Наш экипаж всегда ехал впереди, остальные за нами в колонне. Наш «Виллис» прикрывал броневик капрала Риски. Наша задача была всё время идти впритык за отступающими немцами и информировать командование о том, где нынче находится передний край.
В бой я попал уже на второй день. Мы напоролись на немецкий арьергард - полевую жандармерию. Выскакиваем из-за поворота и видим: немцы мост минирую через какую-то речушку, уже бикфордов шнур подожгли. Юджин кричит: «Вилли, стреляй»! Я дергаю затвор, жму на гашетку (она у «Браунинга» была как у нашего Максима) - не стреляет. Затвор я не дотянул. Немцы нас заметили - и на мотоцикл. Пока его седлали, я с пулеметом справился и - очередь. У того, кто сзади сидел, оторвалась рука и полетела вместе с рукавом шинели. Мотоцикл - вверх тормашками. Юджин побежал шнур гасить, а я к раненому. Он умирал. Руку вместе с лопаткой оторвало, лёгкие видно. Они дышали. Правда, недолго.
Пистолет «Вальтер» я потом отобрал у того, который жив остался. С тех пор я стал взводить затвор пулемёта заранее, а под гашетку клал стреляную гильзу, которую перед стрельбой вынимал.
Мне выдали чудесные шерстяные брюки защитного цвета, рубашку с двумя карманами, суконный жакет, куртку Юджин отдал свою. Билл, особенно когда нас осчастливливал своим присутствием лейтенант, заставлял надевать каску. Я её не любил носить, она была для меня тяжеловата, но в американской армией с этим было строго. С едой проблем не было. У нас в джипе всегда был полный ящик консервов. Однажды Юджин пошел в немецкой деревне разжиться кастрюлей, чтобы их разогреть, а я нашел в ящике пакетик с какими-то разноцветными штуковинами наподобие фасоли. Попробовал - сладкие. Так и смолотил всю упаковку. Вернулся Юджин и спросил, куда я дел содержимое пакетика... «То есть как съел»? Хотел в госпиталь меня везти, потому как съел я жевательную резинку, которой в СССР тогда не знали. Потом смеялся весь отряд. Последствий для моего желудка никаких не было. Так что питались американцы хорошо. А вот пить почти совсем не пили. Единственный раз я в армии США столкнулся со спиртным 12 апреля, когда Рузвельт умер. Ну, помянули по маленькой. Виски, надо сказать, мне страшнее не понравился. Наш самогон лучше.
Называлось подразделение, в которое я попал, разведотрядом 4-й пехотной дивизии. Немцы отступают - мы наступаем. Немцы остановились - мы вступили в бой. Сами не справляемся - по рации вызываем танки или авиаподдержку. Самое страшное - потерять противника из виду. Тогда жди какой-нибудь пакости вроде засады. Придумал я тогда военную хитрость. Если немцев теряли из виду - заехать в первую попавшуюся деревню и заставить кого-то из местных позвонить знакомому в соседнюю деревню. И спросить по-соседски, есть ли в деревне войска. Если есть - какие, вермахт, или СС, какие дивизионные эмблемы? Если нет - по какой дороге ушли и т.д. Немцы не врали - догадывались, что мы можем проверить их показания у их же рабсилы - поляков, белорусов, украинцев, русских. С ними говорил я, переводил Юджину на немецкий, он переводил Биллу на английский... Когда через 44 года американские друзья, с которыми мы снова встретились, мне сказали: «Вилли, да ты родился разведчиком», я был страшно польщён. Впрочем, это было потом.
Вот так, вцепившись в немецкий хвост, и дошли мы сначала до Штутгарта, потом до Ульма, который весь, кроме старой кирхи, был разрушен бомбардировками. При форсировании Дуная, это уже апрель был, в городке Делинген в нас стрелял «Тигр» прямой наводкой. Дело было так: мы выскочили к мосту, который надо было захватить, пока немцы его не взорвали. Выскочить-то выскочили, а там по бокам - танки. Ближний, он от джипа метров за 150 был, начал на нас башню разворачивать. Нам бы машину бросить и тикать, но пока Юджин заднюю передачу врубал, а я по танку из пулемета бить пытался, танк и выстрелил. Я увидел вспышку у набалдашника не его пушке - и всё!
Когда очнулся, слышу, Юджин и Ричард (его нам в экипаж водителем прислали) орут:
«Вилли, Вили»... Лежу на бруствере, из носа и ушей кровь Выбило 7 или 8 зубов,
контузило. Встал - меня шатает. Повезло ещё: снаряд попал в угол дома. Потом еще
месяца два заикался, но в американский госпиталь не пошел - что мне там делать
без языка? А мост немцы взорвали один чёрт.
