В 1987 г. два Юрия, журналист ЩЕКОЧИХИН и правозащитник САМОДУРОВ, бросили в «Литературной газете» клич собрать подписи по всему СССР, чтобы установить памятник жертвам политрепрессий. Заметка стала катализатором к появлению «Мемориала» и изменила судьбы тысяч людей в СССР. Одним из них был и Алексей БАБИЙ, тогда старший научный сотрудник и бизнесмен, а сегодня — председатель Красноярского общества «Мемориал» и член правления международного общества «Мемориал».
Фото А. КУПЦОВА
— Алексей, у вас были любимая работа, бизнес, первые успешные литературные опыты. Зачем понадобилась ещё и история политических репрессий?
— Меня к этому подтолкнул основатель красноярского «Мемориала» Володя БИРГЕР. Мы познакомились в литературной студии «Дебют» у Эдуарда Ивановича РУСАКОВА. Я там занимался, а Володя пришёл собирать подписи для установки памятника. Отец его сидел в Норильлаге.
— Вы верили в результативность подписей? Они могли повлиять на принятие значимых решений?
— Они сделали даже больше — познакомили близких по духу людей со всего Красноярска. Сбор подписей нас объединил, мы были готовы действовать дальше, звучали даже крамольные по тем временам предложения — почему бы не выделить репрессированным льготы, как ветеранам Великой Отечественной войны? Но в первую очередь все хотели восстановить судьбы репрессированных людей.
Я к тому моменту что-то знал о своих. Мама о родителях практически ничего не помнила: «вроде папа был дирижёр, помню, как он стоит ко мне спиной и руками с палочкой размахивает перед оркестром, а мама вроде учительница». Их забрали, когда моей маме ещё и шести лет не было. В оттепель она писала запросы, получила справку, что они умерли в лагере. И я начал искать. Посмотреть их дела я тогда не мог, доступ к ним ещё не открыли, но выяснил, что дед работал в Радиокомитете, а бабушка преподавала в Доме детского творчества.
— А не рискованно было искать информацию о репрессированных родственниках? Всё-таки враги народа.
— Тогда уже нет, мне даже перед поступлением на матфак в 1971 году советовали указать в анкете, что дедушка с бабушкой репрессированы, поскольку это могло дать какое-то преимущество.
Но я разматывал не столько репрессивную историю семьи, сколько гражданскую. Оказалось, у нас учительская династия, которая закончилась на мне. Прадед и прабабушка преподавали на КВЖД (Китайско-Восточная железная дорога). Из Екатеринослава (нынешний Днепропетровск) их пригласили в Харбин, где было много русских.
В 1928 г., когда из Китая началась высылка советских служащих КВЖД, нужно было решать, что делать дальше. Они серьёзно ссорились, потому что прадед рвался на родину, в Россию, а прабабка считала, что надо ехать в Америку. В конечном счёте прабабка с одной дочкой уехала в США, а прадед с другой — моей бабушкой — в СССР. Прабабка открыла гимназию и процветала, а прадед в 1937 году, когда всех сотрудников КВЖД обвинили в шпионаже в пользу Японии, сел, и до сих пор я не могу выяснить, как и где он погиб. А его дочь, мою бабушку, вместе с дедушкой расстреляли, это я выяснил уже после того, как открыли архивы КГБ.
Мы понимали, что кроме памятника нужно заниматься восстановлением судеб людей. Так и первое название родилось — «Судьбы людей» («Мемориалом» мы стали чуть позже, когда образовалось всероссийское общество). Первым делом начали картотеку. На перфокартах. Мы даже не представляли, с каким объёмом информации придётся столкнуться. Первые десять карточек заполнили у Владимира СИРОТИНИНА, который возглавил наше общество. Сегодня картотека дошла до 130 тысяч человек — это люди, связанные репрессиями с Красноярским краем. На самом деле их более миллиона.
