Слушал и записал: Мелешко Максим Владимирович, 9 класс б школы № 100 г. Железногорска.
Научные руководители:
г. Железногорск
2005 год
Часто слушал я бабушкины воспоминания, о ее жизни, и всегда говорил ей: “У тебя, бабушка, воспоминаний на целую книгу хватит.” Она только улыбалась в ответ. Решил, все-таки, я попробовать. Не один выходной я провел с ней, все слушал ее рассказы и вот, что получилось у меня, из первых уст…
“ Родилась я 26 октября 1923 года, в деревне Барлакуль, это Барабинские степи и 300 километров до железной дороги. Деревня считалась очень большой, дворов 350. Хаты в основном саманные, строили их из глины и соломы, т.к. леса практически в округе не было. Кое-где росли маленькие рощицы – несколько берез, а между ними мелкий кустарник. Кругом, на сколько хватало глаз, поля и озера. Крыши хат крыли камышом. Им же топили и хаты, т.к. его было в достатке. Только русские печи топили кизяком. Кизяк каждый хозяин делал сам. За зиму накапливалось много навоза от живности, его складывали в кучи посреди оград, а весной поливали водой, пока эта куча не согреется, тогда загоняли пару лошадей и месили до однородной массы. У кого не было лошадей, топтали сами. Затем делали заготовки в виде кирпича и раскладывали по всей ограде сушить. Делом малых ребятишек было переворачивать их, пока не высохнут. А камыш, как только подмерзали озера, косили литовками, возами возили на подворье. Запасали столько, чтобы хватило на всю зиму. Вот это и было основное топливо. Рощицы строго охранялись лесниками.
Мама с папой поженились осенью 1918 года. Это было очень тяжелое время. Мамина семья были переселенцами из Черниговской губернии. Перед революцией люди с запада ехали в Сибирь на свободные земли. Мои бабушка с дедушкой, Белинские Матвей и Елена, привезли в Сибирь на двух лошадях шестерых детей: два сына и четыре дочери. Моя мама бала старшей, ей в ту пору было 15 лет. Остановились они в селе Дурманка, сейчас деревня Верх-Каргат. Село большое, посреди текла речка Улуй и берега соединялись мостом. Вот на это мосту и повстречал мой папа Семен свою суженную Арину. Это было в праздник Святая Троица и он гостил в этой деревне у своих дальних родственников. Сказав только своим друзьям, что он пришлет к ней сватов, он уехал к себе, за 70 километров, в деревню Барлакуль. Через две недели сваты уже были у ворот моей мамы. А у мамы в семье горе, самая посевная, а дедушка заболел, и как говорила моя мама: ”Три денечка поболел и умер”. Вот и осталась все хозяйство на мою маму, она старшая, и на бабушку. А тут еще сваты! Как не была против бабушка Елена, но сговорились, что быть свадьбе осенью. И опять уехал жених, за семьдесят верст и до самой осени виделись они еще один только раз, а остальное время за невестой приглядывали его дружки, чтоб не гуляла. А гулять-то было некогда, вся работа и дома и в поле была на ней. А осенью привез ее папа в село и сибиряки дали ей прозвище – “хохлушка”.
Папины родители жили зажиточно, семья была большая, жили дружно, работы не чурались. Кроме старшего сына Семена, моего папы, у дедушки Наумова Тимофея и бабушки Мавры была дочь и еще три сына: Андрей – он скончался в 1943 году в госпитале от ран; Владимир – погиб в 1945 году при взятии Берлина; младший Петр – во время войны работал в Челябинске на тракторном заводе сталеваром.
Дедушка Тимофей Егорович был строг к домочадцам, но старшая сноха пришлась ко двору, когда дедушка выпьет, говорил: “Моя сноха, хоть и хохлушка, а десятерых наших чалдонок стоит”. Так и пошла у них жизнь в труде и заботах. И все бы хорошо, да началась война с белыми. Папа ушел воевать. Он был командиром у партизан. Отряды сколачивались мгновенно, мужики с одной деревни – уже отряд. Белые спокою не давали, только отряд придет в село за продуктами, помыться в бане, они тут как тут. Партизаны на коней и из деревни, а с другой стороны уже белые входят. Пока партизаны в деревне, дети, что постарше, караулят, чтобы белые врасплох не захватили. Белые сильно в бои не ввязывались, как будто играли в кошки мышки друг с другом. Но где-то далеко от нашей деревни шли бои, т.к. привозили к нам раненых и мама с бабушкой бегали узнавать хоть что-то про папу. Под осень 1923 года папа приехал домой раненый и больше уже воевать не пошел. Вскоре вернулись и остальные деревенские мужики, и началась опять мирная жизнь. Но еще долго пряталось мужское население в камышах, нет-нет и наезжали человек по пять-шесть конных белогвардейцев. А тут и я родилась, это не считая, что до моего рождения двое мальчиков у мамы умерли, еще в младенчестве. Нянек у меня было много, носили на руках то один, то другой, даже доходило до споров, всем хотелось покачать люльку с малышкой. Так беззаботно я жила, наверное, лет до четырех, пока не появились у меня еще два братика и сестренка. Там уже получала шлепков и слез сполна, была нянькой. Уже, став взрослыми, младшие так и звали меня “няня”.
