Зачем, куда, кому моя мама писала эти записки, она не объяснила. А я не спросил, потому что боялся спугнуть нечаянный порыв её откровения. И то был безмерно рад и благодарен ей, что приоткрыла дверь в свою жизнь и позволила мне заглянуть туда краем глаза.
С её разрешения я перепечатал эти записи. Пока была жива, запрещала их кому-то показывать. Сейчас мамы больше нет... Но не в том дело. Страна-то осталась, новый век начался, и что-то в нём стало вдруг повторяться - как на той же Украине, к примеру. Поэтому выношу на общий суд незнакомые мне годы жизни самого близкого человека. Вот так она жила - а как мы жить будем?
***
"Я, Чигринова (в замужестве Тихомирова) Галина Дмитриевна, родилась 13
сентября 1922 года в городе Волчанске Харьковской области. Отец, Чигринов
Дмитрий Иосипович, умер в голодном 1932 году, спасая нас, так что моя мать
осталась одна с тремя детьми. Со мной (мне не было ещё и 10 лет) и двумя
младшими сёстрами.
Мать тогда трудилась в колхозе "Большевик". Голодали так, что были опухшие и уже не поднимались. Мы, две старшие, выжили, а младшая умерла.
После семи классов школы я поступила в педтехникум, который и окончила в 1938 году. Так как занималась хорошо, послали учиться в пединститут города Харькова. Но в это время вышел закон о платном образовании - и мне пришлось работать и учиться заочно.
Работала я в сельской школе деревни Бахтеевки, а сдавала экзамены в Харькове. Но недолго длилась такая счастливая жизнь. Началась война!
Всех нас, студентов, отправили рыть оборонительные рвы против танков, куда-то на реку Десну. Оттуда бежали до Харькова под бомбёжками.
Институт уже эвакуировался, сдавать весеннюю сессию было некому. Поехала в Волчанск, к родителям.
В 1941-1942 годах, до июня месяца, фронт был развёрнут у реки Северский Донец, в 7 километрах от Волчанска. Наступление наших войск на Харьков в марте 1942 года позволило освободить много сёл и деревень...
Весь мой труд здесь был связан с райкомом комсомола, потому что была активная комсомолка с 14 лет. Я работала в школе пионервожатой и в горкоме внештатным инструктором. В обязанности при горкоме входило вновь создавать комсомольские организации, восстанавливать документы тех девушек и юношей, которые, испугавшись, уничтожили свои комсомольские билеты.
И ещё с нами всегда был и работник органов, Вьюник. Уже не помню имени.
Так было до июня 1942 года - а потом немцы двинули наступление. Мы вернулись в город из села - оказалось, что райкомовские и работники органов уже уехали на машинах. Побежали пешком за ними.
У меня был портфель с пустыми комсомольскими билетами. Пришлось сжечь всё и свой билет, так как далеко не ушли...
Тогда на Дону погибло много наших - навстречу двигались уже немецкие танки.
И, конечно же, пришлось вернуться в Волчанск. Но отчим очень боялся, что через
меня немцы расстреляют всю семью, и поэтому мне пришлось... выйти замуж.
Я дружила с Шелеспановым Борисом Александровичем, студентом желдоринститута, он был белобилетчик. Перешла в его семью.
Оккупация Волчанска длилась с июля 1942 по февраль 1943 года - 7 месяцев. Муж работал на ремонте дорог, а я в госпитале военнопленных. Есть-то надо было. Но вскоре меня из госпиталя выгнали. Нашли списки, что ли, комсомольцев - и всех их отправляли на работы в Германию. Благодаря тому, что я была замужем, меня не взяли в эту страну, а младшую сестру отправили - хотя ей ещё не было и 16 лет.
В декабре пришли с мужем к моим родителям. Отчим дал нам листовку на немецком языке - почитайте, мол, что пишут. Это было воззвание к немецким солдатам после победы в Сталинграде и окружения армии генерала Паулюса, чтобы сдавались в плен, так как война бессмысленна.
Пока переводила, вошёл бывший офицер (лейтенант или капитан) по фамилии Головачёв, в своё время сдавшийся в плен немцам и живший с соседкой.