Эти парни - командир экипажа Юджин Пэт Мейли, юрист из Пенсильвании, водитель
Ричард Фицсиммонс, электрик из Вермонта, командир отряда капрал Уильям Риска,
фермер из Коннектикута... Они знали, что я сидел в немецком лагере и что мой
отец сидит в советском. Когда им присылали посылки из дома, они старались
подкормить «нашего Вилли» чем-то вкусненьким. Они были лет на 5 старше меня.
Были мне как старшие братья.
Потом взяли Мюнхен. Под Аугсбургом видели страшные взрывы. Думали, снова авиация, оказалось - это немцы взрывают заводы, на которых делали «Фау-2». Мы должны были перехватить эсэсовскую часть, которая собиралась уйти в Альпы. Был конец апреля. И тут я по недоразумению обстрелял американскую машину из другой части. Не опознал: они были с поднятым тентом, чего у нас никогда не делали. Ещё у них уголок стальной был вертикально к бамперу приварен. Немцы под конец войны стали натягивать против американских разведдозоров проволоку на уровне шеи сидящих в джипе. На полной скорости, говорят, голову срезало...
Попавшие под мои пули дали зелёную ракету, Юджин мне кричит: «Вили, хальт, хальт»! - а уже поздно. Были жертвы. Американцы это называют дружественным огнем. Через много лет я, когда в первый раз в Америку приехал, сначала здорово боялся, вдруг меня к ответу за это дело потащат. Но мудрый Юджин сказал: «Вилли, тейк ит изи. Во-первых, прошло 40 лет. Во-вторых, тогда была война».
Собственно, после этого я и засобирался домой. К тому же дивизия получила приказ поворачивать в Италию, а мне надо было совсем в другую сторону. Из 4-й дивизии (она входила в 7-й корпус американской армии, которой командовал генерал Омар Брэдли) я ушел 1 мая 1945 г. На прощание американцы подарили мне трофейный Мерседес в камуфляжной раскраске (говорили, раньше на ней ездил генерал из СС), ящик продуктов, немецкий автомат и дамский Браунинг. Над машиной натянули оранжевый тент, чтобы свои истребители не расстреляли. Представляете: мощная машина, Первомай, кругом красотища - альпийские луга, а мне 17 лет!
Через неделю я прибился к 5-й советской воздушно-десантной дивизии, которой командовал генерал Афонин Павел Иванович. Приводят к нему:
- Кто такой?
- Владимир Куц.
- Как у союзников воевал?
- Как положено советскому человеку...
- Шварёв, - говорит комдив, - займитесь.
А Шварёв - это был капитан из контрразведки СМЕРШ. Я уж думал, что всё, приехали, но - пронесло. Контрразведчикам нужно было знать, что собой представляет американская армия, а я в этом смысле был ценным источником информации. Так началась моя служба в Красной Армии, в которой я, правда, тоже бойцом не числился.
Естественно, скоро я стал сравнивать, какая разница между армиями СССР и США. В Советской армии образца 45-го года чуть ли не с командира роты - у каждого баба-любовница. И денщичок сапоги чистит да на кухню бегает. А в американской армии уже тогда от солдата до генерала все ходили в одной форме и хлебали из одного котла. Самый главный у них в армии сержант, а офицеров мы, бывало, сутками не видели. Взять того же генерала Афонина, который и тогда, и потом много доброго для меня сделал. Но когда я его впервые увидел, чуть не обмер: у него сапоги так сияют, что в них смотреться можно. А галифе! А грудь в орденах! Рядом - американский бригадный генерал. Форма - как у меня, только на каске звёздочка. Были и другие отличия. Юджин учил меня, что в безвыходной ситуации, если кончатся патроны, а вокруг будут враги, американскому солдату предписано сдаваться в плен, потому что его жизнь нужна не только его стране, но и его семье. Ну а у нас с этим делом всё понятно как обстояло...
Войну уже вроде как закончилась, но бои продолжались. На запад пытались уйти эсэсовцы и власовцы. Наш 1-й батальон 16-го полка осуществлял функции пограничных войск. Американцы к нам ездили свободно, наши к ним - только командный состав и то не весь. Четыре месяца я был в этой дивизии в американской форме, с немецким оружием и машиной. Когда полк отвели на восток, комдив меня однажды встретил и спросил:
- Как дела, американец?
- Павел Иванович, домой хочу, четвёртый год дома не был!
- Как домой, - говорит Афонин, - Так ты же в армии не служил...
- Дома призовут, - отвечаю, - мне ж еще 18 нет.
