Уроки невидимой сибирской деревни: здесь люди прошли сквозь пальцы НКВД и жили свою жизнь дальше
Борлок. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Кладбища нет и нет. Мы если и не заблудились в трех соснах, то едем явно не туда. Останавливаю машину, но не глушу, в ней остается Алексей Бабий, председатель красноярского «Мемориала» (это общество — один из учредителей Международного «Мемориала», признанного государством «иноагентом» и ликвидированного). «Я осмотреться», — и иду через стену бурьяна к лесу.
Лес оказывается на удивление чистый, светлый, одноярусный — сосны и березы, не тайга. Поют птицы, совокупляются жучки — несмотря на наступившую осень, по смятой мной траве текут солнечные пятна. И вдруг пространство начинает плыть, как если бы был жаркий день, и ты гнал по раскаленному шоссе, в пустынных ландшафтах, в мареве, однако — прохладно, Сибирь, родные березы и осины.
Это не в реальности, а в твоей голове, говорю себе: просто ты хочешь верить, что они есть — пробелы, паузы, можно уместиться в них, перейти, и система не наведет резкость на тебя, твоих близких, можно стать сложнее, чтобы троиться в ее зрачках, чтоб они не могли сфокусироваться, чтобы выпасть из ее логики, картины мира, хотя бы протянуть время, и так обвести ее, она не всемогуща. Она корява и дырява, как все у них. Возвращаюсь к машине и Бабию: «Кладбища нет». Трогаемся, едем вперед, но метров через двести лес справа вдруг закругляется, и мы видим справа же, в траве, почти незаметную — но она есть — дорогу, поворачиваем, едем, и вскоре видим среди деревьев, остающихся справа, и их теней кресты. Выходим.
Алексей Бабий. Кладбище Борлока. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
На крестах те же фамилии, что и я знаю, и уж тем более Бабий — он их впечатывал, оцифровывал. В многотомной Книге памяти Красноярского края рядом с этими фамилиями стоят 1937 и 1938 годы, почти всегда расстрел. А здесь под теми же фамилиями цифры куда более человечные, приемлемые — здесь лежат люди, прожившие свою жизнь и умершие самостоятельно, и похороненные, а не упавшие в ров. Однофамильцы это или родственники — надо еще разбираться, ясно одно: там людей расстреливали в рамках нацопераций, то есть брали за то, что ты поляк, немец, латгалец, эстонец, латыш, здесь, в этом текучем куда-то пространстве такие же люди с теми же фамилиями, происхождением, биографией — жили.
Помимо одной России всегда были другие, уж не знаю — параллельные ли, перпендикулярные ей. Мимо нее, не с ней. Наверное, и сейчас.
«И бесы веруют и трепещут», и у бездны есть пределы, а значит, возможно выйти за флажки и уцелеть, обмануть судьбу и страну, даже совершенная система сталинского гостеррора давала сбои, люди обходили ее, становились для нее невидимыми. Бежит рябь по воздуху, как по воде, ветра нет, но на березе волнуются листья. Особенно некоторые.
На кладбище Борлока. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Началось с высказанной Бабием гипотезы, потом уже мы поехали в эту деревню, ставшую невидимой для системы, и на ее погост:
«Я в "Мемориале" 35 лет, и думал, что меня уже ничто удивить не сможет. Сейчас многие ищут свои корни и увлекаются генеалогией. И вот потомки красноярских латгальцев обнаружили в родословной зияющие дыры. Старые люди говорили: да, был такой, куда-то делся, куда — не знаем. "Гугл" же этих людей быстро нашел на нашем сайте: они были арестованы во время Большого террора в рамках национальных операций НКВД. На нашем же сайте узнали о том, что эти национальные операции вообще были, как они проводились и т.д., и составили таблицу в "Экселе", где расположили этих людей сначала по алфавиту, потом посмотрели по датам ареста, населенным пунктам и т.д. и т.п. Пазл у них сложился, но не совсем.
Старые люди говорили, что вообще-то они раньше жили в Креславке Краснотуранского района, но потом как-то решили и почти всем селом перебрались в Борлок Емельяновского района. Для крестьян это вообще-то очень странное решение — бросить землю, хозяйство и податься в другое место. Они один раз уже делали, но из-за безземелья, когда по столыпинской реформе уехали в Сибирь. Но теперь-то?
Борлок. Улица Центральная. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Говорят, это произошло в зиму 1937–38 года. Старые люди были тогда детьми, и причины этого они не знают. Да, вот снялись всем селом, прошли со всем скарбом шестьсот километров. Что-то говорили, что вроде костел закрыли, что в соседнем Алгаштыке, тоже латгальском, что-то такое происходило, из-за чего пришлось сняться.
А в соседнем Алгаштыке в это время проходили аресты латгальцев: районный НКВД выполнял план по латвийским шпионам. Да и в Креславке тоже несколько человек арестовали. Почему жители Креславки решили, что в Емельяновском районе их не тронут, — не знаю. Но вот собрались и ушли. Я о таком слышу впервые, честно говоря.
Борлок — тоже латгальское село. И, судя по нашей Книге памяти, в этом селе был арестован всего один латгалец. Как рассказывают старые люди,
в Борлоке и местные, и бывшие креславские мужики с осени 1937-го стали на ночь уходить в тайгу, а НКВД имел привычку приходить именно по ночам. Как-то они пришли не ночью, их встретили с ружьями в руках, и они ушли обратно,
и это понятно: во время Большого террора брали, где поближе и побыстрее, возиться с целым вооруженным селом было некогда. Вот так и дожили до «оттепели» 1939 года.
