30 ОКТЯБРЯ – ДЕНЬ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕПРЕССИЙ
Фото: Денис КОЖЕВНИКОВ
Кто сказал, что не было у зеков Норильлага светлых, счастливых дней и ночей?
О Норильлаге Сергей Щеглов, по собственному его признанию, начал писать за два года до реабилитации, в 1957-м. Но первой книгой с его именем на обложке стал краеведческий очерк “Норильск” в соавторстве с Алексеем Бондаревым, изданный в Красноярске 55 лет назад. В том “Норильске” конечно же, не было ни слова о трагической судьбе его первостроителей. Подлинная история тех, чьим трудом и талантом выстрадан Норильск, увидела свет только на исходе ХХ века.
Сегодня в свои 92 года Сергей Щеглов-Норильский продолжает писать новые главы романа-хроники “Сталинская премия”, первое издание которого есть во всех городских библиотеках.
Дежурство Николая Силантьева в ночную смену в лаборатории “поглотиловки”, как называли работники оксиликвитного завода цех поглотителей жидкого кислорода...
Когда он на своей верхотуре один, задание, оставленное начальником, выполнено и надо только каждый час брать из сушильных камер внизу пробы торфа-сфагнума, Николай располагался за лабораторным столиком. Садился на высокую табуретку перед стеклянным ящиком аналитических весов и коробкой тигельной печи и принимался писать главы повести о своей юности. Перед его взором вставали друзья и любимая девушка Дуся. Он вновь был с ними.
А текущая жизнь предлагала Николаю реальный роман. Снизу из цеха доносился звонкий голос дежурной рабочей-сушильщицы. Тридцатилетняя украинка Галина, освободившаяся из лагеря год назад, где отбывала невеликий срок за какие-то там “колоски”, шевеля на противнях спутанные коричневые волокна, напевала свои задушевные песни. “Ой ты, Галя, Галя молодая!”, “Посияла огирочки”. Песни будоражили сердце двадцатитрехлетнего политзека. Ему виделось украинское село, побеленные хаты над тихой речкой, воспетые Гоголем дивчины и парубки. И вот одна из дивчин рядом.
Чем завоевал лаборант-взрывник сердце красивой замужней женщины, Силантьев не задумывался. Только видел в ее игривых карих глазах, что готова она ответить, если бы он обнял ее да и поцеловал. Ночь, они одни в цехе, стальные ворота на засове изнутри.
Галина живет с мужем неподалеку от оксиликвитного завода и цеха-”поглотиловки” на горе Рудной. Уже несколько лет комнаты на верхнем этаже блочного барака заселяются освобождаемыми из лагеря по отбытии срока уголовниками и бытовиками да малосрочниками политическими. Выезд их в родные места отсрочен “до особого распоряжения”. Идет третий год Отечественной войны, заполярному комбинату нужна рабочая сила, и бывшие зеки вкалывают вместе с вольнонаемными или солагерниками.
Муж старше Галины лет на пятнадцать. Николай нередко встречает его, когда этот неказистый угрюмый мужичок заходит к жене на работу. Кривченко был известен как прижимистый спекулянт. У него можно разжиться махоркой, а то и папиросами, столь дефицитными среди зеков. Мужичок себе на уме и отхватил освободившуюся с угольной раскомандировки землячку, до которой было много охотников… Она же отдала предпочтение зажиточному, по лагерным понятиям, соискателю.
Глянув на часы на стене, Николай слез с табуретки, взял корзину для пробы торфа и спустился по крутой узкой лестнице в сушильное отделение. Галина как раз открывала железные дверцы сушилки, чтобы в очередной раз перевернуть на ее решетчатых стеллажах слои торфа-сфагнума. Из камеры хлынул горячий воздух. Ворот цветастой кофточки под черным халатом Галины распахнут, и в отворотах кофты Николай увидел небольшие розовые груди. Галина отступила, предоставляя лаборанту возможность взять железными щипцами горсть хлопьев и положить в корзину. Улыбаясь, сказала: “Сегодня последнюю ночь дежурю. Завтра выйду во вторую смену”.
Писатель мой ничего не ответил на призыв. Наивный, не знавший женщины юноша понимал открывающуюся возможность. Но не осмелился ею воспользоваться. Стоило Гале сделать еще один шаг, прижаться к парню ладным телом, и все было бы в порядке. Она знала, что нравится, что ее чувство волнует его и только мальчишеская робость удерживает от решительных действий. Но она тоже не из тех, что подстилаются… Николай со своей корзиной отошел от раскаленных дверец, Галина захлопнула их резким движением, громко звякнула щеколда.
Проделав ту же операцию у второй сушилки, они расстались. Николай поднялся по дощатой лестнице. Галина пошла к столику дежурной сделать запись в журнале. Ступая по досочкам, Силантьев слышал звонкое и горестное: “Посияла огирочки/Блызко над водою./Сама буду полываты/Дрибною слезою”.
Размягченное сердце подсказывало юноше: спустись, подойди к ней, успокой себя и ее. Но что-то удерживало, и он топал по дощечкам вверх. Ночных смен у него оставалось еще несколько. И на следующую что-то прорвалось в нем. У сушилок дежурил молчаливый старик-калмык. Николай накинул бушлат, нахлобучил шапку, надел меховые рукавицы, спустился со своей верхотуры и вышел за ворота цеха. Ночь была морозная, в небе пылили, переваливались, вибрировали красные, синие, зеленые, лиловые полотна, заборы и вихри. Силантьев завороженно любовался, пока стужа не пробрала его. С сожалением оторвавшись от волшебного зрелища, вернулся он в цех, запер ворота, поднялся на чердак. И вместо того чтобы продолжить свою писанину, сел возле широкого заиндевелого окна и запел, чего не было с ним давно-давно, много лет с той прежней свободной жизни, когда однажды, шагая густым подмосковным лесом, он пел во всю силу вдохновения.
Вот и теперь он запел – громко, от всей души, от всего сердца, еле сдерживая слезы радости и торжества от таких созвучных его состоянию слов.
1 сентября 2013 года,
г. Тула
Заполярный вестник 31.10.2013