Дедушка Тимофей дома жил только летом, а на зиму уезжал с сыном Андреем на заработки, он был хорошим сапожником и этому мастерству научил сына. Ему это потом в жизни пригодилось. Сапоги шили в основном зажиточные, а бедные у кого одна рубашка, да “портки” из самотканого холста ходили в лыковых лаптях. Вот и шил зиму хромовые сапоги, а летом в поле от зари до темна. У каждого в деревне был надел земли. Богатые засевали всю свою землю, а кто имел работников, еще и у крестьян прихватывал за мизерную плату. Бедные сеяли, там клочок проса, там пшеницы. Каждое поле называлось по имени хозяина,- это поле Митрохи Косого, это Трошкино, т.к. хозяин Трофим. Дедушкино поле звалось Артурцевым, потому что он в молодости служил в Порт-Артуре и когда бывал подвыпивши стучал себя в грудь и говорил: “Я стрелок из Порт-Артура”. Когда дедушка уезжал, мой папа оставался за хозяина. А хозяйство было не маленькое, и если бы дедушка вовремя не отделил сыновей, обязательно попал бы под раскулачивание. В поездках по деревням, наслушался разговоров о приближающихся событиях и начал кое-что продавать, забивать скот, отделять сыновей.
Моему папе дедушка купил “саманушку” на краю села, дал пару лошадей, две коровы, птицы чуть и сказал: “Ты, Арина, добрая хозяйка, все остальное разведешь сама, если дадут возможность”. Так дедушка остался середняком в деревне. ”Возможность” маме никто не дал, т.к. началась коллективизация. Наш папа, не долго думая, отвел коров и лошадей на сборный двор, сами вернулись к дедушке в хату и начали жить на трудодни. Жить стали в основном все бедно, денег не было, остатки с огорода продать некому, базар далеко. Пока жили единолично, каждый на своей “кляче” возил что мог продать, а здесь и везти не на чем, все в колхозе, а там допросись…
Я была уже большенькая и считалась работницей, а мне не было еще и шести лет, но уже сама могла присмотреть за гусятами, утятами. Мама с бабушкой в огороде капаются, а я сижу на меже сестренку Клаву на коленях качаю, она родилась в 1929 году. Лялька кричит, нянька слезами заливается, но взрослые ноль внимания, у них своя работа. В восемь, девять лет мы уже во всю летом работали на колхозных полях. Зимой учились, в школу ходила в маминой юбке и кофте. Подтяну юбку до плеч, подвяжу веревочкой, рукава у кофты подверну, что-нибудь на ноги и бегом до школы, благо близко. Многие учились пока тепло, а зиму сидели на печи. Школа в деревне была только четыре класса, а затем надо было ездить в соседнюю деревню за 15 километров. Не все родители могли отправить на учебу детей, т.к. на неделю надо было дать с собой продуктов и за “постой” плату хозяйке. В субботу вечером после занятий домой, а в воскресенье вечером обратно в школу, в любую погоду. Хорошо если председатель пожалеет, даст лошадь, мы продукты в сани, а сами пешком. А продукты – это две булки хлеба, ведро картошки, у кого есть кусочек сала или мяса, а в основном вся еда картошка, но к весне и ее могло не быть. Так и учились, кто мог, а у кого ученье кончалось на четырех классах. А летом опять в колхоз пропалывать хлеба. А они жутко зарастали травой: молочаем, осотом.… За день так измотаешься: голова болит от жары, спину не разогнуть, руки черно-коричневые, ноги исколоты. Вечером, кое-как отмоешься и спать, а утром снова в поле, т.к. на работе выдавали печеного хлеба по 400 грамм из колхозной кладовой. Хочешь не хочешь, а надо идти, хлеб просто так никто не даст. Я не помню, чтобы у нас на столе стоял хлеб, садимся за стол, папа берет буханку хлеба и отрезает всем по кусочку, отрежет и себе, но съест редко. Когда укусит раз или два, смотрит, мы уже свою пайку “проглотили”, берет ножик и начинает делить нам свою. Я, когда уже повзрослела, стала это замечать. Колхоз хоть немного, но как говорили “отоваривал” авансом, кому восемь, кому десять килограмм муки, а осенью перед Новым годом полный расчет за год. Некоторые колхозники, до полного расчета, выбирали все, и в конце года получать было нечего. Деньги тоже давали авансом, а в конце года подсчитают, плюс заем, подписывались на восстановление народного хозяйства, колхоз вносил деньги, а потом с колхозников высчитывал, а денег “кот наплакал.” А были кто в должниках оставался и долг переходил на следующий год. Вроде первые два года, после вступления в колхоз, жили сравнительно нормально, подъедали старые свои запасы, а как перешли на колхозное обеспечение, многие положили зубы на полку. В 1933, 1934 года была такая засуха, что не только хлеба, трава вся высохла. Много тогда умерло народу, особенно маленьких детей. Было мне, в ту пору, десять лет и папу послали за 300 верст за “красным лесом”, так у нас называли сосну, елку, пришла разнарядка из района, чтобы наш колхоз выделил 15 подвод. Лошадей нет, быки. Снарядили четырех мужчин, а уж каждый из них постарался взять своих детей, т.