Памяти поэта Натальи Ануфриевой (1905–1990)
Наталья Ануфриева. Фото из следственного дела
13 декабря исполняется 25 лет со дня смерти поэта Натальи Ануфриевой. 110 лет со дня ее рождения было совсем недавно – 9 декабря. Двойной юбилей – это, конечно, повод для публикации, но повод – не причина. Причина помнить поэта, перечитывать стихи и прозу Ануфриевой у нас есть и будет всегда, вне зависимости от юбилеев.
Не Ты ли, Господи? Дорогой длинной
идти без устали, в пыли, в крови,
и вдруг почувствовать в ночи пустынной
прикосновение Твоей любви.
Сквозь ночи вьюжные, сквозь ночи темные
идти и мучиться так много лет –
и вдруг почувствовать: преграды сломаны,
Ты близко, Господи, и хлынул свет…
И в свете хлынувшем рыданья глуше,
с Тобою, Господи, наедине…
Мою Ты, Господи, всю видишь душу –
как много темного еще во мне.
Но снова отдано мне детство раннее,
травы дыхание и дрожь листа –
такое близкое, такое дальнее,
такое чистое – как лик Христа.
Я купила книгу ее стихов и прозы в Коктебеле, близ знаменитого Волошинского дома, с книжного лотка в шумной толчее базара, плотно осадившего этот дом, занявшего всю набережную. Книга вышла в издательском доме «Коктебель», спасибо большое ему и составителям издания: Евгению Данилову, Елене Арендт, Дмитрию Лосеву. Скорее всего, это самое полное на сей день собрание стихов Ануфриевой, и эта же книга дает возможность познакомиться с ее автобиографической прозой.
Конечно, я читала об Ануфриевой и раньше – в связи с другим замечательным, но пока малоизвестным духовным поэтом Николаем Стефановичем. В 1936 году он проходил по делу Ануфриевой и других свидетелем обвинения… Останавливаться на непростой судьбе Стефановича, на его предательстве (или немощи, слабости – как угодно) мы не станем, это отдельная тема. Вернемся к преданной тогда им Ануфриевой. Что предшествовало ее первому аресту?
При жизни поэта ни строчки ее не было и в принципе не могло быть опубликовано, и она всегда это знала
Наталья Ануфриева родилась в просвещенной, интеллигентной… и совершенно неверующей семье. Детство ее прошло в Симферополе. Революция, годы гражданской войны и военного коммунизма рано научили девочку жить, поднимаясь над страждущей плотью: «Зима была трудная, голодная, свирепствовал тиф. Мать моя одна работала, на ее руках были бабушка и я. Я сравнительно легко переносила голод, хотя все время хотелось есть и не было силы воли учиться… но на мне не лежало никаких забот, на душе у меня поэтому было спокойно, и, как всегда, погруженная в свой внутренний мир, я всецело предавалась своим мечтам и творчеству». Так напишет она потом в своих… чуть не написала «воспоминаниях», но остановилась, потому что записки Ануфриевой – это не просто перелистывание богатого прошлого. Это именно духовное усилие – увидеть собственный путь со всеми его препонами и водоворотами таким, каким он действительно был, осознать всё до конца. Кстати, вряд ли, трудясь над этими прозаическими страничками – как и над стихами, – Наталья Даниловна надеялась на публикацию. При жизни поэта ни строчки ее не было и в принципе не могло быть опубликовано, и она всегда это знала: «…и пусть умрет звенящий в сердце стих / среди снегов, среди ночных туманов…»
Итак, голодная девочка «пылает экзальтированной любовью к родине»; ей хочется
«перекинуть свое тело, как мост, через пропасть, чтоб по нему прошли войска».
Находясь под влиянием матери – материалистки, атеистки, сестры милосердия, –
Наташа отвергает религию, но не может остаться равнодушной к страданию Иисуса
Христа, к Его Жертве. Принять учение Христа, хотя бы «чисто моральное», также не
может: «…оно казалось мне слишком суровым, невыполнимым, невозможным».
Толстовство, которым больны вокруг многие, Наташу отталкивает: бессознательно,
чутьем природного поэта, она чувствует ущербность, заземленность этой доктрины.
