ПАМЯТЬ
28 августа 1956 года, раскрыв свежий номер “Правды”, страна прочитала
извещение Академии наук СССР о смерти члена-корреспондента академии Николая
Михайловича Федоровского.
На следующий день там же был опубликован некролог, подписанный президиумом АН СССР, отделением геолого-минералогических наук и Всесоюзным научно-исследовательским институтом минерального сырья. “В лице Н.М.Федоровского, – говорилось в некрологе, – советская общественность потеряла талантливого ученого-минералога, одного из старейших членов Коммунистической партии Советского Союза. Созданный им “Курс минералогии” был первым учебником, по которому воспитывались советские геологи. (…) Он привлек к научной работе большой коллектив геологов, минералогов, петрографов, химиков и технологов. (…) Под его руководством были открыты и подготовлены сырьевые базы для ряда отраслей горной промышленности. (…)
Светлая память о Николае Михайловиче, крупном ученом и чутком товарище, педагоге, надолго сохранится среди всех, кто его знал”.
Но и в этом огромном некрологе руководители Академии наук все еще не осмеливались произнести полную оценку деятельности ученого. Решения ХХ съезда КПСС больше говорили об “ошибках” Сталина, чем о его преступлениях. Предстояла долгая борьба с его наследниками, в ходе которой раскрывались страшные страницы диктаторства. Тридцатилетнее царствование тирана настолько раскололо и развратило многомиллионное население, обожание вождя и страх перед ним столь глубоко засели в душах людей, что многие не могут избавиться от них и в новом тысячелетии.
В жалобе Сталину из Норильска заключенный Федоровский писал: “Использовать меня с моей специальностью, с тридцатилетним стажем, широкими новыми идеями в условиях заключения – это все равно что микроскопом забивать гвозди”. Это было сказано в те годы, когда Николай Михайлович все-таки работал по специальности, но был убежден, что Сталин исправит несправедливость отрыва ученого от академической деятельности. Как же воспринимал он происшедшее годы спустя, о чем думал, лежа на лагерных нарах?
Декабрь 1949-го. Мне недавно стукнуло двадцать восемь. Освобожденный по отбытии срока в Норильлаге три с половиной года назад, заведовал я научно-исследовательской лабораторией оксиликвитного завода. Непредсказуемая судьба выделила мне неожиданную должность после того, как за несколько лет, начиная с 1943-го, прошел я по печально знаменитой статье Уголовного кодекса мрачные круги ИТЛ – исправительно-трудового лагеря: от землекопа с “машиной системы инженера Опы” (“катишь по трапу, и пар из…”), каменщика на стройке, взрывника и лаборанта.
Чудом уцелев в преждевременном взрыве оксипатронов на руднике “Угольный ручей” 7 августа 1946-го, был я удостоен места, которое до этого занимал талантливый и опытный инженер-химик Юрий Натанович Зинюк. Руководитель исследовательских работ по созданию взрывчатки из жидкого кислорода и таймырского мха тоже случайно избежал гибели в том страшном взрыве, разнесшем в клочья пятерых горняков.
Нам с Зинюком и еще нескольким заключенным предстояло опытным путем определить причины несчастного случая и предотвратить его повторение. Многие горняки после происшедшего и подойти боялись к патронам-недотрогам. Мы же были связаны с ними, без преувеличения, кровными узами.
Новая должность предписывала номинальное руководство всеми научно-исследовательскими работами рудника “Угольный ручей” по горному делу и смежным работам. Звучало громко. Но у каждой темы имелись свои ведущие специалисты: геологи, минералоги, петрографы, горняки, снегозащитники. Мне поручалось координировать их деятельность, собирать программы работ, сметы и прочую документацию в рамках только что организованной ГОИС – Горной опытно-исследовательской станции. Она располагалась в здании управления рудника 7/9 на крутом склоне каменистого ущелья Угольного ручья. Заведовала станцией вольнонаемный инженер Любовь Абрамовна Зайдель.
Так выглядела площадка оксиликвитного завода, пущенного в Норильске в годы войны
Был я тогда студентом второго курса химико-технологического факультета ВЗПИ – Всесоюзного заочного политехнического института. Он располагался в Москве, рядом с грозным зданием Лубянки, в Норильске же был образован его учебно-консультационный пункт – УПК. Туда и ринулись недоучившиеся из-за войны фронтовики и освободившиеся из Норильлага, недоучившиеся из-за ареста бывшие зеки. Их было большинство, и я в их числе.