История удивительная — как переселением целого села на полтысячи километров, так и вооруженным отпором (отсутствию которого, помнится, удивлялся Солженицын). Пока что все сходится — в Борлоке арестован всего один латгалец (и двое русских), в Креславке и Алгаштыке значительно больше, и на сайте есть не одна история о людях, переселившихся из Креславки в Борлок, но, замечу, исход из Креславки был и в начале тридцатых, когда сняли табу на раскулачивание и выселение нацменьшинств и стали раскулачивать латышей, латгальцев, эстонцев, которых до этого не трогали. В это время кто-то и «самораскулачился» и уехал, например, в Красноярск. Но вот этот исход — именно 1937 года, потому что старые люди, которые детьми попали из Креславки в Борлок, рассказывают и о закрытии костела, которое произошло в феврале 1937 года.
В общем, есть чем заняться. История интересная, но надо ее проверить как следует».
Борлок. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Креславки больше нет, а в Борлоке, по переписи 2010 года, были прописаны 4 человека. В последнее время здесь случился демографический взрыв: население выросло чуть не втрое, по данным похозяйственного учета на 01.01.2022, в Борлоке уже 11 человек.
Деревня тупиковая, не проездная, и дорога в нее, учитывая это обстоятельство, вполне сносная — отсыпана скальником и пройдена грейдером. В документах районной администрации это называется «переходным типом покрытия», то есть считают, что будущее у Борлока есть: ну, если не у самой деревни, так у этих земель — видно размеченные участки, по пути скоплениями появляются цветные крыши коттеджей и дач.
Те поколения, которые нас интересуют, отвоевали у тайги здесь огромные площади под пашни и покосы, теперь внуки и правнуки эти земли бесконечно перепродают — в Сети полно объявлений.
Остается в стороне и позади, южней, Медвежья долина — так назвали дачное товарищество, а ведь раньше, когда здесь стояла тайга, это имя соответствовало действительности, и, возможно, сюда и уходили из Борлока от НКВД. Впрочем, те тайны пока не раскрыты, а с трех других сторон, исключая юг, к Борлоку и сейчас подступает тайга, и она на сотни верст, ищи-свищи, сугубо ботаническая и зоологическая реальность, без всех тех ужасов, что придумал поверх нее человек.
Борлок. Улица Рижская. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Вот и старые постройки. И сразу ясно, что не ошибаемся — на крайнем доме вывеска: «Ул. Рижская». Палисадники с непременной рябиной, перед другими домами кедры и сосны. А вот крапива, иван-чай — здесь что-то было и сплыло, тут же, вплотную, бархатцы, цинии, гладиолус (один), сальвии в покрашенных белым шинах перед домами, в колодезном железобетонном кольце (КС10-6). Снова заброшка, во дворе бушует трехметровая и еще выше конопля. И без паузы — наличники синие с белым, синий штакетник, аккуратно подстриженная трава перед домом. На контрасте, в общем, деревня.
Впрочем, и цветы в шинах, и конопля под два человеческих роста — это уже Центральная улица, и старожилы с Рижской, как вскоре мы выясним, считают ее уже не своей. У них колодец-журавль, там заброшенный колодец со штурвалом. На Рижской меньше десятка живых домов, и она стоит обособленно, с отступом, через внятную полосу некошеной травы. Здесь этот вечный и неистребимый «цвет времени и бревен» и непритязательный зеленый, но этот ненадолго. Немного разноцветных пятен: красные тарелки МТС, машины приехавших горожан — копают картошку, суббота, картошка уродилась; эта пестрота еще мимолетней. Скоро время черно-белой графики. Ну и полутонов. Бродского с его определением серого не зря вспоминаю, в том же тексте у него четко предрешена участь наших попыток:
«Начала и концы там жизнь от взора прячет.
Покойник там незрим, как тот, кто только зачат».
Ирина Владимировна Соколова (в девичестве Змарзлова):
— Дед у меня был Иосиф Змарзлый, поляк. Бабка тоже. Каролина Змарзлая. Потом уже, когда фамилии русифицировали, переделывали с окончанием на «-ов», «-ова», меня записали как Змарзлову. Все было в режиме строжайшей секретности, детям настрого наказано, чтобы никто не разглашал корни. За любые вопросы о происхождении нашем, если за столом сидели, — ложкой в лоб.
Бабка хорошо знала и немецкий язык, и работала у Красикова (Петр Красиков — революционер, ровесник и близкий сподвижник, личный друг Ленина с 1897-го, после революции замнаркома юстиции, прокурор, а затем зампредседателя Верховного суда СССР, умер в 1939-м; его двоюродный брат Михаил Красиков расстрелян в 37-м, сыну Михаила Красикова Евгению тогда же дали 10 лет лагерей), занималась с детьми немецким, это мне еще теть Лена рассказывала, и в музее Красикова были очерки про нее (у него дома в Красноярске останавливался Ленин в сибирской ссылке). Но вся эта тема была закрытая. Дядя Валера все хорошо знает, наши деды были между собой братьями, и дядя Валера все прямо помнит и нам рассказывает, — Ирина ведет нас по огороду к нему, не выходя на улицу — в заборе калитка для своих, родственников.
Ирина, в девичестве Змарзлова (Змарзлая). Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Валерий Антонович Стутко, 1949 г.р.:
— Белорусы мы, Стутко. Деда начали притеснять, он обиделся на помещика, усадьбу сжег, и в начале века мы в Сибирь приехали. А баба Каролина — она у Красиковых в служанках была, немка, он ее с Германии привез, там она, в их доме, и с Лениным встречалась. А дед поляк. Это по матери. А по отцу бабка латгалка, дед белорус. Во мне четыре крови.