Учителем девушки становится Достоевский – он открывает ей смыслы, но не приводит
к Православию как таковому. Самонаблюдения Натальи Даниловны очень точны
психологически и не устаревают: «Не только дети, но и вполне взрослые люди,
которые, казалось бы, должны обладать лучшими критериями, очень часто исходят в
своих суждениях из себя, а не из Истины… Как часто приходится слышать: “Нет, мне
это не подходит”, “Нет, я этого не могу принять”, “Нет, для меня это слишком
узко” (выделения Н. Ануфриевой. – М.Б.). И сама я очень долго так думала и
говорила, притом совершенно искренне».
Путь преодоления эгоцентризма, путь к обретению Церкви оказался не просто
трудным – страшным; но в этом «…нет ничего несправедливого. Это ведь так
понятно! И, скорее, чудом можно считать то, что я все-таки услышала голос
Господа, чудом благости Божией».
Боже, Господи, свет мой единственный,
на рассвете далекого дня
в час неведомый, сердцу таинственный,
до конца полюбивший меня –
новым взором былое измерила,
и душа поняла, озарясь,
как в Тебя я, не веруя, верила,
как молилась Тебе, не молясь…
Впрочем, эти стихи – как и другие приводимые здесь – Ануфриева напишет гораздо позже: творчество ее молодости – в общем русле страстной женской поэзии Серебряного века. Влюбившись в актера Константина Эггерта – звезду немого кино, – Наталья переезжает из Крыма в Москву, лишь бы быть ближе к любимому. Но вместо счастья эта связь приносит ей много боли и тяжелый психологический кризис. В те годы она, по ее собственному признанию, не сомневалась, что Бог есть: но не потому не сомневалась, что вера ее была глубока, а потому, что эта вера, точнее, это «головное убеждение, скорее даже, мнение» существовало в ней отдельно от сердца: «Если бы я почему-либо утратила ее (веру. – М.Б.) тогда, ничто в моей жизни существенно не изменилось бы».
В начале 1930-х Наталья Ануфриева знакомится со своим будущим подельником Даниилом Жуковским (сыном известной поэтессы Аделаиды Герцык и ученого-биолога Дмитрия Жуковского) и тем самым Стефановичем…
«Мы живем в полном мраке. Но я очень верю в Россию, в ее силу, верю, что она
не даст без конца себя втаптывать в грязь. Надо терпеть…»
«Жизнь идет мимо нас, а если кто хочет в эту жизнь прорваться, то его
расстреливают. Такого гнета, как теперь, не было ни при Бенкендорфе, ни при
Екатерине. Мы живем в полном мраке. Но я очень верю в Россию, в ее силу, верю,
что она не даст без конца себя втаптывать в грязь. Надо терпеть, ждать и хранить
чистоту своих взглядов», – это свидетель Стефанович передает следствию слова
Ануфриевой. Писатель Виталий Шенталинский, изучивший это уголовное дело,
приводит еще много подобных цитат. И вполне можно поверить, что Наталья
произносила это или, по крайней мере, нечто близкое этому в действительности.
Она, видевшая весь ужас гражданской войны и красного террора в Крыму, была
решительной противницей советской власти. На следствии эта 30-летняя женщина
держалась не просто безупречно – героически; читая статью Шенталинского, я
удивлялась, как такую Шарлотту Корде не расстреляли. Наверное, Бог сохранил для
будущего – отвел руку палача.
И затем она восемь лет кряду прорывалась в жизнь на Колыме. И уже не просто в жизнь, а в жизнь с Ним.
Я о жизни тогда не просила,
в темноте не искала огня,
но моя ненасытная сила
снова к жизни вернула меня.
Разве есть ожиданье тревожней?
Разве может быть сердце полней?
Ты лишь, Господи, дивный художник
непонятной мне жизни моей.
Сохрани же меня и помилуй,
от грозящих мне бед защити
и мою ненасытную силу
на родной ее путь обрати.
Не нужно, однако, думать, что сам по себе арест и последовавшие за ним страдания
были причиной поворота. Записки Ануфриевой убеждают: причина изменений в
человеке всегда – его внутренний труд, его глубинный выбор, а внешние события
«дивный художник жизни» Бог посылает тогда, когда нужно: «Была бы готовность
принять на себя крест, и Господь пошлет нам крест». На прогулке в
четырехугольном, выложенном плитами тюремном дворике заключенная Ануфриева
впервые по-настоящему поняла, что «каждая душа человеческая может нести крест за
другую душу, для этого надо только полюбить ее, так полюбить, чтобы ее страдание
стало твоим». Именно тогда ей по-настоящему открылся Тот Единственный, Кто смог
вот так, по-настоящему полюбить все души.