Он работал надсмотрщиком над пленными нашими при немецкой комендатуре. Мы часто у него покупали хлеб, жир, а его жена (или сожительница) открыто торговала продуктами.
Головачёв тоже прослушал мой рассказ о листовке. Я ещё пошутила - берегись, тебе надо теперь бежать с немцами. Ответил, что это всё пропаганда, такую силу победить никто не может.
Это было сразу после наступления 1943 года. А 10 января поздно вечером к нам, Шелеспановым, явилась полиция - забрали меня и мужа. Сначала привели в полицию, где нас допрашивал некий Иванов - следователь. Наутро мужа отпустили, так как ему на работу, а меня отправили под конвоем в гестапо.
И две недели, до 27 января, длился кошмар допросов. Арестовали отчима, Шелеспанов сбежал в деревню, и я оказалась одна. Ежедневно были очные ставки с Головачёвым - тем военнопленным, который и донёс. Потом подключилась его сожительница.
Отчима отпустили - он был уже стар и ничего не знал, поднял бумажку и всё. Ну а мне при Головачёве объявили, что я буду расстреляна, если не назову партизан и так далее. Сожительница его кричала, что я - и работник МВД, и рьяная комсомолка, что меня и отчим за это выгнал из дому. Ну а сам Головачёв валялся у ног немецких офицеров и докладывал, как он вредил своим, будучи командиром роты, как он сразу сдался в плен.
В общем, отчима отпустили, Головачёва и не арестовывали - он сам приходил ежедневно на допрос. Ну а я сидела в подвале, ожидая своей участи.
Спасибо свёкру - через какое-то немецкое начальство он выхлопотал меня, до сих пор не знаю, как ему это удалось. И вот 27 января последний раз нас допросили, получила я оплеуху от своей соученицы (Елены Украинцевой) - она была переводчицей,- и отпустили домой, предупредив, чтобы никуда не уезжала из города.
В ту же ночь я ушла к своей бабушке Анисье в деревню, где скрывался и мой муж. А с 1 февраля началось отступление немцев, и 9-го числа город Волчанск был освобождён.
Мы вернулись домой. Был митинг в кинотеатре, радость, конечно. И тут на митинге я увидела Головачёва, уже в партизанской шапке, с оружием, лентами с патронами.
А ночью он явился с ещё одним военным и арестовал меня. Повели в подвал - и давай стрелять поверх головы. Поставили к стенке, но, слава богу, не успели сделать своё чёрное дело, так как муж и мама побежали в комендатуру и всё рассказали. В общем, нагрянул патруль и я была спасена, но арестована для проверки.
Занимался мною СМЕРШ почти месяц. Всё проверили, в захваченных документах гестапо моей подписки о работе на немцев не было. И оскорблений, и унижений, и всего пришлось хлебнуть. Помог разобраться начальник НКВД Волчанска - Вьюник, который меня знал по комсомольской работе. Он как раз вернулся из леса, где был командиром партизанского отряда. Случайно увидел меня в КПЗ и заинтересовался, почему я здесь.
В общем, конец такой: выпустили как пострадавшую от немцев, отправили работать в школу, а Головачёва разоружили там же в СМЕРШе и послали в штрафной батальон, который формировался в Волчанске.
...Я уехала трудиться в Бакшеевскую школу, где и муж работал военруком. А в августе 1943 года был освобождён Харьков, и мы вернулись в институты - муж в свой, я в свой. Устроилась на работу в 95-ю мужскую школу... Но сожительница Головачёва не могла успокоиться - стала писать заявления в НКВД.
В то время я жила у одного ученика на квартире. И вот ночью 4 ноября 1944 года (после окончания первой четверти в школе) выставляла оценки детям. Заглянула хозяйка и говорит: "Вас зовут какие-то военные". Выхожу в коридор, а мне: "Вы арестованы". Оказывается, они уже были в общежитии института - там меня не было, и всё-таки в итоге нашли.
Задержали также отчима и мужа. Обвинение - шпионаж, подписка о сотрудничестве, пособничество немцам, ну и всё прочее.
Следствие длилось 8 месяцев. Этот кошмар я как-то плохо помню - очные ставки с отчимом, с мужем, угрозы, оскорбления... в общем, полный набор, ещё пожёстче, чем у немцев. Всё это ночью. Особенно свирепствовал следователь Девятов. Ну, бог ему судья - если жив, отольются ему мои слёзы или уже отлились.