к. на дорогу выдавали хлеба и муки. Папа взял меня и моего брата восьмилетнего. Мы уже могли хворостиной подгонять быков. Половину пайка оставили дома, а что-то взяли с собой. Жара стояла неимоверная, быки идти не хотят, ехали в основном ночью. Когда ехали порожняком еще терпимо, а обратно груженные лесом. Лес длинномер, по пять шесть метров, колонна наша растянулась на километр. Остановимся, где-нибудь у озера, попасти быков, они не столько пасутся, а зайдут в воду, никакими силами, их оттуда выгнать не можем. Мы дети где-то и заснем, а вот мужчинам пришлось тяжело. Хлеб сушили на солнышке, чтобы не зацвел, а потом мочили в воде и ели. Назад домой добрались, только через месяц. А дома уже топились бани, нас уже ждали. И так из года в год… Бедно жил народ у нас в селе, кроме работы и заботы ничего не имел. В 1937 году умерла бабушка, старенькая, была, изработанная. Не смотря на то, что маленького росточка была, а быстрая, шустрая. Лучшая повитуха в селе, за ней приезжали из других деревень, чтобы роды приняла только она. Зимой приезжали на санях, обязательно укутают в собачью или волчью шубу, у нас много волков водилось в степи, и везут к роженице. Вот где-то и простыла бабушка, не убереглась, похоронили мы ее. А через год мер и дедушка Тимофей. На похороны приехал из Челябинска папин брат Андрей, к тому времени все его братья жили уже там, и забрал меня с собой, отпустили меня с условием, что я там буду учиться. Это был 1938 год. Но жена его распорядилась по иному. Сама пошла работать, а на меня оставила двоих детей, корову и небольшой огородик. У них был свой домик “насыпуха.” И приступила я доить корову, да ухаживать за двумя детьми. Но папина сестра не могла никак смириться с моим положением в семье у брата, все пеняла им, что я у них в работницах. А я к тому времени уже обносилась, мне никто ничего не покупал и пришлось им меня устраивать на работу. Взяли меня в прокуратуру рассыльной, на неполный рабочий день, т.к. я была еще не совершеннолетняя. Начальница, Клавдия Филипповна, хорошая была, жалела меня, попусту с повестками и корреспонденцией не гоняла, что-то могла и по почте отправить. Получала 97 рублей и это были уже мои деньги. Стала понемногу одеваться, купила себе пальтишко, я его до сих пор помню, какое оно было. В нем-то я и приехала в деревню, в свой первый отпуск. Родители мои, конечно были довольны, что их дочь сама одета и всем привезла подарки, пусть дешевенькие, но гостинцы. Вечером пришли подружки и потащили меня в клуб, подружек своих я тоже одарила, кому ленту, кому брошку. Серьги Оле Коробовской, в них она и уехала на трудовой фронт в декабре 1942 года. Всем было радостно, а мне втройне. Они все также работали в колхозе и каждый год пытались закончить семилетку, но насколько я помню никому это не удалось в то время. Отбыла я свой отпуск и приехала назад в Челябинск, но на свою работу в прокуратуру не пошла. Мой дядя Андрей работал заведующим ремонтно-пошивочной мастерской и у него уволилась приемщица. На родственном совете решили, что мне нужно пойти работать к дяде. Так я стала работать в мастерской. С работой освоилась быстро, на все были прейскуранты. Работа мне нравилась, все время с народом. Время летело быстро и проработав год, я в конце мая 1941 года опять поехала в отпуск в свою милую деревню, там уже понемногу начала налаживаться жизнь, но война опять “все пустила под откос.” Семнадцатого июня я вернулась из отпуска, а 22 июня началась война. Через месяц город заполнился эвакуированными. На территорию тракторного завода прибыл Ленинградский танковый, полностью со своим оборудованием и рабочими. Вместо трактора Ч.Т.З. завод стал выпускать танки К.В. . Появилось много военных, как временных, так и постоянных. Большинство были с детьми, эвакуированных размещали по квартирам. В городе стало тесно, в магазинах пусто. Затем стали распределять списки по учреждениям. На толкучке было все, но уже втридорога. Жить стало тяжело. Однажды дядя Петя, у которого я жила сказал: “Лучше бы ты, племянница, осталась в деревне.” Пришлось мне уволиться и уехать в деревню. И началась моя колхозно-деревенская жизнь. Теперь работа была не только подростковая, а даже и мужская. Мужское население намного поубавилось, а работа осталась, кому-то ее надо было делать. В колхозе и скота поубавилось, особенно лошадей. Была машина полуторка, ее вместе с водителем забрали на фронт. Девушек, что постарше меня, стали отправлять на лесозаготовки, кого в Новосибирск на заводы. Брали и мужчин папиного возраста, а ему было уже под пятьдесят лет. Называли это трудовым фронтом. Мы все думали, что вот-вот папу заберут, но его постигла другая участь. Вышло постановление Сталина о наборе старых партизан, для переброски за линию фронта в партизанские отряды. Рядом с нами жил Тесленков дядя Федор, он вместе с папой партизанил, но он был похитрее, как надо ехать в райвоенкомат на комиссию - натрет глаза табаком самосадом и его же накурится, добавив туда сахару. У него глаза начинали слезиться, от курения хрипеть легкие, так он и оставался долгое время дома. А нашего папу отправили и мы его больше не видели, прислал одно письмо, но где он, что с ним и куда его отправят, он не сообщал. Дядю Федора все же призвали под конец войны и на обоих пришли похоронки. Не знаю, как соседи, а мы до сих пор не знаем, где, в каком краю и на чьей земле покоятся косточки нашего папы.