Ночь томила гибелью, бедою,
Все чернее становилась тьма…
Но какой печальною звездою
Ты в ночи сияешь, Колыма!
Больше нет смятения и бреда,
Я уже предчувствую зарю,
И за все, что дал Ты мне и не дал,
Господи, Тебя благодарю.
«Разве только безбедное и беспечальное существование может быть названо
жизнью?»
Наталья Даниловна писала, что многие пережившие испытание тюрьмой, лагерем,
ссылкой считали эти свои годы «выброшенными из жизни»: «Я никак не могу с этим
согласиться. Разве только безбедное и беспечальное существование может быть
названо жизнью? Я никогда так не думала и не чувствовала. Я боялась только того,
что может не быть настоящей жизни, того, что я считала настоящей жизнью, отнюдь
не безбедного существования, а высокой напряженности чувств».
В 1946 году Наталья Даниловна вернулась в Феодосию, где ждала ее мать. Но это были голодные послевоенные годы. У Натальи, вчерашней «зэчки», бесправного человека, не было никаких средств к существованию. Меж тем 60-летняя мать ее была уже тяжело больна. Выживание в Феодосии, торговля семечками и халвой на рынке, лихорадочная распродажа сохранившейся с дореволюционных времен одежды, отчаянная борьба за жизнь матери, постоянные самообвинения в эгоизме – и бессилие, невозможность маму спасти… Это самая трагическая глава в исповеди Натальи Даниловны. По ее признанию, ей в те годы было тяжелее, чем в лагере: в лагере она по крайней мере не отвечала ни за себя (там ей было всё равно – жить или умереть), ни за другого человека.
Дни голодные, дни безысходные,
горьким потом добыты гроши…
Сердце слышит – все шире, свободные,
разлетаются крылья души.
Снова гибель надвинулась черная –
ту спаси, что дороже всего…
Я сегодня склоняюсь, покорная,
под защиту Креста Твоего.
Дай мне, Господи, чудо спасения,
чтоб не пала в пути, чтоб дошла,
чтоб ко дню Твоего воскресения
белым цветом душа расцвела.
Чтобы пламя любви Твоей чистое,
чтобы свет Твой в душе не погас –
дай мне, Господи, дай мне выстоять
до конца мой суровый час.
А суровый час всё никак не хотел кончаться: через два года после смерти матери Наталью Ануфриеву вновь арестовали и отправили в ссылку в Казахстан, а затем в Красноярский край…
«Главное было – чувствовать, что со мною Господь, чувствовать нелегкую и
нерадостную свою жизнь простой, радостной и глубокой жизнью»
«Внешне моя жизнь была в то время далеко не радостна, – пишет она об этой
ступени своего восхождения, – но это казалось тогда не важным, не главным.
Главное было – чувствовать, что со мною Господь, чувствовать нелегкую и
нерадостную свою жизнь простой, радостной и глубокой жизнью, видеть над собой
безоблачное небо детства, ощущать этот свет, эту нежность, этот мир и покой, что
дает присутствие Господа, с Которым уже ничего не страшно».
Но увы – приходившая и переполнявшая душу радость так же быстро и уходила, и наступали дни тяжких искушений: «Я совершенно не понимала тогда, что от меня самой требуется нечто очень большое: не радостно-восторженное поклонение, а изменение всей жизни». Понимание пришло вместе с воцерковлением: «Я сказала священнику, что слаба моя вера, мала моя любовь ко Спасителю. Он мне очень хорошо ответил: “Что ж, какая у вас есть, такую вы Ему и приносите”».
Как темно мне от душного плена,
жду минуты, настанет она –
с красоты земной и нетленной
навсегда упадет пелена.
Это сердце сорвется с обрыва,
чтоб в иное лететь бытие,
где горит лучезарное диво –
беззакатное солнце Твое.
И увижу я всё по-иному –
свет вечерний и утренний свет,
и достигну я Отчего Дома
после долгих скитальческих лет.
И увижу я новые зори,
небывалую в небе звезду…
Как в прохладное тихое море,
я в любовь Твою упаду.
