Норильск, Магадан, Решоты. Остановлюсь. В той или иной мере это было повсюду: легли дворами, квартирами, улицами…
ЮРИЙ ДОМБРОВСКИЙ
(АПОКРИФ)
Даже в пекле надежда заводится,
Если в адские вхожа края.
Матерь Божия, Богородица,
Непорочная Дева моя!
Она ходит по кругу проклятому,
Вся надламываясь от тягот,
И без выборов каждому пятому
Ручку маленькую подает.
А под сводами черными, низкими,
Где земная кончается тварь,
Потрясает пудовыми списками
Ошарашенный секретарь.
И кричит он, трясясь от бессилия,
Поднимая ладони свои:
— Прочитайте вы, Дева, фамилии,
Посмотрите хотя бы статьи!
Вы увидите, сколько уводится
Неугодного Небу зверья, —
Вы не правы, моя Богородица,
Непорочная Дева моя!
Но идут, но идут сутки целые
В распахнувшиеся ворота
Закопченные, обгорелые,
Не прощающие ни черта!
Через небо глухое и старое,
Через пальмовые сады
Пробегают, как волки поджарые,
Их расстроенные ряды.
И глядят серафимы печальные,
Золотые прищурив глаза,
Как открыты им двери хрустальные
В трансцендентные небеса;
Как крича, напирая и гикая,
До волос в планетарной пыли
Исчезает в них скорбью великою
Умудренная сволочь земли.
И глядя, как кричит, как колотится
Оголтевшее это зверье,
Я кричу:
— Ты права, Богородица!
Да прославится имя твое!
Колыма. Зима 1940 г.
Астафьев, великий русский, сказал мне (это был 1997 год): «Мы не на земле живем — на мешке с костями, а в середине кровь булькает. Нас, русских, сейчас 600 миллионов было бы, если б не войны, революции и преобразования. И земля ныне лежит безлюдной и пустой».
На мешке с костями, да. Подвозил однажды бабку. Когда въехали на косогор, говорит, кивая вниз: «Мой-то весь ваш микрорайон распланировал». В том районе — центральном в городе — жил я. Переспрашиваю: «Архитектор?» — «Да какое, — смеется, — бульдозерист. Сидел он, но дали ему право такое». Сама она отпахала на лесоповале, не сказала сколько. Крепкая бабка, дай Бог ей.
Всё — я, ты, он, она, вместе целая страна — на них, сидевших. За что?
Красноярск — богатый город. Богатством своим обязан в основном КрАЗу. Алюминиевому заводу.
Это было совсем недавно, кажется — протянешь руку, уцепишь то ли крепдешин, то ли шинелку. Размечая территорию будущего алюминиевого завода, вскрыли подземелье. То экскаватор под метровым слоем глины, то бульдозер, смахнув всего-то сантиметров двадцать землицы, обнаруживали скелеты в яловых сапогах, кожаных куртках, обрывках гимнастерок с позеленевшими пуговицами. Они лежали в подземной темнице вповалку, ничком и навзничь, и будто ждали — просто семеро спящих из Эфеса, павших жертвами императора-язычника, и вот-вот они встанут и обнимутся, думая, что проспали всего одну ночь. Над ними — ни крестов, ни звезд; лежали дворами, квартирами и улицами, в отверстия в затылках набилась земля, женский гребень прошел сквозь почти истлевшую тряпичную куклу. Туфли на высоких каблуках и детские сандалии рядом, будто у порога и с явным презрением к небу — подошвами вверх; нетронутый череп с длинными, слежавшимися, как после долгого сна или болезни, волосами. В котлованы, вырытые под корпуса КрАЗа, осыпались кости и сползали еще не распавшиеся скелеты.
В некогда богатой пригородной деревне Коркино старухи помнили, что по ночам на этих пустырях во второй половине 30-х стреляли и кричали. Потом Отечественная, голод. В 55-м здесь, в урочище Волчий гребень, преодолев бездорожье Кардачинской степи, нарисовались семеро добровольцев, возглавлял разведгруппу из города Борис Кравченко. Эти семеро были из только что организованного 124-го треста «Красноярскалюминстрой». Начали рубить поселок Индустриальный. Так появлялся Советский район Красноярска. Весной 60-го сюда хлынули пограничники с дембельскими чемоданчиками. Съезжались со всех окраин страны, вместе с «комсомольцами» (зэками) воздвигали завод.