Сколько я себя помнила, счетоводом в колхозе у нас работал Павел Алексеевич Дурняк, был он уже в годах. Председателя колхоза забрали на фронт и Павла Алексеевича поставили председателем. Остался колхоз без счетовода и решили на правлении отправить меня в район, в школу по подготовке кадров, учиться на счетовода. Почему эта удача улыбнулась мне, я не знаю, но за мою кандидатуру колхозники на собрании проголосовали единогласно. Уехала я в Верх-Урюм, за 40 километров от нашей деревни, на учебу. Училась за колхозный счет, мне начисляли трудодни, 10 рублей платили за квартиру, на месяц выдавали три пуда муки – больше в колхозе давать было нечего. Картошкой снабжала мама. Учеба моя выпала на зимние месяцы, а зимы были лютые, буранные, воробьи на лету мерзли. А если метель, то на неделю, в такие дни носа на улицу не высовывай. Правление зачастую забывало отправить продукты и приходилось мне идти пешком домой. Бывало, приду домой, уже ночь и собаки не брешут, вся замерзшая, домашние соскакивают с постели – кто валенки снимает, кто руки оттирает. На утро иду в контору, тогда только вспомнят обо мне. По окончанию курсов я месяц разбирала всякие накладные, справки, требования, которые не разбирались полгода. Что в приход, что в расход, что в амбарную книгу записать и все по числам и месяцам. Годовой отчет сделала с помощью Павла Алексеевича. Спасибо ему, сама бы я в то время вряд ли такую премудрость одолела. Так и шла моя жизнь в колхозе – днем в конторе, а вечером на другую работу, очищать зерно. Крутишь эту веялку почти всю ночь, а утром все на свои основные рабочие места. Я то ладно, в тепле, и не тяжело ручкой писать, а остальные. Доярки, телятницы – у них труд тяжелый и на холоде, коровники не сильно утепленные. Коров подоить, за ними убрать, сена натаскать и все вручную. Поэтому, когда к нам приехал инструктор и объявил призыв добровольцев в Армию, почти все комсомольцы оказались добровольцами, в том числе и я. Прошло немного времени, нас четырех девушек вызвали в район в военкомат. Учительницу Елену Трофимовну сразу отправили назад, детей учить некому. Катю Давыдову и Олю Коробовскую направили в райисполком, а потом оттуда в Новосибирск на завод. А мне сказали возвращаться домой и ждать повестку. Повестка не заставила себя долго ждать, пока я шла пешком домой пятьдесят километров, маме уже ее вручили. Собрала мне мама пару белья, ложку, кружку и десятого января 1943 года я уже была в Новосибирске в учебке, находилась она по улице Ельцова. Одели меня в шинель, в кирзовые сапоги, распределили повзводно, поселили в помещение с кроватями в два яруса. В шесть утра подъем, в одиннадцать вечера отбой, строем всегда и всюду, да еще и с песней. Меня назначили помощником командира взвода, а это меньше спать, больше отвечать и стали мы изучать поварскую премудрость в полевых условиях. Сборка и разборка винтовки и автомата, это должны были знать с закрытыми глазами. С пулеметом только знакомили. Ходили на стрельбище, были и у девушек хорошие стрелки, пули находили заданную цель. Девушек я своих жалела, никогда не жаловалась взводному. Были и нарушения устава, самоволки – многие имели родственников в городе, а увольнительные нам не давали. В конце мая закончилась наша учеба, мне присвоили звание старшего сержанта и профессию повара. Через несколько дней погрузили нас в эшелон и помчали на Северо-Западный фронт, но фронта, как такового, мы не видели. Попали мы в 89 отдельный эксплутационный строительный батальон, распределили нас кого куда. Нас, троих девушек, отправили в деревню Луговики. От деревни осталось одно название, дома разбомбили немцы. Наше дело было вовремя приготовить завтрак и ужин. Обед тоже готовили. Но его наливали в термоса и увозили хозяйственники, а куда и зачем и где работали наши бойцы, за двадцать километров от линии фронта, нам не говорили. Да и знать нам было не положено, наше дело вари и корми. Еще в нашу обязанность входило кормить маршевые роты, которые шли на линию фронта. Уж тогда начальство бегало проворно: и дров нам привезут, и норма продуктов побольше. Тут не бомбили и не стреляли, изредка прорвется самолет разведчик, покружит над нами и восвояси. В этой же деревеньке стоял и полевой госпиталь, куда привозили раненых. Отсюда уже отправляли кого дальше в тыл, кого подлечат и обратно в часть. Были и такие “шатуны”, не торопились возвращаться под пули, наскочат случайно на не убранную мину или шальную пулю, тут и вся его служба. Лежит бедолага пока на него кто не наткнется, подберут, а то и остается на месте разлагаться. Вот и были похоронки – без вести пропал. Но такие встречались редко.
На этом месте наш батальон долго не задержался. В середине лета 1944 года нам выдали паек на шесть дней, погрузили в теплушки и повезли на Урал. Выгрузили нас в Нижнем Тагиле, наши бойцы начали перестраивать вагоноремонтный завод для выпуска танков. Поселили нас на окраине, рядом с танковым запасным полком. И опять началась работа – успеть приготовить завтрак, обед, ужин. Жизнь стала немного поразнообразней. За забором танковый полк, танкисты народ молодой. Подставим ящик к забору и переговариваемся, но это удавалось не часто. Знакомства мимолетные, пока формируется эшелон, укомплектовываются экипажи из пяти человек, получают танки, на платформу и прощай Урал. А там, как бог пошлет, некоторые ребята, которым выпадала удача остаться живыми, приезжали на этот же завод получать повторно машину, но таких были единицы.