После освобождения Наталья Даниловна несколько лет жила у друзей – у людей, которые оказались готовыми прийти ей на помощь; потом, уже после реабилитации, получила комнату в коммуналке во Владимире и стала прихожанкой древнего Успенского собора. Какое-то время работала художником на фабрике игрушек. И по-прежнему много писала.
Ничего без Тебя не могу я,
всё на волю Твою предаю,
научи же творить всеблагую
милосердную волю Твою.
Выйди ждущему сердцу навстречу,
снова душу мою призови,
возложи на покорные плечи
благодатное бремя любви.
«Не бойтесь старости, – говорила в те годы Наталья Даниловна, – это самое счастливое время в жизни: страсти уже угасли, а интересного вокруг так много!»
Я читала ее книгу по дороге из Крыма в Москву и потом в мой Саратов. Читала в аэропорту, в самолете, в электричке, в поезде. Первое время замечала литературное несовершенство некоторых ее стихов – это не приходится отрицать! – потом перестала замечать, просто отдалась ее миру, стала дышать ее дыханием.
Как странно, думала я, ведь если посмотреть на жизнь этой женщины обычным, так скажем, взглядом, то она была крайне несчастным человеком: вся её жизнь – сплошные бедствия, страдания, потери, одиночество… И полное отсутствие даже возможности того, что мы привычно называем успехом. Но разве она похожа хоть немного на несчастную?
Напротив, сколько я вижу несчастных сегодня, сколько я видела их вчера – унылых, ожесточенных, бесплодно ропщущих, никому и ни во что не верящих, ищущих облегчения в алкоголе или в чем похуже… Отчего так?.. Люди говорят, что не могут верить в Бога, потому что в мире слишком много горя и зла или потому что они сами слишком страдают от несправедливости и не видят счастья; а Наталья Даниловна после всего, что привелось ей пережить, писала: «И мне ли говорить о жестокости жизни, мне, познавшей милосердие Господа?»
В одном из стихотворений периода казахстанской ссылки она спрашивает: «Ну почему
судьба моя такая – идти почти монашеским путем?» Такие, как она, не постригались
в монастырях – еще и потому, что монастырей не было: эпоха, в которую они жили,
всё то, что творила с ними власть, стало для них и постригом, и послушанием, и
затвором, и столпом для непрестанной молитвы. Человеку, который спит на голых
нарах, не нужно спать в гробу. У человека, которому со дня на день грозит
расстрел, все в порядке со смертной памятью. Кстати, схожее сравнение ареста с
постригом есть у другой мученицы тех лет – Евфросинии Керсновской.
Наталья Ануфриева помогает понять и нечто важное о раскаянии: оно должно быть
встречей с Божией любовью
Наталья Ануфриева помогает читателю понять нечто важное о раскаянии. Ведь даже
если мы довольно часто произносим «Прости меня, Господи», мы далеко не сразу
понимаем, чем оно должно быть, это наше «Прости». Оно должно быть встречей с
Божией любовью. Именно при ее свете человек видит всякий грех, любое свое
заблуждение – как противодействие этой любви, уход от нее, даже предательство.
Именно тогда, когда человек встречается с Божией любовью, ему становится ясно,
от чего и к чему надо идти. И покаяние, которое изначально всегда скорбь, боль,
оборачивается для него величайшей радостью.
В мое окно струится сумрак зимний,
и первый снег кружится на лету…
Прости меня, о Господи, прости мне
моих путей ночную темноту…
Устав от жизни, трудной и жестокой,
я верю вновь, что близко Рождество,
душа вернулась к радостным истокам,
истокам чистым детства моего.
<…>
Вернулось детство, и опять дышу я,
и снова сердце трепетно в груди –
предчувствует желанную, большую
таинственную радость впереди.
Евгений Данилов, первый публикатор Ануфриевой (и, как ни парадоксально, Стефановича), в предисловии к вышеупомянутой книге рассказывает, как пытался найти во Владимире могилу Натальи Даниловны, и не нашел – затерялась среди других. Зато, пишет он, не затерялась поэзия и читателя своего найдет.
Мы счастья ждем, а счастье тает дымом,
и, темных сил бессильные рабы,
мы верим вновь в закон неумолимый,
в слепую власть безжалостной судьбы.
Но час придет, мы оживем в свободе,
мы всё поймем, и мы узнаем вновь,
что нет судьбы, но есть призыв Господень,
и рабства нет, но есть Его любовь.
Марина Бирюкова
12 декабря 2015 г.