«Нельзя обойти молчанием одну, довольно печальную сторону жизни нашего района. С самого начала освоения Сибирь оказалась местом, куда все существовавшие в России правительства высылали тех людей, которые были не в ладах с законом. Не избежала этой участи и бывшая Пинчугская волость в царское время, но, <...> …не надо умалчивать и о том, что было в советский период. За семьдесят лет существования района его четырежды захлестывали волны высылок по политическим мотивам…<...> Эта страница истории полна драматизма. Это история искалеченных судеб, история человеческих бед. Но это история, а историю забывать нельзя».
Так писал в своей книге очерков «Малая родина» богучанский краевед Густав Дмитриевич Шилько в главе «На перекрестке судеб», которую он посвятил людям, не по своей воле попавшим на приангарскую землю, но достойно прошедшим по ней трудной жизненной дорогой и сумевшим искренне полюбить ее истосковавшимся и изболевшимся сердцем.
О трагической судьбе одного из таких людей стало известно совсем недавно благодаря его потомкам, пытающимся узнать как можно больше о своих родовых корнях, а также благодаря тем ангарцам, кто, дорожа памятью об ушедших земляках, по крупице собирает о них драгоценные сведения, чтобы вписать их имена в историю богучанской земли.
В апреле этого года педагог Центра дополнительного образования детей,
преподаватель математики Ангарской средней школы Надежда Даниловна Рожкова
получила письмо из Киева от И. В. Гаврилова, в котором он просил помочь в
поисках сведений о судьбе брата его прадеда, Мусияки Спиридона Афанасьевича,
уроженца с. Успенка Кировоградской области.
«Он, будучи осужденным 17.09.1937 года по ст. 20, 54-8, 54-11 УК УССР, отбывал наказание в виде тюремного заключения в г. Норильске до момента освобождения в 1947 году. После этого, повторно осужденный по этим же статьям, отбывал наказание в виде ссылки на поселении в с. Ангарское Богучанского района Красноярского края. Был реабилитирован в 1957 году и на момент смерти, по моим данным, проживал там же. Прошу помочь любыми сведениями, касающимися судьбы Спиридона Афанасьевича».
В ходе сбора сведений о своем предке Игорь Владимирович вышел на Красноярское общество «Мемориал», где ему и подсказали обратиться к Надежде Даниловне как к знающему краеведу. И, действительно, педагог и ребята из волонтерского отряда «Доброе сердце» проделали большую работу по сбору информации о жертвах политических репрессий, отбывавших ссылку в Ангарском. В рамках проекта «Колокола памяти» им удалось восстановить фамилии более ста человек, о сорока из них были собраны довольно подробные сведения.
Но об С. А. Мусияк Надежда Даниловна услышала впервые и горячо заинтересовалась его судьбой. В результате тщательных поисков очень многое удалось узнать о Спиридоне Афанасьевиче, о его жизни в Ангарском. Была найдена и могила на поселковом кладбище, где нашло покой измученное сердце дважды репрессированного украинского писателя и журналиста… Так была заполнена еще одна страница истории нашего района.
Спиридон Афанасьевич Мусияк родился в 1896 году. В Центральном государственном архиве-музее литературы Украины сохранилось его письмо, написанное в феврале 1929 года профессору Н. А. Плевако, где он подробно рассказывает о своих детских годах, о революции, о том, как пришел в литературу.
«Родители – крестьяне, украинцы, жили бедно, а семья была очень большая, и потому мне, как одному из старших, пришлось с 15 лет идти в батраки к помещикам. Школу закончил церковно-приходскую, дальше из-за нищеты нельзя было учиться.
Окончив школу, я почувствовал большую тягу к книгам. До ухода моего в батраки я перечитал библиотеку при школе, там были сказки о царях, царицах и жар-птице, «жития святых» и т.п. Редко у кого мне приходилось наткнуться на произведения таких писателей, как Достоевский, критик Белинский, поэты Пушкин, Лермонтов и проч., которых я не понимал еще тогда хорошо, но скорее интуитивно чувствовал их идею. Уже позднее, кажется, в 1913 году, я начал знакомиться с украинской литературой, читая Гринченко, Лесю Украинку, Вороного, Грушевского, Шевченко и других.
Батрача у помещиков, через их горничных всякими способами добывал книжки из помещичьих библиотек, и в свободные дни (воскресенье, праздник), бежал с теми книгами в степь и там плакал и смеялся с ними… Девушки и парни – мои товарищи по ярму – всегда, видя меня с книжкой, одиноко ходящим, дразнили «монахом».