Короче, отпустил меня генерал. А особист капитан Шварёв, умная голова, мне на прощание так сказал: «Володя, нигде ни при каких обстоятельствах не вздумай сказать, что ты воевал за американцев». И я молчал 43 года...
В августе 45-го я попал в советский лагерь для перемещённых лиц. В сентябре, пройдя проверку, вернулся домой. Хата разбита немецкой миной, дров нет, жрать нечего, желудок не работает, зубов нет, голова болит после контузии. Что было делать? Поехал к отцу (он освободился в декабре 45-го) в Норильск в зону ГУЛАГа. Добрался за 20 суток...
Думаете, при Сталине порядок был? Ничего подобного, бардак был, как всегда в России. Через Москву и Красноярск я проехал без билетов. Потом на пароход проник без пропуска. В Дудинке на узкоколейку просочился, миновав 3 поста НКВД, выдавая себя за футболиста из команды ГУЛАГа, которую тренировал легендарный Старостин. Он ведь тоже сидел....
Потом я долго работал в Норильске по электрической части, закончил десятилетку и институт, аспирантуру, был переведён в Москву, работал уполномоченным Совмина по объектам первостепенной государственной важности... И молчал!
Открылся я, можно сказать, по случайности. В 1988 г. после второго инфаркта лежал в Кремлёвке в одной палате с заместителем министра тяжёлого машиностроения. Ему я три дня рассказывал свою историю. Подумал: помру - так даже родные не узнают, что я всё-таки воевал. Но помереть не довелось - выжил. Выписался - пошел к генерал-лейтенанту КГБ, который курировал наш главк. Потому как замминистра хоть и хороший человек, но что знают двое - то знает свинья!
Времена тогда стояли уже вполне вегетарианские - Куца не наказали, наоборот, присвоили ветеранский статус. Легализовавшись в СССР, Владимир Терентьевич решил дойти до Америки. Все эти годы он в учебнике по высшей математике (почему-то показалось, что в столь скучную книгу чекисты при обыске полезут в последнюю очередь) хранил адреса американцев, с которыми воевал. В 1988 г. в Москву приехала делегация американских ветеранов. Им-то при помощи сына Куцу удалось передать весточку. На согласование с советскими инстанциями ушёл год. Американские однополчане вспомнили своего Вилли и в 1989 году приняли как родного. В июле 1989 г. он прорвался в США. Гостил у каждого в отдельности, потом побывал на слёте ветеранов 4-й дивизии в Филадельфии, куда он привёз бутылку русской водки.
Интервью и лит.обработка: С. Осипов
HTTPS://iremember.ru/grazhdanskie/blog/stranitsa-2.html
Сын “врага народа”, восточный рабочий с биркой “ост”, солдат Зеленого креста, контрразведчик 5-й гвардейской воздушно-десантной дивизии, номенклатурный туз Госснаба СССР… Это все он — Владимир Терентьевич Куц. Он же Вальдемар, Вилли, “кляйне Сталин”, стрелок крупнокалиберного пулемета “Браунинг”. В 14 лет его угнали в Германию. На разгрузке железнодорожных вагонов под Галле он заработал две грыжи, на рытье траншей в Гамбурге — гастрит и эмфизему легких. В 17 лет он надел форму армии США, с американскими войсками брал Мюнхен. С советскими десантниками на реке Эннс осуществлял пограничный контроль. Накануне Дня Победы почетный ветеран двух армий — американской и советской — рассказал “МК” о своей непростой судьбе.
На правой стороне мундира у Владимира Терентьевича — американские награды, на левой — советские. От немецких лагерей — шрамы на руках. Судьба писала для него три сценария. В каждом мог быть трагический конец. Но случилась череда счастливых совпадений.
— В 37–м отца арестовали по заявлению соседки, за то что “по пьянке” пел антисоветские частушки, клеветал на стахановское движение. Потом ему вменили подготовку взрыва моста через Енисей. Доведенный до отчаяния, отец кинул в лицо следователю: “Давай протокол, я подпишу, что хотел убить Сталина, Троцкого, Зяму Миргородского”. (Последний — начальник сахарного завода, где работал когда-то отец.) Мать писала отцу, в ответ пришла бумага: адресат не значится. Когда была уже поставлена свечка за упокой, мы получили письмо из Норильска. Отец писал, что находится там, где летом не бывает ночей, а зимой солнца. Он получил восемь лет лагерей.
— Каким помните день 22 июня 1941 года?