Наконец, 2 июня 1945 года мы были осуждены военным трибуналом Харькова за измену родине, за предательство советского офицера, за шпионаж по статье 54-1а УК Украины (в РСФСР это была 58-я). Мне и мужу - по 8 лет лагерей и 3 года поражения в правах. Отчима отпустили - старый, безграмотный.
Ещё после суда терзали тем, что предлагали работать подсадной в камерах - мол, за это время подадут документы на помилование. Но так как я никакой вины за собой не знала, то попросила - отправьте в лагерь и никакого помилования не надо. И снова вызвали к следователю, который заявил, что меня сгноят в тюрьме или отправят к белым медведям.
...Так попала на этап. Нас везли Северным морским путём - уже не помню названия парохода. Сначала в Молотовск (Архангельская область), а потом ещё две недели мы плыли в трюмах среди льдов до Дудинки.
В Дудинском четырёхлагерном отряде часть заключённых оставили для разгрузки и строительства причалов. В одну из бригад попала и я. Вероятно, судьба или Бог помогли - оказалась в бригаде женщин с Западной Украины, со сроками 15-20 лет КТР (каторжных работ). Все они были безграмотные, но труженицы.
Нормировщик Портстроя, только что отбывший свой восьмилетний срок "набора" 1937 года, выдавал нам задания, и ему потребовался помощник. А из 30 заключённых я одна была грамотной.
Нет уже этого человека - Сергея Александровича Абрамова, пусть земля ему
будет пухом, но все мои 7 лет Норильлага оказались, благодаря ему, более-менее
лёгкими. Мало того, что работала в группе нормировщиков, так ещё и на курсы
нормировщиков-хронометристов при управлении Портстроя была послана.
Занятия проходили в зоне оцепления - пропуск был не нужен. Я окончила курсы и продолжила работать там же: в Портстрое, в отделе труда. Строили порт и город Дудинку.
В 1945 году к Абрамову приехала семья из Ленинграда - жена-страдалица и дочь. Я часто у них бывала. Сергей Александрович и Варвара Сергеевна считали меня своей дочерью. Сколько полезных советов он мне дал, как научил работать, чтобы и бригаду не обидеть (ведь кормили только за выполнение норм), и начальству угодить... Господи, бывают же такие добрые люди!
Здесь, в Норильлаге, я встретила Тихомирова Тимофея Фёдоровича, который стал моим вторым мужем.
Но так случилось, что в ноябре 1947 года по Норильлагу вышел приказ: всех матерей, в том числе будущих, решили согнать в Норильске в одном лагере, специально для них предназначенном.
В дудинском отряде бараки мужчин и женщин стояли вместе, был хороший клуб, где развивалась самодеятельность, шли концерты, кино. Жила я в бараке для ИТР, то есть инженерно-технических работников. На работе меня очень ценили.
И в целом здесь, в Дудинке, чувствовалось, что работает добрый начальник отряда. Уже не помню его фамилию... Вот начальник УВЧ (воспитательная часть) был точно Кирпичников. И всегда он нам говорил: "Ещё пожалеете о нашем лагерном отряде".
Так оно и случилось. В ноябре 1947 года нас всех, и беременных, и матерей с детьми, отправили в Норильск, в 7-й лагерный отряд. Но я провела в нём мало времени - уже через неделю на меня пришёл из Горстроя наряд как на специалиста, и перевели в 6-й л/о (в спецлагерь).
Но в Норильске - это не в Дудинке. Политические заключённые работали тут только на общих работах. Зато "социально близкие", бандюги всякие, сидели на должностях, как тараканы. Отправили меня на гипсовую шахту, где и трудилась откатчицей - до самых родов 10 января 1948 года. И после тоже вагонетки эти толкала.
Отпусков нам не полагалось. Поэтому, чтобы рожать, политическим заключённым надо было быть очень храбрыми - никаких льгот, амнистий для нас никогда не было.
В 1949 году в Норильлаг перебрался и Тимофей. Было нам очень трудно - тяжёлая работа, плохое питание, холод. Сын часто болел, много я с ним лежала в больнице - в 3-м лагерном отделении.