Тогда же я и начал писать. Описывал события в батраках, но все рвал, так как прятать было некуда. Вот так я не расставался в свободную минуту с книжкой и карандашом, даже на военной службе и в бурные годы революции.
Из всего, что я писал когда-то, помню только, как на военной службе написал рассказ «Серый». Его я тихонько зачитывал своим близким товарищам. Он был простой, сентиментальный, что доводило некоторых моих неизощренных слушателей до слез. На фронте я его потерял. Писал и стихи, но они выходили какими-то неуклюжими и декламационными. Конечно же, не хватало техники, литературной грамотности. Писал просто так, «как Бог на душу положил». Путей мне никто не подсказывал, никто меня не воспитывал. Вот так жизнь, борьба за существование своё и своих родителей – кидала меня во все концы, и, имея большую тягу к книге – я везде находил её, случайную советчицу, читал, увлекался, искал другую, не удовлетворялся, опять искал.
Революция, как я сказал, застала меня на фронте. Я весь тогда горел. Ни до, ни после я не испытывал в себе такого горения. Но в том горении была трагедия моей души, воспитанной на Достоевских, Гринченках и других. Я идеализировал революцию, не чувствуя, что из-за первых, радостно-светлых горизонтов уже встают розово-кровавые дни межгрупповой партийной борьбы. Я и раньше уже знал, что должна прийти революция, но мечтал, что придет она в праздничной одежде, как невеста, поклонится всем страдающим народам «великой тюрьмы», и погибнут тираны, и среди освещенных солнцем вольных полей «полетят счастливые птицы». Конечно, это были мечты молодого мечтателя, я надломился, увидев великую кровавую действительность – грандиозную борьбу. Я наивно спрашивал себя: «В чем дело? Ведь все социалистические партии хотят одного – идут к социализму, так зачем же тогда эта ненужная борьба между ними?»
Я бросил всю политическую работу, увлекшись литературой, искусством. Но все же – можно ли было спрятаться в «скорлупке» искусства, когда вокруг «гремели громы и лились кровавые дожди»? И в 1919 году, когда правили пьяные банды деникинщины, моя скорлупа не выдержала, и я, хоть и ненадолго, попадаю к повстанцам, а затем в Красную Армию.
В 1920-21 гг. еще нельзя было думать про литературу. Я пишу в газеты злободневные стихи. А позднее возникают литературные организации. В 1924-м году я вступаю в союз революционных крестьянских писателей «Плуг». Я знакомлюсь с творчеством мировых писателей: Байрона, Шекспира, Гейне, Гете. Борьба за существование себя и своей семьи не дает мне возможности вступить в какой-либо вуз, как следует подготовиться. Я учусь только самостоятельно. Читаю и пишу. И только в 1925-м году в журнале «Зоря» №7 выходит мой первый рассказ «Келебердянские звоны» под псевдонимом С.Червоный. Низкая квалификация (с 1922 года я работал в совучреждениях счетоводом, деловодом, казначеем) не давала мне возможности обеспечить семью, потому мне приходилось надрываться, зарабатывая на хлеб. Отдаться литературе я не мог, читать тоже, это сильно меня мучило. Когда же выпадало свободное время, то я писал наспех, «захлебываясь», торопясь, как бы догоняя упущенное время. Кто-то из таких же начинающих говорил мне, что они, из-за нехватки времени, пишут по десять строчек в день. Я так не мог. Я только мог сесть и писать часов 6-7 подряд, не отрываясь, и только тогда у меня что-то выходило.
В тот же 1925-й год в том же журнале «Зоря» печатается второй небольшой рассказ «Где стройные тополя», а спустя два года – «Воробьиные ночи», уже под фамилией Мусияк. В 1928-м году издательство «Книгосоюз» издало отдельно книжкой небольшой сборник «Воробьиные ночи».
Почти весь 1928-й год я работаю литработником, а затем секретарем комсомольской газеты «Будущая Смена». Тут приходится работать до 16 часов в день. Мало времени. Очень мало. Читать некогда. Очень тяжело и больно от того, что некогда писать. В голове переплетаются сюжеты, события, хочется засесть, материала хватит, но… я начинаю писать одну повесть, другую, третью… и все они вместе лежат, ожидая пера, а перо мое тем временем строчит статьи, фельетоны и проч. А сколько еще надо бы перечитать, а хочется еще языки знать хоть немного! Некогда! Чертовое «некогда»!.. Хочется учиться, очень хочется учиться!»
