Заинтересованные отклики наших читателей вызвала недавняя публикация нашего земляка Владимира Чигринова о его матери ("Красноярский рабочий", 18.09.2014 года). Сегодня мы публикуем очередную главу из автобиографического романа Владимира Тимофеевича "Пятый дневник", посвящённую нелёгкой судьбе его отца, прошедшего Норильлаг.
Норильск в феврале. За окном вроде стихло... Надолго ли? В полярную ночь ждёшь
солнышка, проклиная на чём свет стоит эту темень и снежную кутерьму. А придёт
полярный день - будешь изнывать от него "биологической" ночью и молить о
звёздах. Это Север, стихия, кухня погоды, неподвластная нам, бросившим природе
гордый и глупый в своей самонадеянности вызов в попытке взять у неё всё, что
захотим, подчинить дурацким сиюминутным капризам.
...Отец разливал остатки водки на нас двоих. Мать с сестрой Таней снесли грязную посуду на кухню. Увидев манёвры отца, мать безнадёжно запротестовала:
- Ну что ты делаешь, Тима? Оставь ребёнка в покое.
Хорошо выпивший и, как всегда в таком состоянии, весёлый, он хохотнул:
- Твой "ребёнок" уже жену одну разменял, а ты всё нянькаешь его.
Танечка придвинула к нам закуски.
- А теперь, князь Владимир, давай выпьем, не чокаясь, за тех, кто не с нами.
Мы выпили, закусили. Я знал этот папин тост, и все мы знали - он за тётю Таню и вообще всю большую родню, за умерших братьев и за его собственного отца, погибшего на войне. Женщины перестали суетиться, подсели к нам, им тоже налили по граммульке вина. Помянули.
...Тётя Таня умерла в начале 60-х. Мы ездили в воронежский Калач всей семьёй, с бабуней. Я был уже чубатым подростком, лет пятнадцати, сестричка Танюшка ещё не носила очки. У тёти Тани уже ярким румянцем горели щёки, она всё время закашливалась в платок. Я её очень любил и всё не мог от неё отклеиться, и Танюша всё ласкалась к тёте. Она смеялась, счастливая, обнимая нас, веснушчатое красивое лицо пылало жаром. И только взрослые знали, что это наше последнее свидание с ней, что уже ничего, ничего нельзя сделать.
Она так и не вышла замуж, сознавая всю безнадёжность своего положения...
Помянули и материну родню, Дмитрия Осиповича, Надю, весь тот шлейф незнакомых нам с сестрой родных людей, потерявшихся в круговерти крутых, героических, жестоких и недалёких, в общем-то, от нас времён...
***
У матери открытые серые глаза и удивительно чарующая улыбка. Сколько помню, она всегда выглядела лет на 15 моложе своего возраста. Это генетика, видать, такая, чигриновская, и тётя Люба вон тоже всегда молодо выглядит. Да и Люда им под стать уродилась - прямо-таки три сестры, как у Чехова. Значит, тут бабунины гены не последнюю роль сыграли...
Мама - полная противоположность отцу, полнейшая. Мягкая, добрая, но и принципиальная, когда надо. Всегда поддерживала его, расстроенного, в очередной раз поцапавшегося с каким-нибудь дуболомным начальником:
- Да ты, Тима, не лезь, отойди в сторону. Как мама говорила: "Нэ займай гивна, хай воно нэ воня".
- Тоже скажешь, "нэ займай",- кипятился отец.- Там же люди могут погибнуть!..
- А то ты не знаешь, как у нас ценят жизнь людей,- подводила мать черту под дебатами.
Отец стихал, и они садились решать, куда ему перейти на новую работу. А звали всюду - такие специалисты, с таким опытом и знанием Севера нужны были позарез новым, свободным уже человеческим волнам покорителей советской тундры.
Одну из этих волн звали "комсомольцы призыва 1956 года".
Потом говорили даже, что это они построили Норильск... Хотя город строился ещё с 35-го, совсем другими "призывами". Точнее, этапами. И уже в войну давал фронту металл и всё, чем был богат.