«Красноярский комсомолец» выделил нам помещение для приёма людей. Их шло много, большая часть искала пропавших родственников, хотела узнать об их судьбах, другие делились своими материалами — фотографиями, документами. Так формировался наш фонд. Потом Биргер придумал проводить опросы. Когда появлялся человек с интересной судьбой, мы его расспрашивали обо всём, о мельчайших деталях быта. Тогда ещё были живы люди, которые пережили репрессии и ссылки, тюрьмы и могли об этом рассказать.
— Не боялись рассказывать?
— Всегда были такие, кто не хотел вспоминать об этом периоде — слишком тяжело. Но 90-е годы в этом смысле были счастливым периодом.
Представьте, что вас однажды ни за что объявили врагом народа, вы всю жизнь
несли на себе это клеймо, и вдруг вас оправдали. Именно в
1991 г. был принят закон о реабилитации. У реабилитированных появились
какие-никакие льготы (в этом Красноярск стал одним из первых городов в России).
Их стали приглашать на мероприятия вместе с ветеранами войны, проявлять
человеческое внимание. Они впервые ощутили себя полноценными гражданами.
Вообще в Красноярске к этой теме лучше относятся. Хлопонин принял решение о финансировании издания «Книги Памяти». Это списки репрессированных с короткой биографической справкой о каждом. Вышло уже 11 томов.
— Для чего это нужно?
— Многих уничтожали не только физически, но пытались стереть любое упоминание о человеке, будто его никогда и не было буквально: публикации вырывали из сборников, людей убирали с фотографий. В семейных фотоальбомах, кстати, та же история: люди часто боялись хранить фотографии репрессированных близких.
Вторая же причина практическая — чтобы уничтожить спекуляции о количестве репрессированных. Единственный способ их сосчитать — переписать пофамильно. Могу сказать, что как минимум 50 000 человек было арестовано в нашем крае с 1920 года. Они все перечислены пофамильно в наших книгах памяти.
Или другая цифра: после выхода закона о реабилитации наше ГУВД по Красноярскому краю начало реабилитацию административно репрессированных — раскулаченных, депортированных немцев и калмыков, бывших военнопленных и т.д. За 20 лет работы они реабилитировали более 540 000 человек. И эти цифры взяты не с потолка, а по реальным запросам. За каждой справкой — конкретные фамилия, имя и отчество. Но многие не обратились до сих пор. Я накладывал списки раскулаченных на списки реабилитированных в районе, так оправдана лишь каждая десятая, в некоторых районах пятая семья.
— Какой была самая распространённая причина репрессий?
— Репрессии были направлены в основном против крестьянства. Раскулачивание — это до сих пор terra incognita и для исследователей, и тем более для обывателей. Мы не можем найти историка, который написал бы вводную статью для «Книги Памяти» о раскулаченных.
— Кто считался кулаком?
— Человек, который использовал наёмный труд. Или если у него было хоть какое-то производство, начиная с сепаратора, мельницы, веялки. В архивных документах часто встречается формулировка «За использование сельхозмашин». Сам факт наличия мельницы или маслобойни говорил о подозрительном уровне доходов.
У нас принято было говорить: раскулачивание началось из-за того, что сельская беднота поднялась против тех, кто зажиточнее. А как на самом деле реагировала беднота? Она писала письма: «Мы, крестьяне такого-то села, считаем, что Н. выслали (лишили прав) неправильно, потому что…» и самые разные объяснения. Например, нанимал батрачку, чтобы присмотреть за ребёнком, потому что жена рожала или болела. Дальше — просьба вернуть высланного обратно в село на поруки. Письмо небольшое, а весь остальной лист формата А4 с двух сторон — подписи, несколько сот, обычно всё село подписывалось.
— В то время подписаться под таким письмом было поступком…
— Да, на порядок более серьёзным, чем сегодняшнее «диванное мужество». Хотя в конце 20-х прошлого века ничто не предвещало зверств 1937-го, и крестьяне чувствовали себя защищёнными и относительно независимыми. Они жили миром — то есть общиной, которая была сильной и принимала все важные решения.