Они же стали металлургами и уподобились египетским фараонам. Те регулярно посещали царство мертвых и возрождались. Погранцы, опаленные, покрытые спекшейся коркой грязи, тоже всегда (или почти) возвращались со смены в потустороннем мире.
Их сыновья и внуки остановят время — мне хочется верить. Они воскресят всех.
Наше богатство практически всё — на них. Наше горе — тоже. На красноярском и братском алюминии, на норильских рудах — всё.
А они были такие же молодые, нарядные, шутили, кто-то курил, кто-то нет.
Спасибо, появилась нефть, и такое количество народа в топку уже не кидают. И уже не кинут. Но нам бы не мешало помнить.
Их мы не помним, хотя бы — о них. Смотрите фотографии.
Рассказывает Бальчунас Станислав (отец — Станислав, мать — Станислава). Жили в г. Кибарту на границе с Германией (нынешней Калининградской областью). Ездили в Германию покупать одежду, а немцы ездили в Литву покупать продукты. Мать хорошо знала русский, польский. Отец знал еще и немецкий, французский, был секретарем бургомистра. Окончил в Германии строительный институт, был инженером (и в Момотово работал прорабом). В июне 1941-го ночью депортировали. Сказали взять теплые вещи. Еду не брали. Вагоны-теплушка, двухъярусные нары, дырка в полу. Поскольку еду с собой не взяли, то покупали на станции, пока деньги были, продавцы подходили к вагону — картошка, капуста. Воду тоже не давали — что на станции успеешь набрать — твое. Отца еще дома отделили и направили в лагерь (он отбыл 5 лет в Решотах, потом его отправили на спецпоселение в Момотово). А семью (мать и четырех сыновей) отправили в Бийск. В 1942 году — в низовья Лены, поселок Быков мыс. Там рыбзавод. Везли на брандвахте. Плыли месяц и три дня. За год один караван. С.С. говорит: «Нас покупали как рабов. Разве что зубы не смотрели». На Быковом мысе никакого жилья для них не было. Литовцы построили подобие юрт: конус из дерева, обкладывали дерном, вместо окон оставляли дыры, вставляли туда льдины вместо стекла. Умирали там много, многие от цинги, пока якуты не научили есть строганину. Сбежали, приехали к отцу в Момотово. Они знали, что он там, потому что переписывались с ним, пока он был в лагере. Бумаги в лагере не было, и отец писал письма на бересте. Берестяное письмо складывалось треугольником, как обычное бумажное письмо. И доходило до самой Якутии!
1938 год. Бусыгин Василий Илларионович (слева внизу) с семьей сына Луки. В центре его жена Матрена Алексеевна, между ними Алексей, справа Степанида Петровна. Вверху (слева направо): Михаил, Галина, Иван. Дом был большой, на семь окон, но и народа было много. Квашню делали каждый день для 22 человек (3 семьи). Мужики по хлебу узнавали, какая невестка стряпала. Вся семья Бусыгиных была раскулачена. Мужиков арестовали, кроме деда. Забрали все, кроме одной свиньи, но потом и ее зарезали. Погрузили на телеги, увезли в Красноярск. Не довозя до Игарки, семью высадили в Медвежьем логу. Рыли норы, землянки без подручных средств. Первыми умирали дети, от цинги. У Михаила умерло четверо детей.
Много позже Галина Лукьяновна поехала в Усть-Яруль, поймала попутку. Однако ее высадили на полдороге, побоялись иметь дело с врагом народа. Галина дошла пешком. В родительском доме жила соседка Пашкина: при раскулачивании она ходила в красной косынке и кричала, что у Бусыгиных батрачила.