В сентябре 1937 года судьба всей семьи Мусияк была бесповоротно трагически изменена. Спиридон Афанасьевич был обвинен в участии в контрреволюционной националистической организации, приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей и отправлен в Норильск. На Украине остались родители, жена и трое детей. В начале 1949 года, после долгих лет лишений и непосильного труда, больной, он вернулся домой. Но ненадолго. Уже в мае по тому же обвинению его выслали на вечное поселение в Красноярский край, село Чадобец.
В 1961 году, в одном из писем к младшей сестре Марусе и ее мужу Ивану Митрофановичу, жившим в Днепропетровске, Спиридон Афанасьевич с болью пишет о тех годах и о том, что пришлось пережить:
«Уж сколько дней, и сегодня, стоит мороз: ночью 30-35, а днем – меньше, и светит солнышко. Как-то светлее на душе, когда светит солнце. А сегодня такой радостный день – я получил весточку от вас, мои дорогие друзья, мои родные Иван Митрофанович и Маруся, сестра моя!
Человек – удивительное создание природы. Ты скажи, будь другом, это же не диво? Двадцать лет я был репрессированным. В 1937 году меня арестовали, а в 1957 году реабилитировали, и ты подумай – я не умер и не сошел с ума! Умереть самому, кажется, было бы легче, да только после того, как в 1937 году меня не расстреляли, как хотели, а только «напугали» – за двадцать лет я не раз встречал смерть, голод, болезни, разочарования в людях, в жизни…
Как гром среди ясного неба упало на головы тысяч и тысяч людей то страшное лихолетье…. Ни в чем неповинных людей, партийных и беспартийных. С теми коммунистами, что я шел вместе, которым верил, – я вдруг очутился за стенами тюрьмы. И коммунисты эти были не рядовые, видные работники обкомов, облисполкомов, секретари районных парткомов, директора разных учреждений, с армии – капитаны, полковники, майоры… Что произошло в партии? Я не знал. Я спрашивал коммунистов, которые сидели со мной в одной камере. Они тоже ничего не говорили, но очевидно было, что боялись говорить. Это были страшные часы недоверия, когда люди боялись друг друга… Следователи спекулировали на святой любви человека к жене, детям… Они втаптывали в грязь святые чувства товарища…
Дорогие друзья мои, я никогда не говорил вам про то, что тяжело было вспоминать, а теперь скажу: в первую же ночь, как меня забрали – у меня вырвали волосы на голове в Днепропетровской тюрьме, били головой о стену. Били до тех пор, пока я не потерял сознание и не упал на пол. Потом меня облили водой… Потом довели меня до такой степени, что я говорил себе: Боже, за что? Хоть бы смерть скорее, смерть. За что все это? За что? Тяжело мне вспоминать те ужасные часы!
За что? За что так испортили мою жизнь?
Друзья мои! Я был недалек от самоубийства. Особенно тогда, когда я вдруг попал в Сибирь, на Ангару как вольно-невольный ссыльный. Раздетый, голодный, физически и морально, без веры и надежды.
Как выйду, бывало, на высокий каменистый берег Ангары, как погляжу вдаль… Эх, какой же ты широкий и прекрасный, свет! И как мне тесно… дышать трудно… Холодно и неуютно стало жить в тебе… Я поневоле подходил на край высокой пятидесятиметровой кручи… И чем ближе я подходил, тем сильнее кололо мое сердце. Внизу, меж камнями, клокотала и пенилась Ангара. Я высоко поднял руки к небу, прося прощения за свой поступок… Закрыл глаза, и … сердце заколотилось, а мысль билась в голову: «Что делаешь, сумасшедший!» Что делать? Я отклонился назад, упав на холодный камень. Стыд опалил мне лицо. «Стыд! Какой стыд! Какой я жалкий человек. Скорпион, попавший в западню, кончает свою жизнь самоубийством… Так это ж скорпион…А я человек…Человек… Человек не имеет права покушаться не только на жизнь другого человека, но и на свою жизнь тоже… Не имеет права!» Я поднялся и пошел. Куда? Я снова пошел в тот широкий свет, навстречу новому…»
Трудно представить, что переживали люди, оторванные от малой родины, семьи, привычного уклада жизни и брошенные в суровые ее условия. Суровые по климату и по отношению властей и окружающих. Но они начинали жить заново: работали, создавали семьи, растили детей. А главное, они снова начинали верить. Себе и людям.