— Откуда ж я фамилию эту знаю и историю эту про помещика? — задумывается Бабий.
— Да, сжег он усадьбу и сюда подался, — говорит Валерий Антонович и, едва усмехнувшись, добавляет: — Как бы не в кандалах еще… Ну а потом Японская (война) началась, и он ушел. А эта деревня в 1928-м образовалась: чалдоны-гляденцы (коренные русские из села Гляден) начали строиться. Потом они переехали, а сюда латгальцы с юга края пришли.
— Из Креславки?
— Ну много откуда. Из Убей-Татарки (это тоже деревня в ныне Краснотуранском районе, соседняя, с 1962 года ее не существует; позже найду подтверждение словам Валерия Стутко: в госархиве Красноярского края сохранились метрические книги Креславского костела за 1909‒1920 годы, и они оцифрованы. Так вот, дед Валерия Михаил Стутко упоминается как житель Убей-Татарки). Отец приехал сюда в 1934 году (в свои 23 года), вот этот дом купил. Он без крыши год стоял. 62 двора в деревне было. Потом разъехались, умерли.
Валерий Антонович Стутко. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
— С 34-го латгальцы сюда приходили?
— Ну как пошла вся эта канитель, так и… Отец оттуда бежал. Как он говорил, там небо можно было только в верхнюю шибину (часть окна) посмотреть: гора была, там жить нельзя было. Ни покоса, ничего не было. Здесь все ж таки было что-то. Ну и как женился — сюда вместе с тестем.
— А от репрессий не бежали, может, и это было мотивом?
— Отца не трогали, дед был инвалид, семья бедная. У деда четыре креста, за Японскую, Первую мировую, и до революции он хорошую пенсию получал. После революции — никакой. Умер в 42-м.
— Почему все-таки именно отсюда, из Борлока, не забирали?
— Некоторых забирали. Шмидта забрали. Сестра моя старшая замужем за сыном того Шмидта, Павлом. Они нашли, где его расстреляли.
— Как? Можно отсюда подробней — данные же об этом не дают.
— Так их допустили к архиву еще в конце 80-х. Расстреляли у Коркино, где позже поселок Индустриальный построили…
— Все правильно, сходится, — говорит Бабий. — В основном там массово расстреливали в Красноярске.
Борлок. Улица Рижская. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Потом, добравшись до зоны, где интернет есть, нахожу в красноярской Книге памяти 80 Шмидтов.
Повторю: в Книге памяти одного региона России 80 репрессированных с фамилией Шмидт. К этому невозможно привыкнуть.
В моем детстве в одном небольшом областном центре, в самом его центре рядом с домом, где я жил и где находился Вечный огонь, к 30-летию Победы установили десятки и десятки чугунных плит с именами погибших земляков. Я не так много помню из раннего детства, но это потрясение со мной навсегда: ряды Тарасовых, ставших строчками в чугуне. Они собирали снег, когда поземка — снегозадержание, черно-белая графика.
Архитектура сайта красноярского «Мемориала» — тоже простая и осознанно чугунная, и это пробивает: чтобы найти нужную фамилию в мартирологе, ты продираешься через десятки, сотни и тысячи убитых и изувеченных режимом и с(з)оотечественниками. Бабий делал сайт таким не с целью шокового воздействия, а сугубо для утилитарных целей — чтобы он, на голом HTML, смог стоять, без труда переживая все внешние бури и воздействия, смены платформ и сервисов (это все его не касалось и не коснется), но, как часто случается, простота и строгость в технических решениях дали дополнительный эффект.
В современной жизни вообще полно ненужного, что нам эту самую жизнь усложняет. Зачем сообществу единомышленников, например, запись в ЕГРЮЛ, устав, членство, счет в банке? Отнимут помещение, прикроют счет — и всё? Красноярский «Мемориал», по настоянию Бабия, давно, с 90-х, постепенно уходил в цифру, в астрал, в облака (облачные хранилища), и когда государство взялось наводить порядок с памятью и свободолюбием, красноярские «мемориальцы» оказались в наименее уязвимом положении: это давно уже сетевое самоорганизующееся сообщество, ризома.
Кажется, с людьми, что ушли из Креславки в Борлок, произошло подобное.
Зачем продолжать стоять истуканами, мишенями для чекистских наганов, если можно уйти? Тайга, облака, чуть не бесконечные пространства пауз и пробелов. Россия и стала такой большой за счет этих сокрытых пространств, их хватит на всех, и они по-прежнему с нами.
Человек здесь всегда волен выбирать, в каком из миров ему жить и умирать.
Вот в мартирологе от «Мемориала» искомый Шмидт:
справка
Шмидт Иван (Ян) Францевич. Род. в 1897-м в Лифляндской губернии. Латгалец. Переселенец в д. Креславка, позднее жил в д. Борлок, в 30-х в с. Минино. Работал в колхозе «Красноярский рабочий». Арестован 06.02.1938. Обвинен по ст. 58-10, 58-11 как «член контрреволюционной националистической группы». Приговорен 17.05.1938 тройкой УНКВД Красноярского края к высшей мере наказания (ВМН). Расстрелян 19.06.1938 в г. Красноярске. Реабилитирован 19.05.1958.
Далее, называя убитых или посаженных людей, не буду рядом с ними упоминать предъявленные им обвинения — антисоветскую агитацию, контрреволюционный заговор, шпионаж и т.д., это все заведомая чушь, все они реабилитированы, об этом тоже не буду, мы здесь говорим только о тех, кого сегодня назвали бы политзэками; важно сейчас одно — кого где взяли.
Шмидта — не в Борлоке, а в Минино.
