Василий Дурочкин охранял, Юкио Ёсиду сидел. Как погибали и как выживали пленные японцы в Сибири
Пленные японцы на улицах Харбина. Фото ИТАР-ТАСС
К февралю 1946 года японцы в наших лагерях умирали вдвое активней немецких военнопленных. Ничего не значили ни скоротечность войны с Японией — столкновения на континенте продолжались 12 дней, ни малое число потерь — наши безвозвратные составили 12 тыс. (у противника в 7 раз больше), ни тот факт, что японцы в СССР не вторгались, существенная часть подразделений Квантунской армии даже не успела вступить в бой, а под ружье незадолго до того отправили необученных 17-летних крестьян. В общем, не сравнить с тем, что принесла нам Германия. Однако ничего из этого не имело значения, потому что никакой логики возмездия и мести, имело значение лишь постановление № 9898сс, подписанное Сталиным 23 августа 1945-го: отобрать до 500 000 физически годных военнопленных японцев для работы в Сибири и на Дальнем Востоке, наблюдение за выполнением постановления возложить на тов. Берию.
На стройки, лесоповал и заводы Красноярского края предписывалось направить 20 000 японцев — ровно такое число пленных еще 25 мая запросил у Берии секретарь крайкома Аристов. Привезли 23 000. С запасом в 15%. Указание Сталина выполнялось и в целом с тем же припуском: основные отечественные исследователи говорят о 550–640 тыс. японцев в плену. Берия знал, что делал. 15 — таков процент смертности в ГУЛАГе за два предыдущих года.
Позже окажется, что из 2,4 млн немцев в советском плену погибнут 12–15%. И 9–11% японцев. Однако солдаты вермахта попадали в плен нередко вследствие тяжелых ранений, болезней, обморожений, и большинство умерло еще в воюющей стране зачастую по пути в лагеря. Японцев же привезли в Сибирь уже по окончании Второй мировой и, как правило, здоровых; раненых и больных освободили сразу после боевых действий. Почему в уже невоюющем СССР молодые и здоровые японцы гибли что мухи?
Наивысшими процентами смертности отличались 14 зон Сибири и Дальнего Востока. Я поехал в Северо-Енисейский район Красноярского края, где размещались 8-е и 9-е лаготделения (л/о) 34-го лагеря, самые северные и невыносимые для японцев, а также поговорил с комендантом 6-го л/о, где лишь за первую послевоенную зиму умерли 300 военнопленных из 1500. Еще раз: за все время плена погиб каждый десятый японец, здесь — за одну зиму каждый пятый, а дистрофией страдали каждый второй-третий.
Предваряя разговор с комендантом: наших погибло в немецком плену 55–58%. По другим данным, до 65%. И советские люди действительно в те годы спасали цивилизацию, ценности европейского гуманизма от немецкого и японского фашизма. Тем не менее позиция былого морального и духовного превосходства не освобождает от обязанности помнить все, без купюр.
Ворошиловский
стрелок ослеп. Если б волк заблудился или, скажем, ворон забыл, как летать… А
Василий Никитич Дурочкин — ничего, хлеб жует. 15 мая исполнится 91 год. В
тюрьме отработал 56 лет. Мощный старик. Рукопожатие крепкое, давление
стабильное, мысли ясные, альцгеймера и паркинсона отстрелил на дальних
подступах.
В армию призывают в декабре 1944-го. Канск, 37-й учебный полк 27-й стрелковой дивизии. Стреляют из всего, он — лучше всех. Десятилетия спустя сам будет обучать стрельбе. На фронт их призыв не успевает. Навесив лычки, разбрасывают по лагерям, тюрьмам, в комендатуры, милицию. Особенно много на Мальту (станция такая в Иркутской области), и служат по 7 лет: три года сначала, потом по приказу Берии — до особого распоряжения. Дембель в 1951-м. Дурочкин остается в тюрьме. Контролер, разводящий, старший по корпусу. В 1973-м — пенсия, но пишет заявление и еще 30 лет в тюрьме грузчиком, экспедитором, водителем: возит сидельцам хлеб.
А тогда, после канской учебки, едет принимать японцев в лагерь на железнодорожную станцию Заозерную. С 1948 года та станет городом — благодаря ссыльным, з/к, военнопленным и советскому ядерному проекту, на инфраструктуру для которого они трудились. Рядом, в Красноярске‑45 (будущем Зеленогорске) впоследствии будут обогащать уран. А пока сентябрь 45-го, и сержант Дурочкин встречается с сержантом Ёсидой.