...Исполнив свой долг перед теми людьми, отец уходил. Высоких постов ему не давали, он всегда был в руководителях среднего звена. Не вернули ему и фронтовые награды, партбилет. От "Переправа, переправа, берег левый, берег правый..." на Днепре остались у него только контузия да осколок в голове... Может быть, потому он порой и слишком горяч, неуравновешен. А мама смягчает его, действует как бальзам на рану.
Всегда умиляло, как отец ведёт себя, когда крепко выпьет: ни шуму, ни пыли, а только "Галочка, Галочка..." - оближет её всю, а она ему помогает добраться до кровати. "Тима, Тима, держись..." - и снимает ботинки. И наутро ни упрёков, ни претензий, ведь это так редко случается...
Когда я дорос до женитьбы, учил меня, лукаво поглядывая на мать:
- Если не знаешь, как поступить, спроси у жены. И сделай наоборот.
Та смеялась и толкала его в приличный уже, как он сам выражался, "авторитет":
- Ну чему ты учишь ребёнка!..
***
Был отец всегда беспартийным большевиком, сталинские репрессии объяснял нарушением ленинских принципов руководства партией и страной. Попав в эти жернова в 24 года, в 43-м, вынес оттуда непоколебимую уверенность в том, что восстановление ленинских принципов во всех сферах жизни страны сделает её наконец богатой и счастливой. И, конечно, отлучение Хрущёва от власти воспринял как личную обиду, хотя и сам говорил мне, что "многое Никита делал по недомыслию".
Как-то мы с ним подсчитывали - я уже был старшеклассником,- скольких коснулись репрессии у нас и в Китае. И получалось, что советская завирюха круче мела.
- Сталин - это народное горе,- говорил он мне и рассказывал о Троцком - создателе Красной армии (надо же! а я и не знал!); о Бухарине, любимце партии, которого высоко ценил Владимир Ильич; о Постышеве, ездившем по деревням на простой бричке узнавать, как живётся землепашцу, и отстоявшем новогоднюю ёлку для детей (мол, это не буржуйская забава); о комсомольском вожаке Александре Косареве, Блюхере, Тухачевском, Косиоре, Гамарнике, Корке... А я и не знал ничего этого, даже фамилий большинства из них не слышал, хотя изучал историю КПСС.
Любимая присказка его - "Не трусь, святая Русь, в Сибири места много...". Удивительно, но, пройдя под конвоем лагерное чистилище, он не ругался - ни разу не слышал от него мата. И не представляю его без галстука...
Отец любил Некрасова, Есенина, стихи которого узнал только в лагере. Рассказывал, как волосы примерзали к топчанам в палатках, где они коротали ночи, и чтобы встать, приходилось отдирать их ото льда. Как бросил курить в тюрьме и выжил, получая за свои папиросы лишнюю пайку хлеба.
Как били там же, в тюрьме, какого-то генерала, и как тот кричал. В этих застенках оставил отец и свои зубы...
Но по большому счёту ни он, ни мама ничего нам с сестрой не говорили о своём лагерном прошлом. А случайно обронённые ими камешки воспоминаний - как, например, во время шока от "Одного дня Ивана Денисовича" - не складываются, как ни стараюсь, в единую мозаику тех лет. "Вечный страх", как говорила мать, боязнь рецидива, боязнь за нас, за наше будущее, за наши неокрепшие души...
***
Что любил и во что верил отец, то полюбил, в то поверил и я. Юношеский максимализм, закалившись, плавно переходит в фанатизм молодого человека. Я возненавидел рабство, моими кумирами стали Спартак, Томмазо Кампанелла, просидевший в сыром тёмном подземелье полжизни за свою светлую идею Города Солнца, Пушкин с его грозовым "Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу". Освобождение людей - за это стоит отдать жизнь.
Да, борьба жестока - Гражданская война, красный террор... А потом Сталин начал уничтожать ленинцев... И справедливость должна возродиться.
"Но если вдруг, когда-нибудь,
мне уберечься не удастся,
Какое новое сраженье
ни покачнуло б шар земной,-
Я всё равно паду на той,
на той далёкой, на гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах
склонятся молча надо мной"...