Из сообщения Розалии Ивановны Шмидт:
«В 1937‒1938 гг. в с. Минино были арестованы также латгальцы Иосиф Андреевич Янгель и его брат Элиаш (Илья), Иосиф Матей. Они также работали в колхозе. Никто из них не вернулся. Тогда же в Минино был арестован колхозник Исаев, русский. Брат И.А. и Э.А. Янгелей Донат Янгель был арестован в Красноярске в 1938 году».
Это — Минино и Красноярск — рядом, но не Борлок.
Если обобщить собранные «Мемориалом» (в основном Владимиром Биргером в 90-е годы) свидетельства о латгальцах, проступает одно: их активно брали в тех деревнях и селах, куда они переселились в XIX и в начале XX века, их брали активно в Красноярске, куда они шли работать, их брали в пригородном селе Минино, их расстреливали, отправляли в лагеря, они пропадали безвестно; а Борлок словно бы оставался в стороне. Абсолютно невидимым для советской власти назвать его будет преувеличением, но уж точно никакого сравнения с другими местами компактного проживания латгальцев — те селения точно зачищали от мужчин.
Борлок. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Новосибирский историк Алексей Тепляков:
цитата
«В Белоруссии были очень жестокие репрессии, на Украине — жесточайшие, в два раза выше, чем по стране. А в Сибири — в четыре раза выше… Масса зажиточного населения, огромный протестный потенциал еще с 20-х годов, огромный опыт в том числе вооруженного сопротивления коллективизации. Вот за все это в 37-м и пришла расплата».
— Змарзлый здесь дом купил, и мой отец дом купил, — говорит Валерий Стутко. — Как дача это теперь. Я 45 лет на КрАЗе отработал (Красноярском алюминиевом заводе, чьи корпуса стоят как раз там, у мертвой ныне деревни Коркино и снесенного поселка Индустриального, где убивали Шмидта, с чьей семьей потом породнился его, Стутко, род; об этом расстрельном полигоне, где массово убивали в годы Большого террора красноярцев, «Мемориалом» — Бабием, Биргером, Сиротининым и другими — собраны многочисленные свидетельства). Я в 16 лет отсюда уехал. Учились-то как? До 4-го класса здесь, а потом — Устюг или город. А в школу в Устюг часто пешком ходили — и туда, и обратно. 18 км в один конец. Все шагами измерено. До Глядена 9. Потом уже в Глядене школу построили, но она недолго просуществовала… А в Устюге на горе стояла долго. Пока учился, все повторял: хоть бы она сгорела. Мы уже отучились, и лет через пять сгорела.
— Молитвы услышаны, — замечает Бабий.
— Главное, что неприятно: со второй смены мы учились, трое нас тут, до Глядена-то еще довезут, а оттуда пешком. Темно осенью — хоть глаз выколи, ни луны, ни звезды, ни фонарика. Шлепали. А еще дождик пойдет… Вот там вигулевский дом (с синими ставнями, рядом колодец-журавль). Его мой отец строил для дяди Ульяна, но он помер — еще дом был недостроен. Ему 23 года было, с войны вернулся израненный, где-то на лесозаготовках переправлялись, попал в воду по весне (на кладбище потом найдем его могилу: Стутко Ульян Михайлович, 1923‒1947).
На кладбище Борлока. Могила Ульяна Стутко. Фото: Алексей Тарасов / «Новая
газета»
— Ну вот, больше вам тут рассказать-то некому, — прерывает паузу Ирина, закругляя беседу.
— Ну да, — говорит Бабий. — Это две сестры, вы их знаете наверняка. Потомки Вигулей. Ксения, она в Латвии сейчас живет, и Лена. Ксения приехала в Красноярск, и они ко мне забрели по прошлой неделе за Книгами памяти, Ксения показывала их в университете — у нее был один том, где родня, попросили все, теперь повезет 14 кг в Ригу. Вот они и рассказали про Борлок.
— Тетя Лена? — спрашивает Ирина. — По линии дяди Антона, наверное.
— Тут же еще второй Вигуль был, Петро. Они однофамильцы, может, и дальние родственники, — говорит Валерий Антонович.
Вигули. Позже найду подробности того, о чем говорил Бабий и вспоминали борлокцы. Всего лишь трое арестованных в Борлоке — это, согласно всем изысканиям «Мемориала», которые теперь в некоторой степени подтверждают дети очевидцев:
Могила Анны Андреевны Вигуль (1910-1953) на кладбище Борлока. Фото: Алексей
Тарасов / «Новая газета»
А вот судьбы некоторых других Вигулей, родившихся в соседних деревнях и селах (Алгаштык, Малиновка) того же ныне Краснотуранского района (в то время Абаканской волости Минусинского уезда), родственников и просто однофамильцев.
Другие Вигули из красноярской Книги памяти, частично.
Но — к разговорам в Борлоке. К разговорам с детьми и внуками тех, кого репрессировали или кто репрессий избежал. Дети и внуки тех, кто нас занимает, о ком мы ищем правду, — давно городские, образованные, с точными и быстрыми реакциями, трезвые. Дедовы огороды («места много, сколько деды тогда отмерили») и дома под приглядом и руками детей и внуков — ухоженные, красивые, все в них сделано по уму. И встречают радушно, никакого отторжения. Но вот эти паузы в словах, прежде чем назвать кого-то, эта задумчивость. Может, мне кажется. Но более всего это напоминает разговоры со старообрядцами в совсем глухих сибирских углах.
Те, быстро соображающие, знающие всю многочисленную родню, в том числе в Уругвае и Аргентине, США, знающие род до восьмого-десятого колена, начинают вдруг сбиваться, мычать, блеять, страдать забывчивостью, путать и запутывать, когда речь заходит о родне в России, об отношениях этой родни с государством, пусть давних.