Из стрелкового батальона Юкио Ёсиду направляют на полтора года изучать русский язык в учебку в Харбин. После возвращается в город Хайлар в Маньчжурии — здесь стоит 7-тысячный гарнизон, заслоняющий проход к Хинганскому перевалу. Уже 10 августа Хайлар взят советскими частями.
Ёсида потом напишет воспоминания, и в них о японской воинской доблести вспомнит иначе: «Наша война с Россией началась 9 августа. Мы стояли в крепости Хайлара и на горах Большого Хингана. Там я и воевал против РККА. Но 15 августа по приказу императора мы разоружились и попали в плен. Потом советские войска отправили нас через сибирскую землю в деревню Заозерную».
— Помню все, конечно, — говорит Василий Никитич. — В Заозерке отбывали срока наши, побывавшие в немецком плену. Вот на их место — японцев. Когда мы приехали, лагерь уже был пуст. Прибыл эшелон: 1507 человек. По бумагам — 1500, а мы насчитываем 1507. Пять раз пересчитывали. Семь самураев-командиров в списки не вошли. Важные, чиновники, с саблями серебряными. Их попозже у них отняли. Через месяц. Пришли тем же эшелоном лошади их маленькие — «монголки», скотина, продукты. Я принимал японцев, нас направили внутри лагеря работать, мы на вышках не стояли, там — воинский конвой, который заключенных возит, а мы внутри, 15 солдат, отобранных НКВД с армии, я был старший, как комендант, можно считать. Дежурили в ночь внутри, конвой не заходил в лагерь, мы как вахтеры стояли, вот и вся работа. Днем быт им налаживали. Хлеб они не ели. Но ели — не ели, возили с Заозерки с пекарни. Обеспечивали водой — она была привозной.
«29 сентября рано утром наш эшелон остановился, — пишет Ёсида. — Мы были поражены: нас окружили старики, женщины, дети… Откуда они узнали про нас? Вид этих людей был жалким. Они были плохо одеты, бедны. Среди них поднялся шум: «Давай, давай, давай». Они просили у нас все, особенно усердно выпрашивали офицерские сапоги. Один из лейтенантов сразу обмотал солдатскими обмотками ноги, чтобы закамуфлировать сапоги. Конвоиры выстрелили в воздух, чтобы разогнать людей. […] из наших солдат выступил один вперед и заявил мне, что он немного понимает по-русски и будет мне помогать, оставшись на месте, чтобы руководить разгрузкой вещей. Я очень обрадовался, ведь, кроме меня, никто не понимал русский язык».
— Рядом два поселка — Ирша и Урал. Вот на Ирше они работали в шахте (Канское рудоуправление треста «Востсибуголь» — А. Т.), и 300 человек вели железную дорогу на Бородино (Бородинский угольный разрез). Их офицеры так ими и командовали, два переводчика было. На работу конвой водил… Зима голодная была. Запас продовольствия, что прибыл с ними эшелоном, закончился. Чем кормить? Картошка приходила зимой в вагоне, мороженая. В зоне отгородили забором, свалили ее туда, кормили ей. И — стали много помирать, не переносили они морозы. 300 человек умерло в ту зиму. Дистрофия. Врачи были их, от наших одна женщина-врач только была. Хоронили на месте, рядом. Ставили железные номера. В больницу в Тулун я их возил, 200 человек. (Удивительно, но в огромном Красноярском крае на 23 000 японцев 33-го и 34-го лагерей не было спецгоспиталя — возили в соседнюю Иркутскую область, в Тулун, тамошний № 3915 был рассчитан на 300 коек; всего 3 врача, 1 лаборант, 11 медсестер и 19 санитарок; не хватало лекарств, бинтов. — А. Т.)
«В начале ноября вечером выпал первый снег, — это снова Ёсида. — И сразу началась зима. Земля промерзла так, что кайло отскакивало от нее, как от железа. Края листьев капусты стали острыми, как лезвие бритвы, — можно поранить руку. На базаре видел белые и половинные шары в поперечнике сантиметров по 15 и более. Продавщица выставила их на доске. Я спросил ее: «Что это такое?» — «Вы разве не знаете? Свежее молоко». […] С декабря 1945-го до марта 1946-го мы находились на самом дне разочарования и безнадежности. Адская подземная работа и работа лесного склада под сильным морозом и ураганом. Хронический недостаток продуктов и воды. Недоедание, дистрофия, авитаминоз, сыпной тиф (его, по всем документам, удалось предотвратить — А. Т.). Многие японцы умерли: в декабре — 19, в январе — 101, в феврале — 103, в марте — 40. Уничтожая в свободное время насекомых, японцы подшучивали друг над другом: «Смотри, какая большая белая вошь!» — «Моя такая же, даже больше твоей».— «Слушайте, товарищи, эти вши вместе со мной приехали в Сибирь с фронта, они мне как родственники». Клопы, вши и клещи… В санчасти под руководством военврача старшего лейтенанта Калининой и японских врачей Сасаки и Ирие всеми силами ухаживали за больными и ранеными. Бригадир Нагай, раненный на фронте, выздоровел и вышел из санчасти».