— О нападении Германии сообщил по радио Молотов. Мать, хорошо помнившая предыдущую войну, притащила из магазина мешок соли и пару сотен коробков спичек. Вскоре прилавки сельпо опустели. Передовые советские части простояли в селе Вепрек сутки и ушли на восток. Вся Полтавщина оказалась под оккупантами. Бежать нам было некуда. В деревне хозяйничали полицаи. Я надевал женский жакет на вате, шел ночью откапывать из буртов мерзлую свеклу, из которой мать потом гнала самогон. Первач был как золотой рубль — всегда в цене.
Снимок из лагерного дела. Владимир Куц — батрак, остарбайтер с биркой “ост”.
Германия, 1942 год.
Весной 42–го притащил из леса советские листовки на немецком языке с портретом Сталина. Их, по всей видимости, сбросили с самолета. Положил бумагу, ценную вещь во время войны, сушиться на сундук. А тут нагрянул полицай, и, конечно, донес. Начальник полиции Летык хотел сдать в районное гестапо, но мать кинулась ему в ноги. Меня отправили батраком в Германию. Телега увозила меня в дохленьком пальтишке из села, на коленях — торбочка с парой луковиц и яйцами, а на бугре — мать с протянутыми руками.
— В 14 лет начались хождения по мукам?
— Я был один–единственный малолетка среди 16—18–летних остарбайтеров — “восточных рабочих”. На кирпичном заводе груженая тачка в моих руках постоянно съезжала с узкой деревянной колеи. Не хватало ни сил, ни веса. Как “слабосилку” перевели к камере отжига. К концу дня тряпки, намотанные вместо бинтов на руки, были мокрые от крови. Когда потерял сознание и оказался в лазарете, молил об одном: чтобы не отправили в печь крематория.
Из больнички попал в Штутгарт на разгрузку вагонов с молотой известью. Лагерь жил по своим неписаным законам. На блатных блатное не держалось, а на ворах — воровское. Суд вершили сами узники. Заступник передал наверх: “Отец у пацана Куца пошел против Сталина, сидит в советском концлагере, а сын его погибает в лагере немецком”. Когда пришел запрос на рабочую силу в сельскую местность, я попал в группу, передаваемую бауэрам — кулакам.
Человек 50 нас пригнали во двор, где собрались владельцы поместий и их управляющие. Заглядывали в рот, выбирали, как скот. В результате увели на оформление всех, кроме меня. Тощий и постоянно кашляющий работник никому был не нужен. Когда я с солдатом-охранником уже направлялся назад в лагерь, во двор зашел опоздавший мужчина лет сорока. Посмотрев на меня, бауэр стал оглядываться вокруг, нет ли кого покрепче, и, махнув рукой, повел меня в контору “править бумаги”.
— На телеге, запряженной коровами, с биркой на куртке “ост” въехали в новую жизнь?
— Когда я прочитал начертанное на столбе название деревеньки — Деванген, мой хозяин Антон Старц от удивления присвистнул. Бауэр из Западной Германии был уверен, что русские и своей грамоте не обучены, а тут пацаненок в ботинках на деревянной подошве без ошибок читал по-немецки. Мне выделили отдельную комнатку, обедать посадили за общий стол. Пища была простая, сельская: овощная похлебка, сало, картошка, молоко, яблоки. Хозяин удивлялся, что я не набрасывался с жадностью на еду, как другие батраки. А у меня желудок и пищевод были отравлены известью.
Контрразведчики 16-го полка. Николай Шварев (в центре).
На немецкий манер меня стали звать Вальдемаром, но за спиной нередко жители деревни шипели: “Кляйне Сталин” — маленький Сталин. Кнехты — батраки с Западной Украины — учили меня втайне от хозяина во время дойки пить молоко через соломинку из ведра. Я один раз попробовал, мне стало стыдно. Моя честность и прилежание давали мне значительно больше, чем если бы я плутовал.
— Сводки с фронта доходили до вас?
— Как только хозяева уходили в кирху, я, вращая ручку приемника, ловил Москву. Перелом начался со Сталинградской битвы. Французские пленные, работающие на лесоповале, узнав о капитуляции армии Паулюса, качали меня, как будто это я взял Сталинград.
— Как встретились с союзными войсками?
— Возвращаясь с хозяином с углем с железнодорожной станции, мы увидели, как немцы, где горная дорога делала петлю, устанавливали и маскировали в траншеях орудия с длинными стволами. Бауэр буркнул: “Мышеловка!” Я пригляделся, и точно, любая колонна, выскочив из-за уступа, попадала под прицельный огонь.