— Какой была реакция на эти письма?
— Да никакой. Я просмотрел 6000 дел и знаю лишь один случай, когда на заседании райисполкома рассмотрели обращение крестьян и официально отменили человеку высылку. В остальных случаях письма оседали в сельсоветах, людей высылали.
— А куда можно ссылать из Сибири?
— На север. Но поскольку денег на пересылки выделили немного, часто просто перегоняли в соседний район: из Абанского в Богучанский, из Богучанского в Эвенкию или в Шиткино будущей Иркутской области. В основном туда, где намечалось строительство, производство. Но дело ведь не только в том, что людей срывали с места. Их же полностью лишали имущества, веками устоявшегося уклада жизни. Они привыкли сами себя обеспечивать, а тут должны выполнять работу по чьему-то указанию.
Уж не говорю об условиях жизни. Людей часто забрасывали в дикие места, где не было даже жилья. Пока выкапывали землянки или строили бараки, младшие дети и старики, как правило, умирали.
А тут ещё контраст разительный: в НЭП крестьянам наконец-то дали землю и
оставили в покое. Они поднялись, набрались сил, с 1920 по
1930 гг. многие бедные семьи отстроили хозяйства, обзавелись техникой. И из этой
ситуации людей бросали в другую — когда и еды нет, и от холода нечем прикрыться,
и работа подневольная…
— Вы этой темой занимаетесь 26 лет, целую жизнь. Что вами движет?
— Долгое время «Мемориал» не был моим основным занятием. Одновременно я занимался бизнесом, разрабатывал методики обучения людей работе с компьютером, потом появился Интернет, которому я по дури отдал почти четыре года.
— Почему по дури? Это же интересно.
— Сегодня я изменил к этому отношение. В 1998 г. мы считали, что это какая-то революционная вещь, буквально электронный фронтир, территория свободы. Людей, общавшихся в этом узком тогда пространстве, было немного, все они были личностями. К 2000 году в Интернет хлынула… скажем, разная публика. И всё там загадила. С одной стороны, проекты начали окупаться, те же интернет-магазины; с другой — от Интернета пришлось обороняться.
У Интернета есть свойства, к сожалению, уродующие личность: та же анонимность, отстранённость или эффект артиллериста, когда живых людей воспринимаешь как абстрактных персонажей. И поверхностное, воробьиное восприятие. То есть человек, воспитанный Интернетом, — это существо, которое не умеет глубоко воспринимать, анализировать и т.д.
— Вы считаете, что Интернет развращает? Разве это не свойства конкретных людей, которые бы и без Интернета не могли глубоко мыслить.
— Нет. Интернет действительно развращает. По себе сужу: как только начал активно пользоваться Интернетом, перестал читать книги. И хорошо бы просто перешёл на электронные — так нет. Изменилось восприятие текста. Любимой книгой долгое время была «Игра в бисер» ГЕССЕ, как-то решил перечитать и… не смог. Мозги свернулись определённым образом. Для Интернета и пишут иначе — коротко, структурированно. Всё идёт по пути упрощения.
Всё это время в деятельности «Мемориала» я участвовал больше финансово, помогал ресурсами, отвечал за создание и поддержку сайта, который до сих пор в нашей работе играет важную роль. А ребята пахали в архивах, проводили опросы, готовили выставки… Сделали очень много. Володя Биргер умер двенадцать лет назад, но я до сих пор разбираю его архив. Вова помог тысячам людей: писал запросы, общался с судами. Эталонный был человек.
Когда умер Биргер и заболел Сиротинин, а я разочаровался в Интернете, то смог на сто процентов отдаться работе в «Мемориале». Как раз в это время мы получили от администрации края решение об издании «Книги Памяти», и с того момента ежегодно готовим том в 500 страниц. Экземпляры книги есть во всех библиотеках, и, конечно, всю информацию мы дублируем на наш сайт. Часть тиража высылаем родственникам репрессированных.
— За годы работы в архивах перед вами столько искалеченных судеб прошло, столько несправедливости. Как удалось не изорвать сердце?