— С ними хорошо было, они не злые были для нас, мы были злые. А они спокойные. Стычек — нет, не было. Вот наши наглецы были: офицерье нам присылали на помощь — летчиков, танкистов с госпиталей, раненых. (После спецпроверки в Красноярск направили из Львова и Мурманска 150 офицеров, бывших в плену, остальной состав комплектовался из офицеров 65-го резервного полка. — А. Т.). Они как запили. Сахар весь пропили, все продукты — кормить нечем. Приехали мы в Красноярск: как раз вагон с рыбой пришел, и дали нам горбушу соленую, дали ячмень, и мы с ним на мельницу поехали, вот здесь, рядом с железкой, на Ломоносова она стояла. Кормили плохо их, конечно… В 46-м 8 мая двое японцев убежали. На монгольскую границу пошли, а в деревнях уже знали, что в побеге двое, их задержали: они успели переодеться в костюмы наши, в сумке у них гусь жареный. На поле тракторист работал. Они отобрали у него ружье, а стрелять с нашей винтовки не умеют. Посадили их в амбар, сторожа поставили, а они через крышу утекли. Мы за ними утром приехали, а их нет. Поймали в другой деревне, судили. Что дали, не знаю, думаю, посидели они в тюрьме. Еще побег был — японец поехал в Москву Сталину жаловаться на своих офицеров: мол, русские солдаты нас не бьют, а свои, японские офицеры, чуть что — по морде, по щекам. Ну да, у них так было принято. В Ачинске его сняли, не судили, просто обратно в лагерь привезли.
Шахту потом закрыли — этот уголь самовозгорался. В 46-м наше л/о расформировали, по другим разбросали. (В реальности лишь сменился лагерный персонал. И режим либерализовали: осенью 46-го японцам разрешили переписку с домом, построили баню, пекарню, за выполнение нормы стали платить зарплату, пленники даже организовали театр. И мор прекратился. Винить в нем прежнее руководство лагеря нельзя: голод в первые послевоенные зиму и весну был во всем крае — А. Т.)
Весной 1991-го Горбачев передал Японии списки солдат, умерших в СССР, и уже летом их вдовы и дети впервые приехали в ранее закрытый Красноярск. Потом эти делегации за прахом соотечественников станут привычными: меж гаражных массивов, дач и помоек будут бережно работать совками и метелками, складывать кости в белые аккуратные мешки, выстраивать погребальные поленницы солдатским строем, поливать бензином, на каждую — пакет с останками, сверху — черепа. Поджигать факелами.
В Заозерном оценивали число лежавших на кладбище военнопленных от 380 до 700. Японцы прах соотечественников вывезли еще в 1995-м. К первому их приезду погост огородили, прибрались, на мраморной глыбе выбили: «Мертвые сраму не имут». На закладку памятника собрался весь поселок Урал. Приехали вдовы и дети пленных, да и они сами — отставной сержант Ёсида (подарил россиянам воспоминания, в Зеленогорске их напечатали), комбат Минагава. Старики из местных и японцев вспомнили друг друга, поплакали вместе.
Японцы понимают, что ничего нельзя забыть и закрыть навсегда, их высокий чиновник приезжал сюда и в нулевые. Никто не знает, весь ли прах вывезен. И еще будут приезжать.
От лагеря не осталось ничего. Вход в шахту, где японцы горбатились вместе с советскими, забетонирован. Горы здесь курятся и поныне — будто хтонь тяжело дышит, геенна, но это уголь, мы знаем. О бараках в поселке Урал говорят, что построены японцами. Еще клуб, больница, водовод от озера. Бесстрастные поверхности.
Еду в Северо-Енисейский район, где в 1945-м на приисках треста «Енисейзолото» разместили самые северные л/о. Процентом смертности 8-е и 9-е лаготделения соперничали с 6-м. Туда тоже отправили (на открытых бортовых машинах) 1500 человек. В акте о причинах повальных смертей основными указаны низкие, до минус 60, температуры, тяжелые условия работы в лесу, при снеге до полутора метров, преодолеваемые пешком расстояния до вырубок — 5–6 км, а также отсутствие у основной массы навыков к тяжелому физическому труду.