Эти строчки Булата Окуджавы сегодня многим непонятны, а нам они помогали сформировать идеал и цель в жизни. И я бы хотел умереть там!.. Если раньше бредил Базаровым, гвоздями Рахметова, то теперь уверенно шагаю по жизни "левой". И знаю чуть ли не каждую строку во многих работах Ильича, которыми увлёкся ещё в последних классах.
И Энгельс мне нравится, его работу "Происхождение семьи, частной собственности и государства" считаю одной из лучших книг человечества. И не вступал в комсомол чуть ли не до конца одиннадцатого класса, считая себя недостойным Павки Корчагина.
И я буду полезен людям. Надеюсь на это.
...Сохранил я и родительское тёплое отношение к первому директору Норильского горно-металлургического комбината Аврааму Павловичу Завенягину, заместителю Берии, кузнецу нашего атомного щита и меча. Легендарным было время, когда начал возводиться комбинат, легендарными - люди, построившие чудо-город на краю ледяной пустыни, почти у самого Ледовитого океана... Город, похожий своим обликом, душой на Ленинград - потому что архитекторами и строителями его стали, в числе других, и ленинградцы кировского "набора" 1935 года, ежовского "призыва" 1937 года, "ленинградского дела" 1947 года.
Широкий проспект Сталина - Ленина, потрясающей красоты полукруглый въезд, центральная круглая площадь с камнем, на месте которого должен стать памятник покорителям северных недр и строителям Норильска... Мои родители отдали этому городу почти по тридцать лет. И я этим горжусь.
Горжусь и нашим Норильским Заполярным театром драмы имени Владимира Маяковского, где в своё время лагерные начальники собрали один из лучших в Союзе драматических коллективов, где играли Смоктуновский и Жжёнов, норильский и колымский сидельцы. А артисты советского джаза, кино!.. Да и в области науки, производства, военного дела и политики здешние заключённые могли бы, наверное, во многом соперничать с Академией наук, министерствами промышленности, Генштабом, белой эмиграцией и ЦК ВКП(б).
Хотя, впрочем, людей самого высокого уровня просто ставили к стенке, а в лагеря попадали "враги народа" уже рангом пониже. Кто теперь скажет, кто расскажет?.. А ещё отец говорил, да и мать подтверждала, что, отбывая срок, они находились всегда среди простого люда - крестьян, рабочих, интеллигентов, врачей там, учителей... "Врагов народа" по 58-й. Мама слышала, что одну женщину, с которой сидела, осудили только за то, что ей приснился сон, будто у неё на заборе появился портрет Сталина. Смывает его тряпкой, а портрет снова проявляется. Рассказала сон соседке - и "по комсомольской путёвке"...
Об уголовниках родители вообще молчали, словно и не было их. Однажды только отец поведал, как уголовники проиграли одного из политических в карты - и побежали за ним на расправу.
А дело было на медеплавильном заводе, лютой зимой. И несчастный, спасаясь от этих шакалов, забежал с улицы в цех и прыгнул с верхотуры в заледенелых валенках прямо в ковш с расплавленным металлом. Его тут же выкинуло из ковша наземь - тем и спасся.
И уголовнички оставили его в покое за-ради такого невероятного случая. А объясняется это, как рассказали отцу, вроде разницей температур обледенелых заснеженных галош, обутых на валенки, и жидкого металла.
Другим уважаемым родителями директором комбината был Владимир Иванович Долгих... Да всех и не перечислить достойных людей, которые отдали жизнь, здоровье, труд и таланты нашему городу, жемчужине Севера. Отдали за медь, никель, кобальт, уран, золото и ещё 90 элементов таблицы Менделеева. За эти рудники, шахты и заводы - сердце города, ради которых он и построен здесь, у чёрта на куличках, где раки не зимуют и куда уж точно Макар телят не гонял. Это кладовая для нашей оборонной промышленности, освоения космоса и много чего ещё.
И стоит он в горной котловине, зимой и летом весь в дыму и смоге, что опускаются на него с производств, построенных на тех горах. И только когда ветер приходит от океана, становится легче дышать...
Он круглосуточно залит огнями полярной ночью - но в морозной дымке еле угадываются неоновые надписи. В чёрную пургу их можно и не увидеть. А полярным днём белый город в белом мареве и свинцовых тучах - или в лучах яркого солнца - плывёт по зелёной цветущей тундре... Это мой город! Мой Норильск...