— Тут от характера зависит. Биргер был совершенно флегматичным человеком, внешне не проявлял эмоций, но внутри всё через себя пропускал, возможно, потому и умер от инфаркта нестарым ещё человеком. А Сиротинин — холерик и переживал страшно. Жена его рассказывала, как он иногда среди ночи вскакивал с кровати, бегал по квартире, рассказывал ей, не в силах держать в себе, ужасные подробности дел.
Я же изо всей команды самый прагматичный и могу отстраниться. Множество необыкновенных сюжетов, уникальных документов… Надеюсь, когда закончится наша эпопея с «Книгой Памяти», я напишу что-то публицистическое о том, что узнал.
Например, согласно существовавшей тогда инструкции, высылаемые родители могли отдавать своих детей на попечение родственников или даже просто знакомых. И это действие скреплялось актом приёма-передачи: «Я, такая-то, передаю своего ребёнка… Я, такая-то, принимаю такого-то, обязуюсь до совершеннолетия его кормить и воспитывать…». Работая в архиве Агинского района, наткнулся на целую папку таких актов, написанных на огрызках бумаги. И когда их перед собой разложил, мороз продрал по коже. Перед глазами встали эти матери, отдававшие своих детей. И такой сводный хор ужаса шёл от этих листков…
Или истории конкретных людей. Раскулачили бездетную пару за то, что у них работает батрак. Их выслали, а батрак начал писать в райисполком одно письмо за другим, мол, я им вовсе и не батрак, а как сын: пригрели, к совершеннолетию обещали хозяйство отделить. Два года писал. А потом получил официальный ответ: раз настаиваешь, что ты их сын, значит, являешься членом семьи раскулаченных, то есть к тебе нужно применить те же меры. И выслали.
— Работа с такими историями заставляет иначе смотреть на жизнь…
— Да, какие-то механизмы начинаешь понимать. Но в целом трезвый взгляд на жизнь мне дало образование. Настоящий математик ведь никому не верит на слово. Математик — это другое мышление, иной способ восприятия действительности и обработки информации.
Я учился математике пять лет, а стал им за один день. Сдавал зачёт по теории множеств, начал ответ «Возьмём инфинум (самое маленькое значение) множества…». Преподаватель перебивает: «А что, у каждого множества есть инфинум? Докажите». Часа два слонялся, доказал, продолжаю: «А теперь возьмём инфинум множества…». Преподаватель снова перебивает: «Который из инфинумов вы берёте? Докажите, что он там один». Снова мучился, но доказал. И вновь начало моего ответа преподаватель прерывает: «А вы уверены, что вы его сможете взять?». Я думал до вечера. Уже темно, все разошлись. Сдался:
— Не могу доказать.
— Правильно. Это проблема континуума, её уже несколько веков не могут решить.
— Так зачем же вы мне её дали?
— А вдруг бы у вас получилось.
У меня в тот момент что-то повернулось внутри. С тех пор ничего не могу принимать на веру, любая информация подвергается сомнению. Кстати, среди диссидентов было непропорционально большое количество математиков.
— Вы считаете, диссидентство — это эффективно?
— Смотря что понимать под диссидентством. Есть люди, которые всегда поперёк. Я не отвергаю всё, что делает наше государство. Но у меня есть своё мнение, и я от него не откажусь, невзирая на обстоятельства и последствия.
Например, я к Богу обратился в конце 1970-х. И когда в компании коллег высказывался на эту тему, на меня смотрели косо, среди атеистов я был диссидентом. Тем более что мои представления о Боге были своеобразными — не православие, а, скорее, толстовство.
Позже вера стала модной, многие сослуживцы приняли крещение, ходят к службам. А я снова в диссидентах — в церковь не хожу, посты не соблюдаю. Но я-то не изменился за это время.