Научным руководителем исследовательских работ по минералогии в ГОИС значился политический заключенный Николай Михайлович Федоровский, доктор геолого-минералогических наук, создатель и бывший директор Всесоюзного научно-исследовательского института минерального сырья, автор учебников по минералогии. Незадолго до внезапного ареста ему было присвоено звание члена-корреспондента Академии наук СССР.
По возрасту такие, как Федоровский, Урванцев, Зинюк, годились нам в отцы. Для молодежи, хлебнувшей незаслуженной тюремной похлебки, они представляли образец высоконравственного поведения и самозабвенной творческой деятельности. У Федоровского и Зинюка сроки были по пятнадцать лет, до освобождения им оставалось года три-четыре. У меня по сравнению с ними срок был втрое меньше: пять лет с учетом полученной скидки кончились в марте 1946-го. Но выехать на родину мне, как и всем бывшим политзекам, не позволялось “до особого распоряжения”. Всех освободившихся из лагеря в обязательном порядке закрепляли на работе в комбинате по вольному найму. Оформляли договор на три года с последующим продлением, устанавливали зарплату (в лагере было лишь так называемое премвознаграждение), северные надбавки, выдавали паспортный листок на три года.
К 1949-му я успел обзавестись семьей, и уже год исполнился первому ребенку –
дочери. Работать продолжал на том же месте, где отбывал срок, в лаборатории
оксиликвитного завода.
Среди газетчиков и литераторов, с которыми меня свела литературная деятельность,
самыми знаменитыми были Алексей Гарри, Елизавета Драбкина, бывший секретарь
Горького Иван Макарьев, Анатолий Шевелев и мой почти одногодок, выпускник
Московского института философии, литературы и искусства, фронтовик Юрий
Сальников. Все уже отбыли свои сроки, а Сальников год назад был освобожден по
пересмотру дела.
Как-то вечером в том же декабре 1949-го, когда я готовил на радио передачу о Пушкине, в комнату зашел Гарри. Увидел меня и говорит: “Поздравляю с публикацией в альманахе”. В четвертом номере “Енисея” за 1948 год, только что пришедшем в Норильск, были напечатаны два моих стихотворения: “Имя великое” и “Экскаваторщик”. Я поблагодарил Алексея Николаевича за поздравление, а он спрашивает: “Гонорар еще не прислали? Не забудьте им напомнить”.
Прошло немало лет, пока я понял, насколько подражательны были мои стихи и по содержанию, и по форме. Тогда же мне казалось, что они имеют право на жизнь. Познавший жизнь Гарри усматривал истинную ценность таких произведений лишь в гонораре. Каждый зарабатывает на слове как может. Мы не Толстые. Не знаю, думал ли именно так Алексей Николаевич, всего скорее, это было у него в подсознании. До таких тонкостей мои беседы с ним не доходили. Бывший адъютант Котовского потреблял в Норильске много коньяку, но мне не доводилось встречаться с Алексеем Николаевичем за чаркой. В трезвом же виде он увлекал нас живописными воспоминаниями о встречах с Орджоникидзе, Куйбышевым, другими знаменитостями. Заходила речь и о Федоровском. От Гарри я впервые услышал, что это старый большевик-подпольщик, участник первой русской революции, в семнадцатом-восемнадцатом устанавливал советскую власть в третьем крупнейшем городе России – Нижнем Новгороде. Там он был первым партийным лицом и в качестве такового делегирован на VII съезд Российской социал-демократической рабочей партии большевиков.
И вот вскоре после той беседы с Гарри встретился я в очередной раз с Федоровским на заседании руководителей научно-исследовательских работ ГОИС. День был пуржистый (да какой там день в норильском декабре – тьма-тьмущая круглые сутки). Трехэтажное здание, сложенное из керамзитовых блоков, содрогалось от шальных ударов ветра. За окнами ревело и выло, семидесятая параллель показывала свой нрав. В доме действовало паровое отопление от котельной, батареи были горячие, но стужей несло от заросших инеем оконных стекол, в углах подоконников росли сугробики снега: иголочной щелки достаточно, чтобы острая снежная пыль просачивалась через двойные рамы.
Федоровский сделал свой отчет и занял место за длинным столом, где располагались участники заседания. Николай Михайлович был в темном костюме, при галстуке и вовсе не походил на заключенного. Было ему тогда шестьдесят три, но выглядел он почти изящно, мило улыбался женщинам. Походка плавная, глаза молодые, что приятно контрастировало с белыми густыми волосами. Сидевшая рядом молодая сотрудница ГОИС поправила его чуть сбившийся галстук. Николай Михайлович взял ее руку и поцеловал, что вызвало веселый огонек в глазах других сотрудниц. Даже невозмутимая Любовь Абрамовна слегка улыбнулась. Присутствовавшие знали, что Федоровский кроме работы по специальности в ГОИС ведет курс минералогии в недавно открытом техникуме. В том же здании на Октябрьской улице выделена ему койка и тумбочка в общежитии преподавателей-зеков, то есть он расконвоирован, обладает пропуском через основные вахты лаготделений и ходит без вертухая.