Кстати, главным врачом там была жена знаменитого Николая Урванцева, первооткрывателя норильских руд в 20-е годы. Очень она относилась к нам, матерям, хорошо - чем могла, помогала, спасая и нас, и детей наших. Была ещё врач детский Елизавета Петровна, фамилию не помню...
По общему правилу, когда детям исполнялось два года, их отправляли в детдом в Красноярск, но нам помогли переправить маленького Вову к родителям отца, в город Калач Воронежской области.
В сентябре 1951 года я досрочно освободилась, на год раньше. Но оставались ещё три года поражения в правах и не разрешался выезд.
Работать осталась там же, на гипсо-ангидритовой шахте, нормировщиком уже, хотя без всяких льгот.
В 1952 году попросила отпуск и разрешение на поездку за сыном. Всё зависело от отдела кадров предприятия. Но когда я пришла туда со своей просьбой, начальница ОК УПСМ Баранцева мне заявила, что таких, как я, стрелять надо, а не в отпуск посылать.
Мне удалось попасть со своей просьбой к начальнику шахты, и только у него каким-то образом получилось уломать кадровика.
В 1954 году кончилось поражение в правах, получила паспорт. Уже была у меня и дочь... Работала до 1957 года в УПСМ, а после перевелась в Норильскую геолого-разведочную экспедицию, где и трудилась долго, хотя уже была на пенсии. Дети учились, нуждались в поддержке - нельзя было останавливаться.
Всю жизнь работала честно, получала одни только грамоты и благодарности. Дома воспитывали с мужем двоих детей. Воспитывали так, чтобы они стали патриотами своей родины, были честными, добрыми, трудолюбивыми...
...Дописываю свои заметки спустя две недели - не могла закончить сразу, нахлынули воспоминания, больно стало. Сейчас отошла немного, уж очень тяжело возвращаться к прошлому. Хотя на бумаге получается не так страшно... но ведь всё это надо было пережить, остаться человеком.
В 1956 году, после моих жалоб и на имя Хрущёва, и на имя Серова, вызвали в Киев. И снова всё сначала. В кабинете военного трибунала встретилась с Голубевой Марией Трофимовной - доносчицей, которая всё строчила заявления на меня.
После разбирательства там сказали - пишите заявление о привлечении её к ответственности за клевету. Я отказалась, так как считала: она и так наказана и богом, и людьми. Сын пьяница, мужей было не счесть и все её бросали.
В сентябре 1956 года получила официальный документ о реабилитации - он имеется в Норильске. Теперь вот выдали дубликат N 1540 от 2 июля 1971 года военного трибунала, где сказано: "Приговор от 2 июня 1945 года отменён и дело прекращено за отсутствием состава преступления". Получил такие же бумажки и муж мой, Тимофей Фёдорович. И кто теперь скажет, за что нам была поломана жизнь?
***
Комментарий сына (того самого Володи, что родился в Норильлаге.- Прим. ред.):
Читать без содрогания не могу... В этих скупых заметках сказано всё о
трагедии нашего народа, от которой мы до сих пор ещё отойти не можем. Дополню
только тем, что знаю от мамы же.
Был у них с Борисом, первым мужем, сын Вова, который умер от голода. А может, после их ареста его сдали, как положено, в детдом, и уже там он сгинул? Кто знает, снегопад времени намёл на эти страшные годы сугробы забвения. А спрашивать язык не поворачивался.
А Шелеспанов отсидел в Казахстане, потом, говорят, жил в Молдавии, где вновь и женился.
Не упомянула мама, что я два раза был при смерти и, спасая, мне делали укол, а иголка сломалась, и в поисках её пришлось меня резать - шрамы так и остались на мягком месте. Тщательно пеленали, а я кричал и старался расцарапать себе лицо - оспа. Похоже, частично это удалось, долго потом на лице оставались пара рытвин от той болезни.
И не в Калач переправили меня сначала, а в Красноярск-25. На фотографиях - вот они, передо мной,- огромный старшина стоит со своими сидящими родителями, Раисой Матвеевной и Андреем Антоновичем Коньковыми. И я у них на коленях с двумя арбузами. А вот с бабой Раей, а вот один, и подписи корявые: "Папе и маме от сына Вовы и бабушки Раи. Красноярск, 24 июля 1950 года".