Это не у меня так, у всех при разговорах с ними, это закон их выживания — такой же непреложный, как знание всей родни (во избежание кровосмешения). Даже Солженицына запутали, он, опираясь на их свидетельства, в «Архипелаге ГУЛАГ» упоминает, например, село Яруево, которое в реальности Ярцево. Может, это, конечно, особенность почерка его информатора, где у «ц» крупная нижняя петля. Вот только и академик Покровский и его ученица Наталья Зольникова, главный специалист по сибирским старообрядцам, тоже говорили об этом их искусстве умалчивать. О том же — в материалах следственных дел.
И, конечно, не только староверы понимают, что это страна на репите. Все здесь в постоянном ожидании услышать: вот здесь, где галочка, подпишите. А потому «Начала и концы там жизнь от взора прячет…» И все наши дальнейшие вопросы, в общем-то, повисают.
Борлок. Цвет времени и бревен. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Перед нами с Бабием — осколки тех больших интернациональных семей, мужчин из которых, если б они уцелели после кулацкой операции, могли забрать не по одной национальной операции НКВД, так по другой (на выбор — польская, немецкая, латышская); однако они не знакомы с Бабием, они не приходили к нему получать свой том (со своей родней) из многотомной Книги памяти края, не приходили, потому что их родни там нет. Может, их там нет именно потому, что они не спешили откровенничать с незнакомцами. Может, потому, что их семьи не сидели сиднем, а снимались и уходили. А там, куда приходили, на ночь вновь уходили в тайгу.
— Судя по рассказу Елены и Ксении, в Креславку пришли по столыпинской реформе, а в Борлок народ побежал с началом раскулачивания, — говорит Бабий. — А вот сколько ушло в 37-м, в зиму с 37-го на 38-й, когда костел закрыли, когда более десятка арестов прошло в селе (первая, самая жесткая и крупная из всех нацопераций НКВД — польская — началась по приказу № 00485 от 11 августа 1937-го, а репрессии против латышей пошли с шифротелеграммы Ежова № 49990 от 30 ноября 1937-го), все ушли или не все, или даже не большая часть села — вопрос. Здесь тоже был переселенческий участок, тоже родня была. Приходили к кому-то.
Борлокцы слушают, соглашаясь, но не кивая.
— Тетка копала историю и отец, они разговаривали по-латгальски, но тетка болеет после инсульта, сейчас ей не до рассказов, — говорит Ирина. — Она крест поставила католический на кладбище, все они в основном католики были.
При прощании добавляет еще:
— Когда окна в доме меняла, оконщик с Емельяново сказал: у вас дом поставлен не так. По сложению бревен, говорит, не русский. Так латыши строили.
Алексей Бабий. Кладбище Борлока. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
В 90-е люди помнили больше и были разговорчивей. Вот что записал один из родоначальников красноярского «Мемориала», скопировав также показанные ими документы и фото, Владимир Биргер (1951‒2002).
Сообщение Нины Иосифовны Петровой:
«Иосиф Францевич Шипковский (1903‒1938), латгалец, родился в Краснотуранском районе. После женитьбы переехал с женой в Красноярск, котельщик на ПВРЗ. Забрали из дома в ночь на 10.11.37, в НКВД записали поляком. Осужден двойкой 04.01.38 по ст. 58-10, расстрелян 18.01.38 в Красноярске. Жену Анну Матвеевну Шипковскую вместе с детьми (Нина, 1932 г.р., Петр, 1934 г.р., и Владимир, 1937 г.р.) «в 24 часа» выгнали из города. Уехали в Борлок к родственникам.
В одном доме с Шипковскими жил младший брат А.М. Шипковской Франц Матвеевич Степень (1917‒1938), также латгалец, родом из Малиновки Краснотуранского района. Он работал на ПВРЗ газосварщиком. Его забрали 14.12.37. Осужден двойкой 02.02.38 по ст. 58-2,11, расстрелян 17.02.38 в Красноярске».
Латгальский драмкружок (Красноярск, июль 1937 г.), в т.ч. Ф.М.Степень. Фото:
красноярское общество «Мемориал»
И вот мы стоим на маленьком, ухоженном кладбище на границе чистого светлого леса из сосен и берез, на юго-запад от Борлока, и те же Шмидты, Шипковские, Степени… Те же самые фамилии, только эти люди дождались сами своей смерти, а не получили ее от государства, от пьяного и потного чекиста в фартуке с наганом и ломом (для контрольных выстрелов и сбережения патронов), эти люди прожили свои жизни, уж какие получились, вырастили детей, возделывали землю.
Они сами распорядились своей жизнью. Не дали у себя ее отобрать. Вигули, Дзалбы, Умбрашки. Братья, сестры, племянники, дети расстрелянных, дети их детей.
На кладбище Борлока. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Нахожу потом именной список лиц, перечисленных на Тюльгинский переселенческий участок Абаканской волости Минусинского уезда, 1900 год, деревня Креславка, всего 20, среди них: Вигуль Альфонс Игнатьев, Вигуль Людвиг Альфонсов, Дзалба Антон.
Вот лиственничный пятиметровый католический крест. Под ногами переросшие маслята, засохшая земляника. Могильные памятники, как почти везде и всегда в Сибири с ее смешением народов и вер, смотрят в разные стороны, на запад и восток. И кресты разные — православные и латинские. Но и под теми и другими — печенье, конфеты, стопки, в которых свита паутина. Большой стол с лавками для поминок на одной стороне погоста, и маленький — с другой.
На кладбище Борлока. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Вот Шкутаны.