Было также известно, что свои лекции Николай Михайлович сопровождает стихами. О каждом минерале у него есть стихотворение. Я познакомился с этими стихами в середине или конце пятидесятых годов. Один из старых норильчан – бывших политзеков Лев Жуховицкий, работавший с нами в ГОИС, как-то после очередных воспоминаний передал мне аккуратно переплетенную книжечку. Переплет был самодельный, хорошо нам знакомый – мы в лагере с любовью делали такие, стараясь придать вид книги каким-то дорогим для нас бумажкам. Бумага обычно была оберточная, грубая, иной раз даже вырезана из цементных мешков. В тетрадке, переданной мне Львом Фадеевичем, печатными буквами, выдающими аккуратного чертежника, были стихи, озаглавленные как “Минералогические эскизы”. Фамилии автора на книжечке не значилось. Лев Фадеевич уверял, что стихи переписал и даже переплел сам Федоровский.
С точки зрения поэтической стихи показались мне наивными, старомодными, напоминали ломоносовские оды. Но привлекала строгость и выдержанность формы, эмоциональность. Стихи вызывали раздумья. Под пером автора многоцветные камни не казались мертвыми, они словно оживали. В этих строчках слышался грохот геологических катастроф, бушевало пламя вулканных извержений, кипела огненная лава, в хаосе рождались современные континенты, возникали кладовые минеральных богатств планеты.
Я подумал: вот Менделеев, на что уж сросся со своими химическими элементами, а стихов о них не писал. Федоровский же составлял не только учебники, не только тщательно классифицировал минеральные богатства, но еще и воспевал их поэтическими средствами. Мы с Львом Фадеевичем много говорили об этом. Мой собеседник, дядя известного тогда московского журналиста Леонида Жуховицкого, был человек начитанный, обладал художественным вкусом и понимал толк в поэзии. Я возвратил ему книжечку, а он, кажется, переправил ее дочери Федоровского Елене Николаевне в Москву.
...Но это было позже, а в тот день после заседания, когда комната почти опустела и Федоровский направился к вешалке за своим жестким брезентовым плащом и бушлатом, я набрался смелости, подошел к нему и сказал:
– Николай Михайлович, могу я с вами поговорить несколько минут?
– Пожалуйста. А что такое?
– Видите ли, мне давно хочется спросить вас о далеком прошлом, для нас, молодых, известном лишь по книгам да кинофильмам. Имею в виду годы революции.
– Ну, знаете, это было так давно, что мне и самому кажется порой: а было ли это на самом деле?
– Тем не менее… Вот Алексей Николаевич Гарри сказал мне, что вы были делегатом VII съезда партии, встречались с Лениным…
Вежливый огонек погас в глазах моего собеседника. Опустив голову, он сделал несколько шагов к окну, я последовал за ним. Он разбросал ладонью снежный холмик в углу подоконника, прислушался к завыванию пурги за стеклами, где была бездонная чернота. Потом повернулся ко мне, внимательно посмотрел в глаза.
– Вы вольнонаемный?
– С недавних пор. Меня привезли сюда по этапу в сорок втором, отбыл пять лет по пятьдесят восьмой.
– Вот оно что! Чем же вы провинились?
– Обвинили меня в антисоветской агитации, и родители мои были осуждены в тридцать седьмом тоже по пятьдесят восьмой.
– И где они сейчас? Живы?
– Об отце ничего не знаю, а мать в лагере умерла, отбыв десятку.
Уборщица, подметавшая пол, приблизилась к нам, мы уступили ей место.
– Понятно, – сказал Федоровский. – Что же касается съезда… Борьба на съезде была очень упорной. Владимир Ильич выступал раз двадцать, пока не добился согласия большинства делегатов. Против был Бухарин. Троцкий отстаивал свой лозунг “Ни мира, ни войны”, считая возможным пойти на утрату советской власти. Мы, говорил он, все равно власть не удержим, а перманентная революция неизбежно вернет все потерянное.