Вот этот вертухай, добрый человек, и помог переправить, спрятать меня от детдома у своих родных - мать потом рассказывала. Может быть, он и вёз меня туда, в детдом? Одного или вместе с моими "подельниками"? Да провёз мимо? А там всё оформил, как полагается, то ли смертью, то ли ещё как? А где мои товарищи по несчастью? Спрашивать о том - грех.
А в мае 50-го я ещё в лагерной больнице с ними, корешами моими, вот фотография... Похоже, рядом с нами как раз тот самый врач, Урванцева Елизавета Ивановна. Она и помогла сорганизовать эту многоходовку, помогла сохранить нашу семью...
А что, вполне возможно - сработало фронтовое братство. Она, хирург, после войны вернулась в Норильск - и Коньков тот, старшина, тоже бывший фронтовик, у неё в лаготделении сторожил этих несчастных матерей... Да и начальником она была отделения этого, по материному письму выходит. Это же скольких они спасли так от детдомов, рискуя собой, мужественные люди?!..
И уже потом от бабы Раи, красивой седой женщины (низкий поклон ей и всей её семье!), мать перевезла меня в Калач. Вот фотографии "Папе от Вовы, июль 1952 года" с бабушкой Настасьей, тётей Таней, дядей Лёшей и истощённой худой мамой, одни глаза горят...
А через год матери опять пришлось перевозить меня - из Калача уже на Украину, в Волчанск. Не знаю, как ей удалось вырваться, потому что у тёти Тани обнаружился туберкулёз: девчонкой работала в туберкулёзном госпитале, стирала там бельё. От тёти Тани у меня и осталось на лёгком пятно.
На первых моих волчанских фотографиях стоит дата "26 июля 1953 года". Там мама уже вместе с сестрой, тётей Любой, бабуней и всеми нами, малышнёй.
А девятого ноября того же года, уже дома, в Норильске, мама родила дочь Танечку. По метрике так. А отмечаем мы её день рождения почему-то восьмого... И отца к тому времени уже освободили.
А в первый день в Волчанске, рассказывали, я пропал - догнали аж возле Молочарки. В Калач, к бабушке своей пошёл любимой.
Аукнулись эти мои детские скитания уже много позже - после второго курса, при механизаторской практике на родине отца, в деревне Лозовой (бывшая Гнилуша).
Дядько Миша, двоюродный брат папы, там агрономом был - он и устроил меня пахать на ДТ-75 посменно, по 8 часов. Спал я в поле - и так месяц. Потом уже, в институте, что-то стал уставать, температура... И пошло-поехало: сначала больница в Воронеже, затем забрали в норильскую больницу, врачи которой командировали меня в санатории Крыма...
Кстати, интересное кино: там, в Гнилуше, куда ни зайдёшь, везде мои родственники, везде Тихомировы. Или братовья да сёстры на седьмом киселе, или дядьки - тётки - бабки - дедки моего плетня. Потрясающе! Полдеревни Тихомировых, а вторая половина - их родственники или родственники тех родственников. Во дела...
А раз там же, в деревне, под утро я чуть не свалился в глубокий овраг со своим трактором - заснул на миг за рычагами: глаза вроде открыты, а что-то снится. Очнулся уже, когда гусеницы нависли над оврагом. Но, видимо, Бог для чего-то нас сохранил на этой земле - может быть, чтобы мы могли рассказать потомкам, как мы жили, как любили родину и как она нас любила.
Заканчиваю писать. Уже шесть утра. Пора спать.
Владимир ЧИГРИНОВ. Норильск - Красноярск - посёлок Вейделевка Белгородской области.
На фото: В июле 1952 года мама перевезла сына в российский городок Калач, ей тогда чудом удалось вырваться из Норильска на несколько дней, она была очень истощена, одни глаза горели; Городок Волчанск Харьковской области, где родилась Галина Чигринова; Речной вокзал в Дудинке встречал репрессированных; В 1950 году этот старшина вывез маленького Володю из Норильска - в Красноярск, к своим родителям; Семья Тихомировых - после всех испытаний; Памятник жертвам политических репрессий в Норильске.
Фото из архива автора и редакции.
Красноярский рабочий 18.09.2014