Сообщение Анны Ульяновны Шальковой:
«Отец Анны Ульяновны — Ульян Васильевич Шкутан (1899‒1938), латгалец, род. в дер. Ляксы Витебской губ., а его братья Иван (1903–1938), Савелий (около 1905 — около 1975) и Дементий (1915–1938) родились уже в дер. Креславка.
Остальные братья жили в Красноярске.
И.В.Шкутан с семьёй Креславка, около 1935. Фото: красноярское общество
«Мемориал»
(Это, конечно, не самая важная деталь, но, напомню, многие связывают исход из Креславки именно с закрытием костела, католики дольше православных сохраняли традиционную веру, и вот арест происходит на рождественский сочельник, а на само Рождество — это бегство в Минино, пригородную сейчас деревню, а тогда довольно отдаленную от Красноярска, и это не европейское Рождество, здесь Сибирь, 24.12.37, по данным метеостанции Красноярск, было от 36 до 27 со знаком минус, а в Минино всегда зимой холодней градусов на 5–7, проверено на обширном собственном опыте; впрочем, тогда, до строительства Красноярской ГЭС, возможно, перепады были иными.)
На кладбище Борлока. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Сообщение Янины Антоновны Потылицыной:
«Антон Адамович Шкутан (1910–1938), латгалец, родился и жил в дер. Креславка. Он женился на польке, Анне Степановне Герасимович. У них была дочь Гелена, 1933 г.р. Был портным. Работал шорником в к/х им. Тельмана. Забрали 19.12.37 в минусинскую тюрьму, осужден двойкой 02.02.38. Расстреляли 26.02.38 в Минусинске. В этот самый день родилась его младшая дочь Янина».
В Книге памяти еще двое Шкутанов, родившихся и живших в Креславке, работавших в том же колхозе, арестованных в тот же день, приговоренных и расстрелянных там же и в один день с Антоном Адамовичем, — очевидно, его братья. Шкутан Изидор (Исидор) Адамович (1906–1938) и Шкутан Дементий (Демьян) Адамович (1913–1938).
А вот Шкутан из другого рода.
Сообщение Валентины Брониславовны Диокас:
«Бронислав Константинович Шкутан (1910–1938), латгалец, родился и жил в Креславке, в начале 30-х приехал в Красноярск, разнорабочий в 1-й поликлинике. Его родственники жили в Борлоке. Забрали 24.12.37, осужден двойкой 03.02.38, расстрелян 20.02.38 в Красноярске. Его семью хотели выслать из города: увидев, что жена с младенцем, милиционеры махнули рукой и ушли».
Вот свидетельство его племянницы Александры Ивановны Дубининой (Шкутан в девичестве) из сборника к международной конференции по латгалистике, изданного Латвийским университетом на деньги красноярской, из деревни Богатое, латгальской учительницы Эмилии Александровны Пук, 1919 г.р., с сокращениями:
Сообщение Александры Ивановны Дубининой:
«История заселения Креславки началась с переселения латгальцев в Сибирь на свободные земли в конце XIX и начале XX века. Для заселения выбрали красивое место — Минусинскую котловину. Бабушка Гунефа Чакстин и дедушка Константин Шкутан приехали с детьми на переселенческий участок Тюльга. Переселение сюда из окрестностей Краславы (ранее Креславка) в Латгалии продолжалось, и образовавшаяся деревня позднее была переименована в Креславку. Основным населением деревни были латгальцы. Количество дворов в 30-е гг. ХХ века — более 200. Дети обучались в семилетней школе. Обучение велось на русском и латгальском языках, причем латгальский язык был введен в начале 30-х гг. Первой учительницей латгальского языка была Татьяна Кислицына, директором школы — Иосиф Вигуль. С началом репрессий Кислицына выехала в Красноярск. В Креславке был костел, я с бабушкой ходила, запомнилась большая красивая люстра. Впечатляли песнопение, сопровождающее молитвы, и проповеди. Храм всегда был полон народу. Когда начались репрессии, ксендз из Креславки уехал. Провожая его, все плакали, предчувствуя надвигающуюся беду.
…Народные традиции вместе с людьми переехали в Борлок в 1936 г. Председателем колхоза «Красный латгалец» в Борлоке в это время был Иван Степень. То есть в Борлоке уже было поселение латгальцев. С нашим приездом в Борлок председателем колхоза выбрали моего отца Ивана Шкутана, и он проработал до начала войны. Потом его призвали на фронт, где отец погиб в 1942 г. В этом же году погибли на фронте еще три его брата Петро, Донат и Станислав. Еще один родной брат Бронислав в 1938 г. был репрессирован и расстрелян (напомню: он переселился в Красноярск, там и забрали). В Борлоке было около 60 дворов. Население латгальское, две семьи поляков, две русских, но они все говорили на латгальском языке. Школа начальная, преподавание велось на русском языке. Костела в селе не было. Но бабушки осторожненько, навязав чистые белые платки (skorys), взяв молитвенники, завернутые в такие же белые платочки, собирались на молитвы перед каждым праздником, проводили свои тайные богослужения. Вера в людях была сильна. Колхоз «Красный лагтгалец» был передовым, перед войной он был участником Сельскохозяйственной выставки на ВДНХ».
На кладбище Борлока. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Помимо еще одного подтверждения, насколько велики были Креславка (более 200
дворов, а в семьях по семеро детей плюс-минус) и Борлок (60–62 двора), в этом
свидетельстве косвенно проступает тот же факт: в Креславке, в Красноярске людей
забирали, и они не возвращались, а в Борлоке люди жили. Еще бы войны не было…
Обратная сторона Сибири
Сопоставляешь могильные памятники с Книгой памяти — и вполне показательная картина. Вот Кудины.