В одно из таких знакомств молодой танкист, звали его Семен, надоумил нас написать рапорт начальству с просьбой пойти учиться в их учебное подразделение, где готовили радистов и водителей танка. Мы три девушки и написали. Через несколько дней пришел дневальный из штаба бригады, собрали мы рюкзаки и пошли за ним. Разговаривал с нами командир бригады с каждой отдельно. Я зашла последняя, после моей подруги Вали Кукшиной, с которой я потом больше никогда не встречалась. Командир бригады прочитал мне целую лекцию, что после курсов отправляют на фронт, танкисты, как правило, горят в танках или бросают горящий танк под пулями и их могут убить. И вообще хватит им одного безногого танкиста. Это он говорил про Марию Луговую, водителя танка, которая здесь получала два танка и в последнем чуть не погибла. Осталась жива, но без обеих ног и в данный момент лечилась в госпитале в Свердловске. Там ей сделали протезы и она приезжала сюда в полк, я ее кормила обедом. Молодая, красивая, чуть постарше меня. Потом уже в мирное время видела ее по телевизору в день Победы на Красной площади в кругу ветеранов, ошибиться я не могла.
Вот такую он провел со мной беседу, что-то написал на бумаге, вызвал дежурного, отдал ему конверт и приказал сопроводить меня во второй запасной танковый полк. Так я оказалась по другую сторону забора и опять на кухне. Не внял моим доводам командир, что и в мирное время мне пригодится профессия водителя, буду пахать землю на тракторе, пожалел меня молодую.
Поселили меня с девушками, в комнате нас было пятеро. Аня Лихачева работала писарем в третьем батальоне, муж у нее был командиром батальона, она одна бала замужняя. Валя была диспетчером в гараже, Надя водителем. Обе были из Донбасса с Первомайки, фамилии их выпали из памяти. Лена из Кемерово, она работала вместе со мной на кухне, только в разные смены. Жили дружно, ссориться было некогда, отдыхать приходилось мало. Ну а уж если выпадала такая минута собраться всем вместе, открывали мы форточку и так пели песни, что командир полка, полковник Наговицын, выходил на штабное крыльцо, становился к нам спиной и слушал. Руки держит за спиной, качается с пятки на носок, сколько мы будем петь, столько он будет стоять. Иногда к нему присоединялся майор Варивода, у него не было правой руки, работал он в особом отделе. Дисциплина была у нас строгая, увольнений не давали, а через дорогу был кинотеатр, хотелось и фильм посмотреть. Комендантом у нас был старшина Петя, после ранения попал служить к нам. Мы, как увидим, что начальство ушло, бежим к нему, чтобы отпустил в кино. Он отпускал, но редко, а когда находила на него хорошая минута, сам ходил с нами за компанию.
Однажды пришли в кино, смотрим в углу, в фойе, стоит женщина со шваброй и плачет. Мы с подругой подошли к ней, спросили, что случилось? Оказалось, она из эвакуированных, на мужа пришла похоронка. На заводе работать не может, т.к. у нее две девочки: Света пяти лет и Лида три годика, поэтому устроилась в клуб техничкой, живет рядом в бараке. Детей оставляет дома одних, привязывает к кровати веревкой, чтобы ничего не натворили или куда не ушли. Вот и сейчас прибежала посмотреть, как они, а девочки, отвязали веревку, сидят у двери и плачут. Она снова их привязала, да со слезами на работу, а с работы приходила за полночь, дети и наплакаться успеют и уснуть. Мы к ней и напросились, с тех пор стали у нее частыми гостьями, она нам даже ключ дала. Девочки к нам привыкли, ждали нас всегда. Когда бала возможность приносили из своей пайки хлеб, ну и что греха таить, иногда и котлетку в газетку завернешь и к ним. Ведь, когда мы их увидели в первый раз, у них одни испуганные глазенки на личиках было видно. И вот однажды отправили меня на станцию на разгрузку вагона с продуктами. Дали мне десять человек солдат и пять машин, я была ответственной за погрузку. И попутал меня какой-то леший, зашла я к этой Маше, так звали женщину, и сказала ей, чтобы пришла она на разгрузочную площадку. Взяла я пакет рисового концентрата, весом девять килограмм, подала солдату и показала кому отдать, а ее уже предупредила, где ей лучше пройти домой с этой площадки. Но как говорят, все тайное становится явным, понесло ее мимо вокзала, а там везде патруль. Забрали Машу в комендатуру, закрутилось колесо поиска преступника. А что искать, мы все рядом. Поставили этого солдатика перед высоким начальством, а он стоит маленький, как “курчонок”, с двадцать пятого года призыва. Вспомнила я своего брата Леню, тоже с этого же года, уже покалеченный на фронте лежал в госпитале в Ташкенте, подошла, отстранила солдатика и говорю: “Я дала концентрат.” Позвонили в полк. Прислали мне замену, а меня с этим грузом отправили в комендатуру. Переночевала я там ночь, а утром приехали за мной “особист” Варивода и комендант полка Петя. Они от удивления рот открыли, когда меня увидели. Майор Варивода говорит: “Вот уж Наумова не ожидали, что ты такой фортель выкинешь!” Но я выкинула этот “фортель” и тряслась теперь вся моя душенька, мысли всякие из головы не шли, ведь время было военное, наказывали за всякую провинность. Забрали они меня и ходила я за ними “хвостиком” с опущенной головой. После обеда уж в полк можно было ехать, а они мне и говорят: “Давай сходим, посмотрим фильм “Поднятая целина”. Я только плечами пожала. Сидим, смотрим фильм, а у меня сердце в пятках, разборка еще впереди. Приедем в полк, стоять мне перед командиром полка “по выстойке.” И стояла, целый час он отчитывал меня, я молчу, нет у меня оправданья. Он, как “рявкнет”: “Десять суток