Поэтому, когда через деревню стали проходить американские джипы с крупнокалиберными пулеметами, я стал отчаянно махать руками и кричать по-немецки, но меня никто не понимал. И вдруг ко мне подскочил “Виллис”, нашелся американец, говоривший по-немецки. Звали его Юджином, до войны он учился в университете в Бонне. Я сообщил, что дальше ехать нельзя — засада.
Солдат достал карту, попросил показать это место. Заметив мой “ост”, поинтересовался: “Ты русский?” И вдруг, глядя на меня в упор, спросил: “А ты хотел бы пойти к нам в армию солдатом?” Оказалось, что Юджин потерял свой экипаж, у него убили стрелка, ранили водителя. Пополнения не предвиделось — дивизия шла в наступление. Нужно было получить разрешение командира. Капрал без лишних проволочек дал “добро”. “Вот твоя работа”, — похлопал Юджин по крупнокалиберному пулемету “Браунинг”. Через час уже показывал, как вставлять ленту в пулемет, взводить ударник и на что давить. На второй день пришел капеллан, поинтересовался, какой веры новый боец. Оказывается, чтобы знать, по какому канону отпевать, если убьют. Я стал Вилли — пулеметчиком разведотряда 4-й пехотной дивизии, входящей в состав 7–го корпуса американской армии, которой командовал генерал Омар Брэдли. Дивизия десантировалась 6 июня 44-го в Нормандии при открытии второго фронта в Европе.
Вилли — стрелок крупнокалиберного пулемета “Браунинг” (в центре).
— Первый бой, он трудный самый?
— Мы напоролись на немецкий арьергард — полевую жандармерию. Выскочили из-за поворота и видим: немцы минируют мост, уже бикфордов шнур подожгли. Юджин кричит: “Вилли, стреляй!” Я дергаю затвор, жму на гашетку — не стреляет. Позже выяснилось, что я не дотянул ручку пулемета до взвода пружины. Немцы нас заметили — и на мотоцикл. Пока его седлали, я с пулеметом справился и дал очередь. Мотоцикл свалился в кювет. У того, кто сидел сзади, отлетел рукав шинели метров на 15. Юджин побежал гасить шнур, а я к раненому, вижу — разрывной пулей ему оторвало руку вместе с лопаткой, в прорези шинели видно было легкое. Ко мне подбежали солдаты с других машин, что-то кричали, хлопали меня по плечу. А у меня к горлу подступила тошнота.
— Были в авангарде, все время ходили по лезвию ножа?
— Нередко появлялись в селах, откуда полчаса назад ушли фрицы. Если теряли из виду врага, я в ближайшей деревне заставлял кого-нибудь из местных звонить знакомому в рядом расположенные села и по-соседски спрашивать, есть ли у них фашисты. Если есть, просил уточнить, что за войска — вермахт или СС. Капрал говорил мне: “Вилли, да ты родился разведчиком!” А в апреле 45–го при форсировании Дуная в наш “Виллис” стрелял прямой наводкой “Тигр”.
— Ранение получили серьезное?
— Я увидел вспышку у пушки танка и провалился в темноту… В двух местах у меня был поврежден череп, свернута челюсть, выбиты зубы. Хотели отправить в госпиталь, но я взмолился... Ричард самолично вправил челюсть, месяца два еще я заикался, но оклемался.
— Любовь свою встретили на фронте?
— Столько лет прошло, а от воспоминаний о Жаннет до сих пор сжимается сердце. Той весной наш разведотряд расквартировался в двухэтажном особняке. К нам заглянули девушки-француженки с соседней фермы, которые работали у бауэра. Мои отрядные нашли в погребе винный арсенал. Я пошел искать земляков, когда вернулся — в доме дым стоял коромыслом… Изящная блондинка отбивалась на лестнице от здоровенного изрядно поддавшего мулата, капрала из второго взвода. Мне чудом удалось вырвать девушку из его цепких лап. Рванули вверх по лестнице, заперлись на чердаке. В полутьме среди сваленных в кучу картин и мебели Жаннет рассказала, что ее отец был маркизом, помогал патриотам. Вся семья была арестована. Отец, мать и младший братишка погибли в концлагере Дахау. Жаннет на пересылочном пункте чудом удалось попасть в арбайтслагерь. Была батрачкой и вот стала свободной. Мы пили терпкое вино из кубка. А дальше, как у Пастернака: “скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье...”
Ветеран двух армий.
Утром, прижав мою голову к своей груди, Жаннет читала молитву, смотрела так, будто хотела запомнить на всю жизнь. Вдруг где-то рядом начали бить скорострельные пушки. Поцеловав Жаннет, надевая на ходу куртку и каску, я бросился к машине, крикнув ей, что скоро вернусь. Преследуя наткнувшуюся на нас эсэсовскую часть до самого Аугсбурга, мы больше не вернулись в этот городок. Жаннет была моя первая и, пожалуй, лучшая любовь.