***
А ещё у нас была тётя Таня, домработница. До сих пор помню её блины и скучаю по ним. Мог съесть 40 штук в один присест. И она меня научила их стряпать...
Рыжая, некрасивая женщина из Хакасии, мужа трактор гусеницами переехал, дети погибли с голоду, и приехала она после всех несчастий своих по набору.
Но что-то не пошло у неё там, на работе, из-за "дружбы с зелёным змием", и мать предложила ей идти к нам.
Добрая и домовитая, она очень помогла родителям в те годы. Но раз в два-три месяца исчезала куда-то в запой на неделю. И тогда в доме опять начинало всё идти наперекосяк. Потом возвращалась, и быт налаживался.
(А кроме блинов, кстати, я мог съесть банку сгущёнки с батоном и выпить 3 литра молока - тоже за один присест.)
Жили мы сначала на улице Севастопольской, потом на проспекте Сталина, в здании, где ресторан "Лама"; потом переехали уже на проспект Ленина.
Помогали всем родственникам, особенно отец. Вот и дядю Лёшу, младшего своего брата, красавца-морячка, служившего в норильские годы отца на Балтийском флоте, пытался вытащить из пьянства, в которое тот забурился на гражданке: выписал в Норильск, нашёл работу, приличную женщину, тётю Соню, сделал всё, чтоб тот не упал.
...Родители всё носили в дом книги. На что они только не были подписаны! И мы радовались этим залежам литературы. Именно за школьные годы норильские прочитал, кажется, всю классику и не классику, и русскую, и советскую, и прочую. Потом старался в институте, насколько можно было, не забывать, и открывать, и коллекционировать новые книги. И Танька такая же, за книжку пасть порвёт.
А каких только журналов не получали, каких сборников, альбомов по искусству, истории, театру и литературной критике!.. Думаю, так родители вознаграждали себя за те годы, когда не могли даже газеты "Правда" прочесть.
И вкус к истории привил мне отец, молча подкладывая под нос эти книги. Кого я только не читал, формируя в себе стержень, который даётся, прежде всего, опытом, знаниями, нравственностью и моралью ушедших поколений. "Не убий!", "Не укради!" - это входило в нас с Танькой и без всякой религии, из книг. Долго считал поэтому, обалдуй, что не родители нас воспитали, а мы сами себя "сделали".
...По утрам отец, когда собирался на работу, уже завязывая галстук, говорил, будя меня:
- Вставай, князь Владимир, труба зовёт!
И я вставал под бодрый марш радио, шёл под холодный душ до пояса и брался за гантели, которые выточили для меня у него на заводе. На работе у мамы научился печатать на машинке, а у отца, когда он работал на "Медвежьем ручье",- водить бульдозер и сгребать ковшом снег.
По прошествии шести студенческих лет стал понимать, что родители, насколько могли, давали нам всё, чего были лишены сами в голодные годы детства и холодные колючие годы своей молодости - опять же голодной. На юность их, ко всему прочему, легли своей тяжестью предвоенные и военные годы...
***
...Уже все дрыхнут. Сидел, рассматривал фотографии из родительского альбома, которых у меня нет. И которые, конечно, мне пока не дадут. Вот мы с мамой в зимнем, и подпись: "1949 год. Мне ещё 3 года неволи. Вове 15 месяцев". Вот она одна, красивая, с распущенными волосами, выцветшая подпись, где можно разобрать только "На память... 1951 год. Перед выходом из лагеря".
Вот четыре дивчины, и самая красивая тут Галына, в вышитых украинской вязью платьях: "1938 рик. Вовчанск. Пэдтэхныкум". И рядом с мамой тётя Женя, сердечная её подруга из Херсона, которую хорошо помню ещё по Норильску,- она тоже давала мне свою грудь. И все смеялись вокруг, что, дескать, "ласковое теля"...
Вот "Октябрь 1953 года перед появлением Тани". И за маленьким круглым столом весёлая компания человек в десять, все худые, измождённые, плохо одетые, и мать с отцом, и на столе банка варенья, и в гранёных стаканах вино. В тот же год Норильск стал городом. А вот уже и мать с Таней, и отец с ней, 54-й, 55-й... А вот Танька стоит на поднятой руке отца!..