Для меня 1990-е были невероятно интересным временем, открылось множество возможностей. Мы затевали сумасшедшие проекты, и они получались. Или не получались. Но это было время творчества. И зарабатывали мы тогда невероятные для нас деньги. Экспедицию в Нордвик, а это далеко на север, за Хатангу, десятерым исследователям профинансировали легко. Деньги — это всегда только инструмент для проектов: гуманитарных, бизнес, любых.
— Почему тогда сегодня бизнесмены, зарабатывающие сопоставимые деньги, неохотно вкладывают в подобные проекты?
— Наголодались в советское время. Однажды наедятся. Не может быть иначе. Вот возьмите самую зловещую фигуру западного бизнеса — Билл ГЕЙТС. Просто исчадие ада ведь, если верить тому, что пишут в Интернете. А отошёл от управления «Майкрософт», занялся гуманитарными проектами. Например, оцифровал все шедевры мирового художественного искусства.
— Кто вам помогает в работе?
— Нас в крае полтора десятка человек. Но большинство уже очень пожилые, хотя некоторые из них работают — например, Светлана Борисовна Сиротинина, «вытащившая» на себе десять томов книги памяти. Хорошо работают люди в районах — например, в Енисейском, Бирилюсском. Но сейчас над книгой памяти работаю один: новых энтузиастов не появилось. Да, время отыграло в сторону прагматизма.
— Как вы себя сегодня определяете?
— В смысле?
— Предположим, оказались вы в чужой стране, как представитесь?
— А! Гуманитарий широкого профиля. Хоть и математик по образованию.
У меня, кстати, серьёзные муки выбора были после школы, куда поступать: на журналистику или… астрофизику. Математика посредине оказалась. После окончания КрасГУ какое-то время я был технократом, занимался математической социологией, уверен был, что в человеке человеческого-то не так много.
Но благодаря Льву ТОЛСТОМУ и работе Д. ВЕЙЦЕНБАУМА «Возможности вычислительных машин и человеческий разум» стал гуманитарием. Когда же появился Интернет, для большинства это был просто ещё один способ передачи данных: был один протокол, стал другой — скучно.
Но разобравшись, я вдруг понял, какая это мощная штука, как она может изменить жизнь обычного человека, общественную жизнь, какой это инструмент для творчества. В Красноярске на тот момент немного было людей, кто это понимал. Я понимал, поскольку был больше гуманитарием, чем технарём. Смешно сказать — будучи руководителем успешной веб-лаборатории, я наизусть знал только десять тегов. Но не теги главное. Жизнь интересна, когда в ней есть творческая составляющая. Когда ты сам можешь сделать что-то новое.
— Выбор между журналистикой и астрофизикой не слишком странный для деревенского мальчишки?
— Я вырос в учительской среде. Много читал с детства. Лет с четырёх писал письма маме, когда отправляли меня в гости к бабушке с дедушкой. А когда пошёл в первый класс, ГАГАРИН полетел в космос, потом ТИТОВ. Куча книг издавалась о космосе, научная фантастика. Я болел астрономией, сам сделал телескоп.
Поэтому дилемма как раз осознанная была. И хорошо, что выбрал математику. Особенно посмотрев, как живут и работают журналисты, не жалею ничуть.
— Есть то, о чём жалеете?
— Если не считать каких-то ошибок в личной жизни, то — о скверной своей игре на барабанах. Меня выгнали из студенческого ВИА после одного лишь дня репетиций.
— Как?
— Взяли без прослушивания. Срочно нужен был ударник. Я и вызвался. После первой репетиции мне сказали: «Ну, ты и сам всё понимаешь»… Я положил палочки и ушёл. Мы-то в школе играли «Караван» Эллингтона да «Маленький цветочек». А они Venus Shocking Blue наяривали. Обидно было. Вот всё в жизни получилось. Абсолютно. Кроме этого момента. Недавно купил ударную установку и регулярно репетирую.
— Соседи рады?
— Так установка в офисе стоит. В выходные барабаню. И сейчас уже гораздо лучше, чем в студенчестве. Может, и в группу бы обратно взяли…
Александра КАЗАНЦЕВА