строгача, марш на работу.” Я только и вымолвить смогла: “Есть, десять суток строгача.” Тогда в Армии был такой порядок, не знаю, как сейчас, если солдат получил взыскание и в течение месяца не отбыл его, то оно теряло свою силу. Весь месяц я работала, как в тумане, всякими заклятьями молила Бога, чтобы пронесло мое наказание. Увижу коменданта спрошу, как там нет приказа на доске, он мимоходом скажет, что молчит пока “хозяин.” Осталось два денечка. Я вся извелась, думаю: “Дай Боже пережить и эти два дня.” Но нет, пришла утром со смены, гляжу в окно идет комендант, а с ним солдат с винтовкой, опустилось у меня сердце. Снял он с меня ремень, погоны, с пилотки звездочку. А тут еще, на мою беду, какое-то построение, весь полк выстроен на плацу, а меня через весь строй под винтовкой на гауптвахту. Господи, стыдобушка! Ноги мои, как ватные, не идут, глаза туман застелил, ничего не вижу, иду, спотыкаюсь. Проходную прошли, мне немного легче стало, а солдатик идет сзади винтовка наперевес, еще и штык привинтил. Сдал меня дежурному, определили мне камеру, стала я у дверного косяка, огляделась: окно высоко и то зарешечено, у стены нары и все. Бросила я на нары шинель, упала на нее и прорвал меня плач, наплакалась, села и думаю, что так мне и надо дурной голове, в следующий раз буду думать. И началось мое перевоспитание. Заставили меня привести в надлежащий порядок канцелярию, там черным, черно, стены серые, окно во всю стену. Но через него уже свет не проходит, такое грязное. Прислали еще ко мне в помощь таких же, отбывающих срок, двух парней, стала я скоблить, белить да отмывать. Устала до чертиков, пришла вечером в свою камеру и опять дала волю слезам, их тогда у меня много было. На утро опять за работу, намахаюсь тряпкой и щеткой, а вечером рада и голым доскам, лишь бы отдохнуть маленько. Отмыла я канцелярию начальнику гауптвахты и думала, что на этом вся моя грязная работа закончилась, но не тут-то было. Похвалился он начальнику комендатуры города, какую я ему навела чистоту в кабинете и пришлось мне еще четыре дня в сопровождении конвойного ходить через весь город, наводить порядок и там. Дни я считала, и казалось мне, что тянутся они целую вечность, но через восемь дней вызывает меня начальник гауптвахты, иду я по коридору и слышу голос нашего коменданта Пети, радость мою было не описать, да еще когда на столе я увидела свои вещи. Отдали мне и погоны, и ремень, и звездочку с пилотки. Поехали мы в полк, и опять я оказалась перед строгими очами своего командира полка. Теперь пришлось рассказать, зачем мне понадобился этот концентрат. По истечении многих лет все вспоминается и уже кажется, что сильно страшного ничего не было, а подумаешь, если бы другие люди встретились на моем пути, еще не известно, как бы все повернулось… А так вернулась я к своим обязанностям на кухню, к плите, которая топилась и днем и ночью, на ней множество кастрюль и баков с едой. В этом полку я проработала до самой Победы, отсюда по первому приказу о демобилизации в июле 1945 года нас отправили домой, в первую очередь нас девушек и подлечившихся раненых. Дали сухой паек на пять суток, довезли на машинах до Свердловска, а там растолкали по поездам. Народу ехало, как в одну сторону, так и в другую, большое множество. Вагоны перегружены, все вместе: гражданские с большими узлами и военные с полу пустыми рюкзаками. Поезд назывался “пятьсот веселый”, подбирал всех и везде, забиты были даже проходы, мне до утра пришлось стоять у окна, а уж утром мне уступили место на нижней полке. Так неделю добиралась я до Барабинска, да еще до деревни неделю, где на попутках, где пешком – рюкзак за плечи и в путь. Дома меня никто не ждал, все были в поле и мама, и сестренка Клава 1929 года рождения, и братик Вася 1932 года. Когда встретились, без слез на них нельзя было смотреть. Все обносились, оборвались, худенькие. Работать работали, а получать нечего, все было “для фронта, для Победы.” Через день на пороге и Павел Алексеевич, он так всю войну и пробыл председателем, пора выходить на работу. Я вроде как колхозный “выкормыш”, училась на счетовода за счет колхоза, поэтому пора приниматься за дело. Походила я по своей деревне, посмотрела, ужас берет, все за войну разрушилось, не узнать сельчан и село. Обнищал и колхоз и люди. Все обкладывалось налогом, если есть у кого поросенок, боже упаси, заколоть и обсмалить. Обязательно надо снять шкуру и сдать ее заготовителю, но прежде из нее надо выдергать щетину и тоже сдать. Уполномоченные ходили по дворам считали и записывали сколько овец, кур, есть ли корова и сколько дает молока. И все облагалось налогом – молоком, шерстью, яйцом. По весне замеряли сколько посажено картофеля, посеяно лука, моркови, свеклы и опять налог. Подобьют итог в конце года, а на руки ничего не осталось. Роптал народ между собой, но делать нечего, все для фронта. После войны облагали налогом не меньше, но уже шло на восстановление народного хозяйства, разрушенное войной. Моих сверстников почти никого не осталось в живых. Митя Баскаков, летчик, погиб. Гриша Костенко в танке сгорел. Ваня Тесленко в пехоте воевал, тоже не вернулся. Илья Ланцов и Коля Початкин, перед войной призвались на действительную службу, служили на границе, там и погибли в первый день войны. Многие пришли покалеченные. Деревня наша делилась, как бы на два края, хохлов и сибиряков. Вот парни из этих краев такие драки устраивали за девушек. Перед войной как-то в деревнях ребят было больше, чем девушек, вот и разгорались за них баталии. А после войны уже драться было некому.