Физически тяжелой болезнью был истощен Спиридон Афанасьевич в том далеком, 1949 году, когда его отправили в холодный край в летнем костюме, а осень выдалась морозная, и он слег в горячечном бреду в одном из бараков старого села Чадобец. Он готов уже был сломиться и духовно, перестать бороться с болезнью и закончить свой трагичный и, как ему казалось, долгий жизненный путь. Но добрые руки и сострадательное сердце женщины-сибирячки Феклы Павловны Соболевой, нечаянно встретившейся Спиридону Афанасьевичу в то лихолетье, вдохнули в него силы и новую веру в возможность счастья.
«Отсюда и начинается моя другая доля, – вспоминает он о тех событиях в 1971 году в письме к Ефиму Алексеевичу Сущенко, доброму другу семьи его сестры Марии, члену президиума Украинского товарищества охраны памятников истории и культуры. – Про это можно написать новую повесть или даже роман.
Я до сих пор не могу представить себе, почему эта женщина взвалила себе на плечи такой тяжелый груз. Она лечила меня, .поила, кормила, ходила за мной, как за маленьким ребенком. Сначала ходила ко мне в барак, а потом забрала к себе домой. Мало было поставить меня на ноги, надо было влить в мое сердце свежую струю животворной силы любви… Надо было каких то особых отношений, чтобы могли ожить мои замершие душевные силы. И такие отношения нечаянно нахлынули…
Шли дни. Я потихоньку становился на ноги, а эта удивительная женщина сшила мне ватные штаны, новую теплую телогрейку, где-то достала валенки. Говорила, что если надо будет, у нее есть теплая собачья доха. Впервые услышал я о такой шубе. А тем временем за окном лютовал 45-градусный мороз… Мне было понятно: она готовит меня к борьбе с суровой ангарской зимой...»
Но не только с зимой пришлось бороться Спиридону Афанасьевичу и Фекле Павловне, чтобы отстоять право быть вместе. Они прошли через непонимание детей Феклы Павловны, осуждавших мать за то, что привела в дом «врага народа», подвергая тем самым опасности и всех их, ведь коммунистами были все взрослые члены семьи.
Прошла Фекла Павловна и через комиссию, которую лично возглавлял секретарь райкома партии.
«— Он – «враг народа» и вам, как члену партии, не годится иметь с ним какие-то отношения и связи. Вы что, про это не знали?
— Я не знала, что больного беспомощного человека можно бросить на произвол судьбы, – ответила она.
— Значит, он тебе дороже, чем партия?..
— А при чем здесь партия? – сердито продолжала она, – партия мне дорога, – голос ее сразу охрип, – иначе я не была бы членом партии, а только этот несчастный человек мне тоже дорог… Может… может, я всю жизнь ждала такого… а вы хотите, чтобы я его бросила…
— Вот как! – Аж скривился секретарь, будто что-то поганое проглотил. – Ну, в таком случае, что же… Партбилет с тобою?
Молча, трясущейся рукою, она вынула из-за пазухи пакет, завернутый в белый платок, и положила на стол. Быстро повернувшись, она все так же молча вышла из комнаты.»
Это был смелый, но и очень рискованный поступок, за который могла поплатиться вся семья Феклы Павловны. Обошлось, их оставили в покое.
«Дорогой товарищ Ефим Алексеевич, я вам рассказал только фрагмент из истории моей жизни, о котором вы спрашиваете, почему я «застрял» тут, в Сибири. Потому что здесь есть простая женщина-сибирячка, что так ярко напоминает мне поэму великого поэта народного горя Некрасова «Русские женщины». Это бескорыстное самопожертвование, что разбудило во мне гаснущий пламень жизни. Своим поведением она говорила мне: «Ты потерял веру в идеалы, ты потерял веру в людей, в их прекрасное будущее? Стыд! Стыд! Видения тебя преследовали много лет – это лишь летаргический сон, навеянный дикими, звериными делами!.. Проснись и посмотри – как прекрасен белый свет! И люди есть, хорошие люди на этом свете! Давай руку, и идем вперед…»
В 1957 меня реабилитировали. Фекле Павловне предложили вступить в партию, но она отказалась, сказав: «Стара я уже стала, да и грамота моя небольшая… Да и отстала я за эти годы. Две дочери мои – педагоги, члены партии, им широкая дорога открыта – счастья им и успехов!»
Мусияк С.А. и Соболева Ф.П.