Отец, в наглухо застёгнутом офицерском кителе, горящие глаза на исхудалом лице: "На память маме и сестре. 1946 год". Он же: "Моей дорогой подруге! В день моего 30-летия. Вспомни меня, когда утром проснёшься и робко откроешь глаза. Вспомни меня, когда вечер настанет... На память Гале от Тимофея. 1949 год". А вот они вдвоём, потрясающе красивая пара! И тот же почерк отца: "Норильск, 1949 год. На память маме и сестре от Тимофея... и ждём долгожданную встречу с вами. Фото в честь 30-летия Тимофея и 26-летия Гали".
Вот уже они свободные, но "без выезда", в застольях, с друзьями, смеющиеся, счастливые, берущие от жизни полной мерой, столы ломятся... Это отец, развесёлый красавец, облепленный, как мухами, красивыми женщинами, и мать, самая красивая из них, смеётся рядом. А это пикник с друзьями на природе, в тундре, летом. И той офицерской формы со споротыми погонами на фотографиях уже нет в помине. Жизнь входила в нормальное русло...
В 1956 году у отца закончилось "поражение в правах". И они первый раз вместе поехали на материк, в отпуск. Шестнадцать лет он не видел своих. И вот Калач, где занимался делами тёти Тани. Волчанск, где впервые познакомился с тёщей. Крым, где они отдыхали. И, конечно, Херсон, где у него остались бывшая жена и дочь Лиля.
Бывшая жена принадлежала к известному типу южных ярких чёрных женщин, потомков то ли греков, то ли хазар, а может быть, и печенегов. Она отказалась от Тимофея сразу после его ареста и вновь вышла замуж. Обе пары пытались "дружить семьями", но из этого ничего не вышло: бывшая стала обольщать "богатенького Буратину", а мать - серьёзно ревновать. Семейный корабль сильно штормило. Эти удары волн ощутил на себе и я.
Кончилось всё тем, что Лилю (дочку от первого брака) по настоянию отца приняли в нашу семью. Мы с Таней приобрели старшую и любимую сестру. Такая же чёрная, похожая на свою мать, добрая и интересная в общении, почти на десять лет старше меня. Училась она на филолога, от неё я узнал и полюбил боярыню Морозову, протопопа Аввакума. Боярыня эта, оказывается, не аскетической полустарухой была, как у Сурикова на картине, а молодой красавицей...
Гостила Лиля у нас и в Волчанске, и в Калаче, и в Норильске. И так было много лет. А потом она замкнулась в своём Херсоне и зажила взрослой уже жизнью.
Море семейное давно успокоилось, мы жили дружно и богато. По материковским меркам, конечно. Как и все работящие норильчане...
После освобождения у родителей не было дилеммы, выезжать ли на материк, в нищету и неустроенность... Они остались в Норильске, там же, где трудились до того по принуждению, где были заработаны уже авторитет, уважение.
И позже они не стали "якориться" ни в Волчанске, ни в Калаче. Они вложились в Воронеже в строительный кооператив, который и построил им трёхкомнатную квартиру на Ленинском проспекте... Где я и заканчивал последние два курса института, четвёртый и пятый. А по моему счёту - пятый и шестой годы, с учётом года академического.
Фотографии всё не кончаются. Надо же, и мама не может уснуть!.. Зашла в своей ночнушке, положила передо мной несколько листочков:
- Почитай... До сих пор собачий лай в ушах стоит.
И ушла на кухню водички попить со своими таблетками...
Эти странички - рассказ матери - я и опубликовал в "Красноярском рабочем" 18.09.2014 года под заголовком "...В Дудинку нас везли в трюмах, среди льдов".
Владимир ЧИГРИНОВ. Норильск - Красноярск - посёлок Вейделевка Белгородской области.
На фото: Отец - Тимофей Фёдорович Тихомиров; В Норильске отец работал геологом и изыскателем; Бараки в тундре; Норильск; В полевой экспедиции; Работа была смыслом жизни этого поколения. Фото из семейного архива.
Красноярский рабочий 09.10.2014