Ну а мне не пришлось долго отдыхать и работать в своей деревне. Нашлись и для меня сваты. Я и знать-то его сильно не знала, ехали в поезде домой неделю вместе. И не сказать, что меня обрадовал его приезд, но особенно и не огорчил. Грудь в орденах и медалях, рука на перевязке весит, в общем, герой. И кинулась я в это замужество, как в омут головой с закрытыми глазами. Знать бы, что даст мне это замужество или бы мой ангел хранитель указал мне правильный выбор, насыпал бы гвоздей каленных на мою дорожку, чтобы исколола я свои ноги в кровь, то осталась бы я дома. Но никто не остановил и уехала я в богатые края, так считали наши сельчане, т.к. кругом была сплошная тайга, а это уже богатство. Это был Красноярский край, деревня Ольховка и мужем моим стал Кабанцов Дмитрий Моисеевич. Семья его жила вообще в ужасающей бедности, когда мы приехали, летом на печи сидела его четырехлетняя племянница, совершенно голая, т. к. выйти на улицу было не в чем. Остальные в чем попало, лишь бы перекрыть грешное тело. Господи, Царица Небесная, чего я только не натерпелась за двадцать лет своего замужества. Сколько раз пыталась уехать, но кругом чужие люди, денег не копейки, т.к. все, что зарабатывалось, оседало у мужа, деньги выдавались строго на хлеб. А чтобы у него выпросить на что-то, это был пустой номер. В колхозе он работать не хотел. А если куда и устраивался, то мог продержаться несколько месяцев, просили уволиться, был очень груб с людьми. Он имел третью группу инвалидности после войны, поэтому к нему относились так благосклонно. Вот и была у него вся работа ружье на плечо и в тайгу, подальше от забот и хлопот. Ну а я работала в колхозе, летом сенокос, затем уборка хлеба, убирали хлеб в основном женщины, жали серпами. Зимой перебирали зерно, отбирали самые хорошие зернышки на семена. Посреди амбара длинный стол, на нем зерно, а по обеим сторонам мы, женщины сидим, как птицы. Чтобы заработать один трудодень, надо было выбрать три килограмма, но редко кому это удавалось. От силы два и то, когда не пойдешь на обед. Вечером бригадир завешает и запишет у каждой и так до самой весны. Было это в 1948 году, даже мужа заставили работать, мы отработали год, перед Новым годом пошел мой хозяин получать заработанное. Принес семнадцать килограмм пшеницы со всем мусором и сколько-то деньгами, бросил эту пшеницу в угол, собрал котомку, выложил парт. билет на стол в парткоме и ушел из колхоза, тогда ведь было сложно выйти из колхоза, нужны были веские причины. Так мы переехали жить на станцию Чернореченская, он устроился работать в стрелковую охрану сопровождать поезда. А на меня легли все домашние заботы, к тому времени у нас был уже сын и еще родились двойняшки. Вот тут я и хватила бабьей доли сполна. Один спит, другой плачет или наоборот, да и старшему Валере всего три годика. Пока Сережу купаю, Федя уже накричится. А хозяин придет со смены в этот крик, повернется и назад отоспаться в комнате отдыха на работе. В 1958 году мы взялись за строительство своего дома. Детей уже было пятеро, да и родственники мужа из деревни жили у нас. Племянницы учились в школе, а в деревне школы не было. Старший Валера, только наступает лето, шел пасти скот и пас его до самой школы, ему платили 400 рублей. Вот на эти деньги я одевала детей в школу, да еще, что заработаю сама, муж деньги выдавал только на хлеб. Работала в основном в столовой, когда была возможность, вот так выручала меня моя профессия, полученная в войну. Хозяин наш к тому времени уже давно не работал, все боялся, что если будет работать, то с него снимут группу. А тут еще и строительство, все делали сами, никого не нанимали, он все деньги жалел заплатить. Так и строили – он за один конец бревна, я за другой. Пока я на работе, дети предоставлены сами себе, а работала по двенадцать часов, без выходных. Приду с работы поздно, не знаю, за что в первую очередь браться, двойняшки играют голодные, а маленький Толя, 1952 года, плачет, вывозится весь в грязь. Маленький заболел, думала и не выхожу. На работе весь день или ночь на ногах и домой приду не до сна. Вот поэтому и приходилось работать, когда была возможность между болезнями и родами. Вот так и проходила моя жизнь из года в год в скандалах, да драках. Дети подрастали, надо было их одевать, обувать и показалось все это моему мужу тяжким бременем, бросил он нас, младшей дочери было пять лет – это был 1963год и уехал жить на лесоучасток. Поделил суд все нажитое: стульчики, лавочки, даже ведра. Осталась я с детьми в пустом доме и с денежным долгом мужу, т.к. все что он забрал не покрыло стоимость дома. Так и стали мы жить с детьми – трудно, но в спокойствии. Дети были не избалованы, к работе приучены. Старший после семилетки уехал в Красноярск. Учился на водителя. Двойняшки учились в школе, летом работали в лесничестве, пропалывали саженцы, им на смену подрастал и младший из сыновей. Соседи завидовали, что у меня такие послушные дети, а какой матери плохо слышать похвалу. Так наша жизнь понемногу наладилась, жили не хуже других. Я к тому времени работала страховым агентом в госстрахе, младшие учились. Поселок Чернореченский, где мы жили, большой был: два леспромхоза, совхоз, контейнерный цех, станция считалась узловой, две школы десятилетки. В общем, учиться и работать было где. Дети мои выучились, отслужили в Армии и разъехались кто куда. В общем, живи и радуйся жизни, дети не забывают, пишут письма, приезжают в отпуск, уже и внуки есть. Но нет не оставила меня судьба в покое. Началась у меня в жизни опять черная полоса.