Позднее, изучая нижегородские архивы и архивы Академии наук СССР, переписку Федоровского с его любимым учителем Вернадским, я обнаружил, что уже в первые годы советской власти он, убежденный ее сторонник, отошел от текущей политики, от партийного руководства. Покинув Нижний, работал в Москве. Имея все возможности войти в обойму руководителей РКП(б), он занялся делами, связанными с наукой, промышленностью, экономикой. Его пост руководителя нижегородских большевиков занимали достигшие впоследствии партийных высот такие деятели, как Лазарь Каганович, Микоян, Молотов, Жданов. Предположу, что отход от партийного руководства был связан не только со стремлением Федоровского к науке как цели жизни, но и разочарованием в методах политической борьбы...
С отрочества увлекшись идеями революционного террора, активно участвуя в отчаянной борьбе против царизма в 1905–1907 годах, в захвате власти в конце семнадцатого, насмотревшись на ужасы гражданской войны, энергичный, умный, образованный интеллигент, вполне возможно, убедился в том, что воспеваемое им революционное насилие – не по нему. Не то чтобы он стал отрицать его, как тот же Вернадский, но лично активно участвовать в нем далее не захотел. Любовь к науке давала возможность мягко отойти от политики. Не так ли поступили Плеханов, бывший горячий сторонник Ленина, Богданов, Отто Юльевич Шмидт?
Разумеется, это лишь мое предположение. Для того чтобы подтвердить или опровергнуть его, надо бы откровенно побеседовать с Николаем Михайловичем после лагеря, в самом конце жизненного пути этого интереснейшего человека. Таких бесед с ним ни у кого не было.
Не прошло и года после моего знакомства с Федоровским, как послевоенные надежды на потепление политической обстановки в стране развеялись. Обрушились новые репрессии против бесчисленных “врагов народа”. Тысячи советских граждан, притом наиболее мыслящих и активных, оказались в водовороте государственного террора. Но первыми попали в него те, кто уже получил свою долю изгойства и остракизма. Согласно спущенным сверху директивам Федоровский из обычного лагеря с его сравнительно мягким режимом и возможностями работать по специальности был переброшен в только что созданную каторжную зону, так называемый ГОРлаг. Оказался вместе с власовцами, бандеровцами, фашистскими полицаями, фронтовиками, попавшими в плен к немцам. Ни о каком использовании его как минералога теперь не могло быть и речи. Только самые тяжелые общие работы! 64-летний член-корреспондент Академии наук – только с кайлом и “машиной Опы”! Таково было мудрое решение великого вождя всех времен и народов.
Чуть раньше освобожденные после завершения сроков Алексей Гарри, Елизавета Драбкина и другие аборигены Норильлага были высланы из Норильска в красноярскую тайгу на вечное поселение. У Юрия Зинюка и нескольких сотен “счастливцев” отобрали паспорта, объявив о бессрочном поселении в Норильске.
Понять, что происходит, зачем нужны все эти беззакония и противоестественные жестокости под флагом “самой демократической в мире Сталинской конституции”, было еще невозможнее, чем в тридцать седьмом разобраться, почему сотни тысяч граждан отправлялись на каторгу. Тогда еще можно было предположить: готовится война и власть избавляется от всех потенциально ненадежных. А теперь, после победы над Гитлером и его союзниками, что теперь заставляло повторять геноцид?
Однако крот истории роет и роет. Дни диктатора-маньяка подходили к концу. Смерть кровавого чудища приостановила неистовства. Миллионы намеченных жертв были спасены.
Пришло освобождение от каторжных измывательств и для Николая Михайловича. Но то, что он пережил напоследок, поистине ужасно для тех, чье сердце не окаменело.
…В декабре 1986 года, когда праздновали столетие Федоровского, меня пригласили на юбилейные торжества и в Москву, и в Горький, и в Норильск, где встретился мне старый норильчанин Владимир Игоревич Волков. Он рассказал, что зимой 1952 года в жуткий мороз Федоровский, содержавшийся на площадке кирпичного завода, перетаскивая доски, споткнулся и упал в какую-то яму. Волков видел, как его вытащили и отвезли в лагерную больницу. Надо полагать, измученный немолодой узник со сломанной ногой не скоро был возвращен на каторжные истязания. Между тем приближался март 1953-го, принесший смерть Сталина. Год спустя, когда Федоровский был уже освобожден, его дочь Елена Николаевна увезла отца в Москву именно из норильской больницы.
В 1954-м Николая Михайловича Федоровского одним из первых реабилитировали. Около двух лет пытались московские врачи восстановить здоровье мученика, но книга его страданий подошла к концу.
Сергей ЩЕГЛОВ
Заполярный вестник 31.08.2011