Стоп. В 37-м зачищали мужчин в национальных селениях едва не подчистую. А зимой 1937–38-го состоялся из Креславки исход — вслед за первыми беженцами. И в 38-м, когда сбежавших нашли в Борлоке,
чекисты, может, уже выдохлись?
Пока креславцы шли — их не брали, потому что это сложно, это не ночью или на рассвете брать по квартирам тепленьких, а потом, пока разобрались, кто и где оказался, — уже бериевская оттепель? В Красноярске и вовсе перестали расстреливать еще за два месяца до ее наступления — то ли аппаратный нюх, то ли устали. Может, разгадка борлокского феномена именно в этом, в том, что латгальцы просто выиграли время?
Такого в истории немало. Ну, например, почему Гитлер в 1945-м так и не получил атомную бомбу? Божественное вмешательство? Вряд ли исход людской из большой и богатой Креславки мог смутить чекистов, невозможно поверить и в то, что они еще до отставки Ежова оглянулись и ужаснулись; но что же тогда произошло? Почему все эти люди спаслись, чем они лучше других? Только тем, что не стали сидеть и ждать, а ушли?
Бабий обнаружил двухмесячный пробел в красноярских расстрелах не так давно. Большой террор формально в СССР закончился в середине ноября 1938 года, однако в одних регионах так и продолжали приводить в исполнение те смертные приговоры, что уже вынесли тройки, а в других прекратили еще за два месяца до. Словно отшептали, заговорили кровоистечение: в Донецке расстреливали по 200–300 человек в день без остановки вплоть до начала декабря 1938-го, в Крыму расстреливали, а в Красноярске и Новосибирске с середины сентября уже все закончилось.
Бабий:
«Информация непривычная и рушит стереотипы. Ну как так, в те два месяца в Красноярском крае по национальным операциям (польской, харбинской, латышской, эстонской, немецкой, финской, румынской) прошло 1894 человека, к высшей мере наказания приговорили 1690 человек, но ни один (!) расстрельный приговор тройки не был исполнен. И впоследствии почти все получили пересмотр дел: и либо свободу, либо небольшой срок. Я и сам не верил, пока мы со Светланой Сиротининой все эти без малого две тысячи не прошерстили и не выяснили реальную судьбу каждого».
Разгадка чекистского человеколюбия элементарна: по многим городам края ездила одна расстрельная команда, и она просто не успевала, выдохлась, осенью у нее дошли руки только до тех, кого приговорили еще в мае 1938-го. Это всегда тяжелая работа — даже не расстреливать, просто сажать.
Репрессивные нагрузки на страну имеют естественные ограничители. В госмасштабах зло может работать только при отменной организации, при недостатках — моментально сдувается, радикально убывает. Когда система забита задержанными и арестованными, она перестает функционировать, как ей положено.
Просто надо знать о том, как бывает. У бездны тоже есть правила.
Бегать вниз по карте и вверх, не воин, но хотя бы путник, не идти ни на какие контакты и сделки, не сдаваться до последнего, не признавать несуществующей вины — ни перед людьми в форме, ни перед доброхотами в штатском, кто витийствует, учит, упрекает с воли, и так — дотерпеть, дожить.
Выиграть время. Пусть это будет лишь временная оттепель, бериевская или хрущевская, но прожить чуть больше своей жизни, но успеть чуть больше передать детям.
Нет. Они шли зимой 1937–38-го. Убить их времени еще было достаточно… Десятерых родных Елены Освальдовны Фейгиной расстреляли в один день 24 июля 1938 года в Канске. Это были эстонцы (сету) с русскими фамилиями Иванов да Богданов. Мы с Еленой оказались рядом несколько лет назад во время поминовения жертв политрепрессий. И после того, как она вышла перед камнем и назвала имена, добавила мне:
«Молюсь за них, прошу за них у Господа, помню всех, хотя никого из них никогда не видела, я в 54-м родилась… Я еще не всех перечислила, и да, всех в один день убили».
Обратите внимание на день: 24 июня 1938-го, в тот день на окраине Канска — это все тот же Красноярский край — казнили 77 человек: 76 эстонцев и одного латыша. Расстрелы продолжались все лето. Правду о них вернул сын одного из казненных и отец Елены, ей передавший архив, — Освальд Егорович Богданов. Он один за 20 лет исследовательской работы создал районную Книгу памяти — в ней судьбы 1000 репрессированных.
Елена Фейгина:
«Отец рассказывал, что во вторую волну Большого террора арестовывали по нацпризнаку, другого не было — тут же все крестьяне. А русские прошли в первой волне. Брали эстонцев, латышей, поляков, китайцев, австрийцев, татар, немцев и румын. Одна эстонская семья усыновила 14-летнего сироту из Казахстана. Расстреляли и его».
На кладбище Борлока. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Аналогичная с латгальцами Креславки история: эти эстонцы переселились в начале прошлого века из Псковской губернии.
В общем, весной и летом 1938-го и до латгальцев в Борлоке руки бы дошли. Но что-то помешало. Что-то еще, значит, там было.
И фокус не в том, чтобы бегать, убежать как можно дальше, Борлок от Красноярска и от Емельяново (райцентра) не так далеко, это не напрочь медвежий угол, фокус в чем-то другом.
Сообщение Веры Иосифовны Кудиной:
«В латгальской деревне Алгаштык Краснотуранского района в 30-х было около 100 дворов. В 1937–1938 годах в Алгаштыке забрали 65 человек.