— Советские войска находились на подступах к Берлину. Задумывались о своей дальнейшей судьбе?
— Служба в американской армии по неписаным законам советского времени приравнивалась к службе в германской. При этом меня страшно тянуло на родину, к матери. Наша 4–я дивизия не входила в состав частей, которые должны были выйти на стыковку с Красной Армией. И я принял решение своим ходом ехать навстречу советским войскам.
На дорожку капрал выдал мне охранную грамоту — документ, где было указано, в какой части воевал, какими языками владею. Командование подарило трофейный “Мерседес” в камуфляжной раскраске, который требовалось заводить без ключа. Ричард и Боб написали на листке свои адреса. Юджин еще раньше подарил мне фотографию мамы, где на обороте оставил свои координаты.
1 мая я рванул в сторону Вены. На заднем сиденье у меня лежал ящик с продуктами, под рукой был немецкий автомат. Над машиной ребята натянули оранжевый тент, чтобы американские истребители не расстреляли по ошибке. Я ехал по совершенно пустой дороге, среди гор и цветущих альпийских лугов. На “Мерседесе”! Мне было 17 лет… Эйфория длилась недолго. Выскочив из–за очередного поворота, я увидел, как с проселочной дороги на шоссе выскочил броневик. Присмотрелся, машина была… немецкая. Я настолько растерялся и онемел, что продолжал двигаться с той же скоростью, в том же направлении. Так один за другим мы промчались мимо съехавшей на обочину немецкой колонны. На касках и петлицах солдат были видны знаки СС. Я срезал повороты на безумной скорости, не видя ничего вокруг. Когда показались купола кирх и зданий Зальцбурга, я в последний момент нажал на тормоз, но избежать столкновения с припаркованными на въезде “студебеккерами” не удалось. Подскочившему ко мне громадному негру в форме военного полицейского я выпалил на немецком: “Вас волен зи? (Что вы хотите?)” Повисла тишина…
Потом был полицейский джип, упертый меж лопаток ствол пистолета, доклад американскому подполковнику: “Джи ай Вилли Куц, еду на родину в Россию”. Мои документы офицер просматривал при гробовой тишине, потом произнес: “Рашен” — и крепко обнял меня.
— Где встретились с советскими частями?
— 5 мая вместе с передовыми частями американской армии Паттона я был уже в Линце. А вскоре на реке Эннс состоялась встреча союзных войск. Я предстал перед генералом Павлом Афониным, который командовал 5-й воздушно-десантной дивизией. Выслушав мою историю и просьбу взять меня в Красную Армию, генерал обратился к одному из офицеров: “Шварев, займитесь бойцом!” Неизвестно, как бы сложилась моя судьба, если бы я не попал в руки контрразведчика Смерш капитана Николая Шварева. Старший оперуполномоченный, зная, что я владею языками, забрал меня в свой “штаб”.
Филадельфия, 1989 год. Первая встреча боевых друзей через 44 года.
Слева
направо: Юджин П. Меллы, Ричард Фицсиммонс, Роберт Нистром, Владимир (Вилли)
Куц, Пилл Вильемс.
— Чем приходилось заниматься в составе 1-го батальона 16-го полка?
— Контрразведчикам нужно было знать, что собой представляет американская армия, а я в этом смысле был ценным источником информации. Все четыре месяца, пока я находился в дивизии, ходил в американской форме, раскатывал на американской машине с немецким оружием. Мне не было еще восемнадцати, я упросил генерала Афонина отпустить меня домой. Транзитом попал в лагерь под Мельком, где проходили проверку советские гражданские лица, угнанные в Германию. Особист, молоденький лейтенант, забрав мои документы, сказал: “Значит, так, Володя, ни в какой американской армии ты не служил. Форму ты выменял за хороший костюм, который достал у немцев после освобождения. Так велел капитан Шварев”. Так закончилась моя американская эпопея. На сорок лет это стало моей тайной.
— Домой сообщили о своем возвращении?