Двадцатый год живем мы тут. Мой сын Алексей, который живет сейчас в Верхнеднепровске и работает инженером на электростанции, зовет меня «додому», «на Украйну», а моя подруга не хочет туда ехать. «Тут родилась, тут и помирать буду, – говорит она, – без тайги жить я не могу». Она не может без тайги жить, а я теперь не могу без нее…
Ни Украины, ни своих родных я уже, наверное, не увижу. Ехать мне одному невозможно, мне в дороге нужна «нянька». Такой «нянькой» может быть только Фекла Павловна, а на ее руках три внука… Вот так все переплелось в такой узел, что уже никому его не развязать.»
О брате его прапрадеда, о его жизни на Ангаре Игорю Владимировичу в письмах рассказали дочь Феклы Павловны, Мария Никандровна Страшникова и внук Владимир Иванович, которые продолжают жить в Ангарском. Наладить связь между родными людьми Спиридона Афанасьевича, между Украиной и Россией, чтобы восстановить звенья его жизни, все так же помогла Н. Д. Рожкова со своими ребятами.
«В 1950 году Спиридона Афанасьевича увезли в новый поселок за 100 км по Ангаре, – пишет Мария Никандровна. – Мама поехала следом за ним. Сначала они жили в маленькой избушке, потом построили дом, баньку, хлев. Разделали большой огород, развели коров, свиней. Мама добывала рыбу.
У нас с мужем в 1949 году родилась дочь, а в 1950 – сын. Яслей не было. Мы переехали тоже в Ангарский. Сначала жили все вместе, никто нас не тревожил. А потом мы получили квартиру, муж работал в леспромхозе, а я преподавала в школе. В 1953 году приехала моя сестра, Наталья Никандровна, с семьей. Все вместе помогали друг другу.
В 1958 году я заболела туберкулезом и проболела 3 года. Спасли меня мама и Спиридон Афанасьевич. Он был очень внимательный и добрый. Я была очень благодарна ему за поддержку. Дети любили Спиридона Афанасьевича. Когда умер мой брат, у него осталось трое сирот. Мама забрала детей к себе. Они вырастили их. Все трое уже семейные, вспоминают их добрым словом, говорят всегда: «Наш дед лучше всех».
Умер Спиридон Афанасьевич 9 апреля 1983 года на моих глазах, спокойно, ничего не сказав.
У меня есть сестра, которая живет у дочери, два сына, две дочери, 12 внуков и 11 правнуков. Большое спасибо тебе за память, очень рада помочь.»
«Мои воспоминания связаны с детством, т.к. до шести лет мы жили в одном доме с бабушкой и дедом, – пишет Владимир Иванович. – Хорошо помню дедову лошадь Серко, которая умерла от старости, мне тогда было пять лет. Утром дед обязательно делал зарядку, пил морковный сок, писал стихи. Моя бабушка была рыбачкой, держала корову, очень вкусно стряпала. Характер у нее был взрывной, но отходчивый, а у деда спокойный, уравновешенный. Он не пил, не курил. Терпеть не мог насилия, даже охотников осуждал. Он был настоящим интеллигентом, отличался душевной добротой, очень любил детей.
Из его рассказов я помню, что бабушка его, полуживого, умирающего из барака забрала к себе домой и выходила. Я всегда считал и сейчас считаю Спиридона Афанасьевича своим родным дедом. Спасибо вам, что и вы помните о нем».
О том, чтобы писателя и журналиста С. Мусияк помнили на его родине, в Украине, позаботился и Ефим Сущенко, став автором нескольких газетных и журнальных очерков о нелегкой жизни и трагической судьбе Спиридона Афанасьевича.
«Радуюсь и по-доброму завидую вам, вашей энергии. А я… устал, сгорел. Мое сердце в пепел сотлело. Прощайте». – так закончил С. Мусияк одно из своих последних писем к другу. И именно так назвал один из очерков Е. Сущенко, выразив через них всю трагедию не отдельного человека, а всех тех, кто пережил то же, что и С. Мусияк.
Газетные пожелтевшие листы со статьей бережно хранятся в архиве семьи Смолиных – Страшниковых. Как и письма, стихи Спиридона Афанасьевича, фотографии, где он вместе со своей подругой жизни, с ее детьми и внуками, ставшими и для него родными. Нет в живых уже ни Спиридона Афанасьевича, ни Феклы Павловны. Но их помнят близкие, помнят односельчане. О них хотят знать внуки и правнуки. Об их жизни рассказывают школьникам на уроках краеведения. Наверное, так и воссоздается история. История «без белых пятен».
С. КУЧИНА.
Документы и фотографии предоставлены педагогом ЦДОД, краеведом Н. Д. Рожковой.
Ангарская правда 07.11.2011, 13.11.2011, 18.11.2011