Это из краевых архивов, оттуда же свидетельства, что трупы японцев на прииске Викторовском просто сбрасывали в старые шурфы. А в райцентре с архивами — прокол. Местные краеведы: «Мы просили передать, но и в милиции, и на предприятиях их сожгли». Родственники умерших в плену добрались сюда только недавно, сначала японцы отправляли поисковиков — погосты не сохранились. Лариса, администратор гостиницы «Актолик», отлично помнит 90-летних японских старушек, вдов военнопленных. Они с японскими студентами-добровольцами ездили в Тею, поднимали останки.
На другой день и я там. Охранник на «Совруднике» показывает, где копали японцы. Впрочем, какое «копали» — черепа, ребра, позвонки выходили на поверхность уже давно, могилы неглубокие, на 30 см. Часть захоронения уничтожена карьером. Сейчас всё под полутораметровыми, как и в 46-м, сугробами. Местные говорят, что хоронили японцев и там, где сейчас жилье, улица Нагорная.
В Северо-Енисейском музее хранятся воспоминания Нины Шевченко из семьи спецпереселенцев. Здесь все были не по своей воле, делить было нечего, и японцы жили в бараках среди местных. «Японец Финаков ко мне сватался и просил у моей матери отпустить меня с ним в Японию. Помогал по хозяйству, дарил подарки. Умирали военнопленные каждый день. Хоронили их сначала на местном кладбище, а потом, когда стало умирать много, просто сжигали за огородами. Складывали в одно место, обкладывали дровами, обливали керосином и сжигали». Это на прииске Уволга — рядом с Теей; после вывоза на баржах выживших японцев здесь открыли женскую зону, зэчки тоже работали на лесоповале. И в Тее, по воспоминаниям М. Шадриной, тоже тогда девчонки, японцы ходили по поселку без охраны, зону не огораживали (а смысл? куда побежишь здесь?). «Японцы заготавливали дрова. Овсянку называли конь-рис. Сильно мерзли. Хоронили их во рву. Запомнилось, что они были красивыми». Их суточный рацион в декабре 1945-го: 600 г хлеба и 100 г овсяной крупы (из доклада начотдела «Енисейзолота»). Здесь, северней Красноярска на 600 км, было столько зон, горя, такой интернационал, разноязычие, что горести японцев никого не поразили, ничем они не выбивались из общего ряда и особо не запомнились. Мало ли красивых.
Чего не было, так злорадства. Не вспоминали, что по одному из вариантов границу между Третьим рейхом и Японией планировали именно по Енисею. И это всё было бы японским, и сами японцы уже бы не околевали тут как собаки. Другие бы. Ну, так другие и так здесь.
— После Заозерки меня направили в тюрьму в Красноярск, — рассказывает Василий Никитич. — Я уже зэков охранял, а японцы рядом работали. Застраивали домами пустырь на Калинина. Лагерь стоял на Красной площади, где Вечный огонь потом зажгли. На Маерчака, где бани и бараки, — второй лагерь. Третий — на проспекте Свободном, там до сих пор не все бараки поломали. Работали они хорошо. Санчасть МВД построили. (Японские военнопленные работали в крае повсюду, в т. ч. и на режимных заводах, выпускавших вооружение, — вопреки Женевской конвенции, но не советскому «Положению о военнопленных» 1941 года. Впрочем, шахты и лесоповал тоже не вписывались в Женевскую конвенцию как «работы, угрожающие здоровью или опасные», но других условий в Сибири не было ни для кого. — А. Т.) А в 47-м домой их отвезли. Некоторые просили оставить их здесь — ведь и у них плен считался позором, а среди них и смертники были, дома их не пощадили бы. Сталин не разрешил. Ходили слухи потом, что они один пароход, когда он взял курс на Японию, затопили, уж не знаю, правда ли.
Распространенный, кстати, слух. Сайт средней школы поселка Урал: «…многие из японцев просили оставить их в СССР. Остальная часть выехала в Японию. Но так и не достигла ее берегов. Они плыли на кораблях, но корабли были взорваны японцами же, которые не допустили своих собратьев, якобы заразившихся «коммунистической заразой».
Северо-Енисейские л/о ликвидировали в 1946-м не из-за смертности, а нерентабельности. Лагерь № 34 закрыли в 1948-м, он считался одним из немногих, что сводил расходы с доходами. В целом же по стране траты на содержание японских военнопленных превышали на 20% доход от их работы. С немецкими пленными — та же история до 1949 года, почти до самой репатриации.
В освобожденные японцами лагеря тут же завезли советских з/к.
Репатриированные японские солдаты возвращаются из Сибири.
Автор неизвестен.
Общественное достояние
Алексей Тарасов
Обозреватель