В Борлоке много могил людей с этой фамилией — Умбрашко. «Мемориал» уточняет данные о последнем названном человеке: Умбрашко (Умбрашка) Павел Дементьевич, родился в 1904-м в Витебской губ., лишен избирательных прав в 1927-м, жил в Алгаштыке, работал в колхозе, арестован 04.12.1937, расстрелян 02.02.38 вместе с односельчанами.
А в Борлоке жил и в 89 лет умер своей смертью Умбрашко Иосиф Иванович (1913–2002). Этой весной умерла его дочь Вера, похоронили рядом. Умбрашко Мальвина Петровна прожила 98 лет (1922–2021).
Стоило оно того — подняться и уйти однажды?
На кладбище Борлока. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Еще одна частая на могильных памятниках в Борлоке фамилия — Дзалба.
На кладбище Борлока. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Еще из Книги памяти:
В энциклопедии Timenote нахожу полного тезку борлокского Дзалбы:
В красноярской Книге памяти — большой список репрессированных, в т.ч. расстрелянных, с этой фамилией из Ченстаховки (в 2005-м главой Тюхтетского района выберут одного из Дзалб, Геннадия Петровича, как раз из этой убитой напрочь деревни). Еще в Боготоле Дзалбы работали в депо, кочегарами, в Красноярске жили и работали. Расстреляны, за исключением тех, кто получил приговор осенью 38-го. Тех освободили.
Латгальцы Платыч, Матей, Степень. Ушалов — его родня или однофамильцы проходили в НКВД как поляки, Гречкины — их однофамилицы значатся латышами, Дубко — эти как западные украинцы. Вот могилы обширной родни белоруса Стутко. В Книге памяти под этой фамилией значатся латгальцы и поляки.
Сверяю прочитанные на борлокском погосте фамилии с Книгой памяти, и всякий раз одно и то же. Их однофамильцы и очевидные родственники остались без крестов над ними и памятников, они во рвах и братских могилах;
Борлок — одно из редких мест в Сибири, где действовал не отрицательный отбор, где не одна вохра давала потомство. Для других выводов пока нет достаточных обоснований.
Проникнуть в тайную жизнь Борлока, в его утешительную физику, не равнодушную, не ледяную, найти разгадку невозможно — архивы закрыты еще при Ельцине, со второй половины 90-х, а при Путине и люди перестали рассказывать известное им от родителей и дедов. Может, и правильно.
Но вот вам те факты, те половинки от фактов, что уже не сокрыть, и они говорят за себя.
***
В хакасском нацмузее сохранилось фото креславского почтальона, латгальца Эдварда Римшина: он стоит с товарищем, в руках журнал «На советском посту» с модернистской версткой и газета Taisneiba, издававшаяся в Новосибирске на латгальском языке. Вскоре ее закроют, запретят национальные школы и училища, театр и радиопередачи на латгальском. Римшины в Креславке, как и остальные, пойдут под расстрел: Алонзи (Алоиз) Донатович (он был председателем колхоза, его жена умрет в 1939-м), Иван Донатович… Отданных в детдом ребят записывали уже русскими.
Почтальон Эдвард Римшин (справа) с товарищем. Креславка. Фото: Хакасский
национальный краеведческий музей
Новосибирский исследователь этнических диаспор Михаил Колоткин описывает начальные события. В августе-октябре 1937-го арестовали и приговорили к ВМН 22 человека по делу Александра Эйсуля — главреда «Тайснейбы», весь актив газеты. Расстреляли замов Эйсуля, литсотрудников, директора и артистов передвижного латгальского театра. А 24 ноября 1937-го новосибирское управление НКВД запросило у «Тайснейбы» (видимо, у новой редакции) все сведения о латгальском населении. В тот же день редактор Д. Грауба отправил сотруднику НКВД Эденбергу подробные сведения по Новосибирской и Омской областям и Красноярскому краю. Латгальцев — 25 тыс. человек, 87 колхозов, 69 школ, 14 изб-читален, 24 клуба, 150 учащихся латгальского отделения Ачинского педтехникума и т.д. «Нетрудно было догадаться, что готовятся репрессии против латгальцев, — пишет Колоткин. — Масштабы их пока не выяснены». «Тайснейба» 37-й не пережила, прекратилась.
…Тронулись из Борлока обратно, и Бабий вспомнил, как мы вместе ездили лет 15 назад в Кромку — так называлась деревня в Ирбейском районе. Ее больше нет, остались редкие седые столбы в ровном и пустом на километры пространстве. Да кладбище. В Кромке не было никого, поселившегося по своей воле, все — спецпоселенцы. Потом, когда разрешили, разъехались. И вот каждый год на Троицу люди, не сговариваясь, приезжали на родные пепелища — из десятка городов России, Украины, прилетали из Москвы, Сургута, Новосибирска. Мы присутствовали на потрясающих по своей человечности и теплоте поминках по деревне, деревенской школе. Так вот, Алексей вдруг вспомнил, как набрал тогда жарков — в других регионах Сибири эти цветы еще называют огоньками, а вообще это купальница азиатская. Очень любимый сибиряками цветок, Виктор Петрович Астафьев ставил их иногда на стол, когда писал. Когда подписывал книги, рисовал их рядом с автографом.
— В машине тогда жарки сдулись, увяли — никакие были, — рассказывает Алексей. — А дома поставил в воду, 20 минут — и они пылают.
Знаете, говорю, а у меня на даче жарки на днях повторно зацвели. В природе по-всякому бывает, ну а в саду, если их срезаешь после майско-июньского цветения, в сентябре они полыхают вновь. После ножа вторая волна неминуема.
Алексей Бабий. Кладбище Борлока. Фото: Алексей Тарасов / «Новая газета»
Алексей Тарасов, Обозреватель