----
Рассказывает Маргарита Федоровна Мальцева. Ее мама, Ольга Петровна Казачёк,
родилась в г. Золотоноше Черкасской области на Украине. Там окончила техникум,
работала в Молдавии на семенном заводе. В конце 1941 года, когда пришли немцы,
ее с сестрой отправили в концлагерь в г. Росток. У Ольги в этом концлагере
родилась дочь Маргарита. Отец — француз, Роже де Лаконте. Только благодаря ему
мать выжила в лагере, потому что он получал посылки от Красного Креста. В 1944
году войска союзников освободили Ольгу из концлагеря. Ольге Петровне пришлось
убегать из своего родного города. Она поменяла документы и устроилась на работу
в Волынской области. По доносу ее отправили в Тайшетлаг в 1947 году. Там она
познакомилась со своим будущим мужем. Шур Моисей Соломонович, 1900 г.р., окончил
Кишиневский и Парижский университеты, знал шесть языков. В 1949 году их
освободили из лагеря и отправили в ссылку в Маклаково. Вскоре у них родилась
дочь Лена. Маргарита все это время жила у бабушки. В 1952 году О.П. поехала на
Украину за Маргаритой. Об этом М.Ф. вспоминает следующее: «Когда за мной
приехала мама, мне было восемь лет. Но в школу ходить было не в чем, не босиком
же идти. И я сидела дома. Мама привезла с собой одежду: ботинки, форму. 31
декабря 1952 года мы приехали в Маклаково, около 12 часов ночи, когда все уже
праздновали Новый год. Но праздновали потихоньку, шумных гулянок не было. А в
доме было пусто: столы, лавки, кровати. Но было очень много книг, отец их
выписал из Москвы. Но одеться было не во что. Я носила одну ситцевую форму, на
ботинках были потрепанные носы, которые я заматывала проволокой, чтобы совсем не
развалились. Ноги всегда были мокрые».
Рассказывает Айна Фрицевна Фрейберг. Родилась в 1930 году в Латвии. 14 июня 1941 года сослали всю семью, кроме отца (его — в Кировскую область), в Казачинский район Красноярского края. В тот день Айна была у тети, смотрела за детьми. Прилегла и проснулась от того, что к ним пришли ее отец с милиционером. Ничего не объясняли, позволили взять с собой швейную машинку, сундук с вещами, мешок сахара и муки. Теплые вещи не брали, поехали в том, что было надето. Ехали в телячьем вагоне, битком. Мама была беременна мальчиком Айварсом. Родила на советской границе. В 1942 году мама Айны попросила военкома расстрелять ее с детьми, так как работая в леспромхозе, она получала в день всего лишь 1 кг хлеба на шестерых человек. Ей отказали, и все дети, кроме Айны и маленького мальчика, оказались в детдоме. До этого мама просила коменданта, чтобы Айварса отправили в ясли, и когда его уже собрались забирать, он умер в эту же ночь от голода. Папа умер от голода в селе Лесное Кировской области. Но в документах написали, что от крупозного воспаления легких. Произошло это 27 июля 1942 года. Ему тогда было 34 года.
Семья Ромащенко приехала в Сибирь в результате столыпинской реформы и очень быстро освоилась на новом месте. В Каргале было две улицы — одна «чалдонская», другая – «украинская». Украинская улица быстро обогнала по достатку чалдонскую. И поэтому именно жителей этой улицы стали раскулачивать, в т.ч. Ромащенко. Сослали в Саралу, но там не было работы и не было где жить. Мать с дочерью самовольно вернулись в Каргалу, летом 1937 года их обеих арестовали. Крестинью — за частушку про колхоз: «В колхоз не пойду и колхознику не дам, теперь у меня и … по трудодням». Осуждена на 10 лет ИТЛ. Мать, Акулину Ивановну, осудили на 8 лет ИТЛ. Сидели в Ачинской тюрьме. С ними много жен железнодорожников из Боготола и Ужура. Там арестовали почти все депо, сначала мужчин, а потом и женщин. Дети остались одни, они стояли кучкой за оврагом (ближе к тюрьме нельзя было подойти) и плакали: мама, мама. Бывалая арестантка подсказала: подписывай все, хоть бить не будут. Она и подписала. А мать не признала вины. Матери дали на два года меньше. Она же сказала: «Ты молчи. Молчание — это жизнь». Их отправили в разные лагеря: ее в Усольлаг, в Ныроб, а мать — в колонию около Ачинска. Она работала на кухне и умерла от дизентерии.
Крестинья Демьяновна считает, что в лагере было даже лучше, чем на воле, — на воле давали пятьсот граммов хлеба в день, а в лагере, если хорошо работаешь, можно было получать и семьсот.
С мужем Петром Юрониным познакомилась в лагере. Он политрук арт. батальона, арестован в 1938 году. Его нещадно били на допросах, поэтому он в 1962 году умер, хотя по годам мог бы еще жить.
За предоставленные фактические материалы «Новая» благодарит Красноярское общество «Мемориал» и лично Алексея Бабия
Алексей Тарасов. Новая газета 30.10.2015