— В сентябре 45-го приехал в родительский дом. Хата разбита немецкой миной, дров нет, жрать нечего. А тут еще в военкомате уполномоченный госбезопасности с пристрастием стал пытать: “Ну как ты добровольно помогал Гитлеру воевать против нас?” Понял, что “меченый” теперь по жизни. Когда отчаяние хлестало через край, в селе появился… Шварев — в кожаном реглане, перепоясанный ремнями, с планшетом и пистолетом. Опять в жизни мне выпало счастливое совпадение. Его полк, расквартированный в далекой Австрии, перевели именно в наш райцентр. С помощью Николая Ивановича я получил годичный паспорт и без разрешения, бросив трудовой фронт — работу на кирпичном заводе, уехал к отцу в Норильск, где были сплошные зоны, колючая проволока, бараки да балки. В Заполярье застрял на долгих 27 лет. Был одним из немногих “вольных”, закончил вечернюю школу, заочный политехнический институт, аспирантуру. Прошел путь от дежурного бойлерных установок на ТЭЦ до заместителя начальника Госснаба. Был переведен в Москву, работал уполномоченным Совмина по объектам первостепенной государственной важности.
— Когда “открылись”, рассказав о своем американском военном прошлом?
— Только в 88–м, после второго инфаркта. Николая Шварева, благодаря которому чудом избежал ГУЛАГа, в живых не застал. Он умер в апреле 86–го в Перми. Через 43 года нашел своих американских друзей. Собрались мы вместе в марте 89–го. Первым в аэропорту Бостона мне протянул руку капрал, командир взвода Билл Риска. Обняв меня, сказал: “Помнишь, я тебя чуть ли не за уши драл, когда ты снимал каску?” Билл всю жизнь преподавал, а на момент нашей встречи работал в мэрии Винстеда. Когда увидел Ричарда, который занимал в нашем экипаже место у руля, едва не упал от избытка чувств. Это он при обстреле старался так поставить машину, чтобы прикрыть меня от пуль. Потом вернулся в Вермонт, в семье появилось шестеро детей. Друга Юджина я узнал бы из тысячи. После войны он учился в университетах Швейцарии и ФРГ. Выглядел франтом. Боб, тот вообще не хотел отпускать моей руки. На встречу притащил каску, в которой я воевал. Я для них остался тем же 17–летним Вилли. Четырех десятков лет как не бывало.
Светлана Самоделова
Московский Комсомолец № 25636 от 7 мая 2011 г.
Родился я в 1927 году в Веприке, есть такое село на Полтавщине. Мой отец, Терентий Митрофанович Куц, работал слесарем. Руки имел золотые, строил мосты через Днепр, работал в Кашире и Красноярске. Вслед за ним кочевали с места на место и мы с мамой.
Когда в 1937-м началась «всеобщая мобилизация» на подъем экономики и людей стали забирать в лагеря, отец уже работал главным механиком. Его обвинили в подго¬товке взрыва моста, по которому собирались ехать на Дальний Восток Иосиф Виссарионович Сталин и Лазарь Моисеевич Каганович. Несколько месяцев отец сидел в тюрьме под следствием. Но среди чекистов нашелся земляк, который помог заменить одну статью на другую. Вместо «террориста» отец стал простым «антисоветчиком» и поехал в лагеря по 58-й.
Мама была неграмотная, к тому же — жена врага народа. Поэтому на работу ее не брали. Пришлось вернуться назад — на Украину, в родной Веприк. Но земли нам не дали. Чтобы не умереть с голоду, мама подрабатывала прачкой. До сих пор помню большой котел вечно кипящей воды, клубы пара и едкий запах мыла...
Осенью 1941-го Веприк заняли немцы. Работы вообще не стало, но от голода спасала сахарная све¬кла, которую колхоз собрать успел, но с полей не вывез. И мы с мамой стали самогонщиками: жить-то надо. Я в лесу дрова собирал, а мама дома хозяйничала. Однажды пошел в лес, смотрю на полянке что-то белое виднеется. Оказалось — листовки. Наши, но на немецком языке. Я их, конечно, собрал: бумага была вещью сверхдефицитной. Привез домой и разложил на лавке, чтобы просохли. А в это время приехали полицаи. Они знали, что мы самогон варим, ввалились в дом и орут: «А ну быстро давай бутылку!» Я с одним сцепился, но силенки не хватило: в ту пору мне едва четырнадцать стукнуло. Обидчик мой глазами по хате забегал, увидел листовки. Улыбнулся по-нехорошему, говорит: «Вот значит, ты как...» А там за воротник и в полицию.
И надо же случиться такому: на мое несчастье в кабинете у начальника полиции оказался немец, приехавший из райцентра. Он как узнал, в чем дело, сразу закричал: «В гестапо его!» Но до утра меня оставили в кутузке. Потом опять привели к начальнику, смотрю, он что-то под стол прячет, а в углу мать стоит в слезах. Не знаю уж, что она ему принесла, но стал поли¬цай думать, как меня из беды вызволить. Под конец решил побыстрее отправить в Германию, на работы.
Один раз из поезда я убежал. Поймали. Привезли в лагерь под Берлином. Трехъярусные нары и булка жмыхового хлеба на пятерых в сутки. Потом — лагерь под Гамбургом, оттуда отправили в Штутгарт, на разгрузку вагонов с изв¬стью. Проработав там несколько недель, потерял обоняние и осязание. И помер бы, если бы добрые люди не устроили меня на ферму к немцу. Так и жил.
В марте 1945-го пришли американцы. Накануне я с хозяином ездил в город за углем, и вдруг смотрю: эсэсовцы пушки в землю зарывают. Хозяин довольный рядом сидит: «Вот будет американцам мышеловка». На следующий день, увидев в селе «джипы», я побежал на окраину, на выезд. «Дальше ехать нельзя, — кричу, — там засада!» Машины остановились, но солдаты слов моих не понимают. Хорошо подъехал сержант Юджин. Он знал немецкий неплохо, поэтому я смог все ему объяснить и даже на карте показать. А он в ответ предложил вместе воевать против немцев. Так и стал я пулеметчиком в экипаже разведмашины. Больше месяца мы вместе провоевали. Вместе Дунай форсировали, Аугсбург брали, сражались под Мюнхеном. А 1 мая 1945 года американцы выдали мне документы, подарили трофейный «Мерседес-бенц» за активное участие в боях, и поехал я к нашим. Весна, Альпы, солнышко светит, машина по дороге шинами шуршит... Восторг! И не заметил, что уж слишком долго еду по дороге в гордом одиночестве. Только об этом подумал, как прямо перед носом из леса выскакивает немецкий броневик. Я так растерялся, что пристроился к нему в хвост и еду. Вижу, за очередным поворотом трассы — «тигры» на обочине, крытые грузовики с эсэсовцами. И я в форме американского солдата. От страха дыханье сперло, хорошо хоть сообразил, что спасение мое в броневике: нужно ехать за ним и не отрываться, пусть немцы думают, что так и надо. И вдруг броневик поворачивает, а мне-то прямо! Впереди колонна стоит — длиннющая. Не знаю, как духу хватило нажать на акселератор. Остановился только на окраине какого-то города, чуть не сбил негра из американской военной полиции. А наутро с этой частью пошел дальше на восток — навстречу советским войскам.
Встречи той ждать пришлось недолго: уже 8 мая к американцам приехали командир 5-й гвардейской воздушно-десантной дивизии генерал Афонин и офицеры. Американцы рассказали им мою историю, и генерал приказал капитану Швареву зачислить меня водителем в особый отдел.
А осенью домой захотелось — хоть волком вой. Пошел к генералу Афонину: «Отпустите, — прошу, — присягу ведь я не принимал». Комдив дал приказ отправить домой. Шварев сказал на прощанье: «Запомни накрепко, Куц Владимир Терентьевич: освободили тебя советские войска, и ты сразу поехал домой, да по дороге заплутал маленько». Благодаря этой легенде я и выжил.
В октябре 1945-го вернулся в Веприк. Мать увидела — сознание от счастья потеряла. Стали жить, как прежде. Ждал, что вот-вот в армию призовут, а вместо этого... Мать однажды прибегает; «За тобой, сынок». А у самой губы трясутся. Выхожу, у изгороди всадник в кожанке. Пригляделся повнимательнее — это же Шварев! Оказалось, мой бывший полк передислоцировали в наши края.
Шварев помог мне получить годичный паспорт — в селе тогда люди без документов жили, совсем как крепостные. И поехал я в Норильск, к отцу. Его в те годы уже освободили, но из системы ГУЛАГа не отпускали. Нашел работу, устроился в бойлерную на ТЭЦ, потом связистом работал, было время даже всей телефонной сетью норильских лагерей заведо¬вал. Как меня органы проморгали, одному Богу известно.
Полжизни я в Норильске проработал. Институт закончил, женился, в партию вступил. Потом в Москву перебрался. Последняя должность — заместитель начальника главного управления Госснаба СССР. Перед пенсией, в 1988-м, лежал в «кремлевке» с одним замом министра. Расчувствовался как-то, рассказал ему свою военную эпопею. Он посоветовал идти в союзный Комитет ветеранов войны. Да только лучше б не ходил: бумаг нет, значит, и разговора тоже нет. Пошел в КГБ. Генерала одного прямо спросил: через сколько лет можно правду о себе рассказать и фронтовых друзей начать разыскивать? Теперь, говорит, можно...
Монолог записал Александр АЛЕКСАНДРОВ.
Из газеты «СЫН ОТЕЧЕСТВА».
Печатается с сокращениями.