В 1972 году умерла мама, поплакали погоревали, вроде старый уже человек, пожила свое, а жалко. Только начала справляться с этим горем, в 1975 году погиб старший сын Валера. Было ему двадцать девять лет. Демобилизовали на уборку урожая, провезли пол страны из города Чегдомын, что на Дальнем Востоке, в Краснотуранский район, почти рядом с домом. И что это была за система, я и сейчас понять не могу. Человека, который, уже восемь лет, как отслужил в Армии, живет с семьей, работает. Везти технику, солдат эшелоном через пол страны. Неужели в Краснотуранске не было солдат, кроме моего сына. Погиб в автомобильной аварии, сопровождал колону с первым урожаем в Краснотуранск, за рулем машины был молоденький солдат, он не справился с управлением, машина перевернулась. И привезли мне домой на машине гроб с телом сына, померкли передо мной все яркие краски. И покатилась моя жизнь с высокой светлой скалы в глубокую пропасть. Не отплакали этого горя, у сына Сергея умер сынок, мой внучек Димочка. Потопал ножками по земле всего два годика. Не успела я опомниться, в 1979 году убили сына Федю в Ачинске, бежал на электричку с работы, ему тоже было двадцать девять лет. Было их семь человек, все несовершеннолетние, из них два цыгана. Попросили закурить, а он некурящий, налетели скопом, ударили по голове ,затоптали в грязь ногами и еще над мертвым издевались, на кистях рук кресты вырезали. Рядом со старшим сыном похоронили и Федю. Осталась его жена Люда беременной и с четырехлетним сыном. Родила потом на радость нам девочку Таню. Так и воспитывала двоих детей одна, они сейчас уже взрослые, у них свои семьи. Я, конечно, тоже их никогда не забывала, помогала, чем могла. Пережила я и суды, но суд наш гуманный, кому дали пять, кому семь, кому ничего, т.к. несовершеннолетний. А цыган так и не нашли. В скорости была амнистия, всех освободили, а вот сыновей мне ни один суд и ни одно правительство не вернуло. Остались у меня только их могилки. На которые я ходила почти каждый день. Так и осталась я со своим горем, да и болячки меня к этому времени уже одолели. Ноги перестали ходить, пришлось уйти с работы. Я уже на пенсии была, но еще работала. Содержать дом и огород в порядке становилось все труднее. Сын Сергей из Ачинска тоже не наездится постоянно, своя семья есть. Пришлось мне все продать и уехать жить к дочери в Железногорск, это было в 1988 году. У дочери родился второй ребенок, им дали двух комнатную квартиру от завода. А я осталась одна в однокомнатной. Потекла моя жизнь без деревенских забот, дров заготавливать не надо, воду носить из колонки не надо, снег чистить не надо. Пенсию и ту домой принесут, вся работа, что расписаться в ведомости, да за почтальоном дверь закрыть. Но ждало меня еще одно горе, не смогла меня моя судьба оставить в покое. В августе 1992 года умер от сердечного приступа сын Сергей. Привезла я гроб и этого сына на кладбище, положила рядом, к двум братьям. И лежат они рядышком на кладбище, один лучше другого. Все молодые, здоровые, ничем не болели. Только жить и жить им, да своих деточек на ноги поднимать, но жизнь распорядилась по иному. Теперь я бываю у них один раз в год на родительский день. Вот и дожила я до глубокой старости, уже восемьдесят один год, часто думаю, за что меня так Бог обидел, отобрал у меня сыновей. Неужели я столько нагрешила в жизни! В глазах так наверное и будут стоять мои дети, пока я свои глазоньки не закрою, в сердце моем так и останутся. Плакать уже не плачу, все слезы выплакала, осталась одна непроходимая тоска. Три года назад у младшего сына умерла жена, он живет в Мурманске, дети взрослые остались, но и им нужна была мать, особенно дочери Анечке, она у них младшая, сейчас ей двадцать два года. Криком кричала моя материнская душа, а помочь, своему младшенькому, ничем уже в этой жизни не смогла. Кроме как прижать к своему сердцу и погладить по седой головушке. Так и живет сейчас один, а мое сердце болит и по тем, что лежат в земле сырой, и по тем, что ходят по земле. Живым теперь еще труднее приспосабливаться к нынешней жизни, а жизнь сейчас диктует свои условия.
Вот и прошла моя жизнь в труде и заботах. Часто вспоминаю службу в Армии, тоже работа сутками, только и счастья было , что в тылу не бомбили. Вроде и счастья великого в жизни не было, а старались жить, к чему-то стремились, радовались каждой мелочи. Вот и сейчас, придет внук, сбегает мне в магазин, посидит со мной расскажет, как в школе дела. Я и этому радуюсь, как ребенок. Из администрации пришлют поздравление к празднику – опять радость. Не забыли меня. Приглашают и на концерты, но не всегда мои болячки позволяют куда-то сходить, но все равно приятно получить приглашение. Приближается праздник Победы, много об этом пишут в газетах, показывают по телевизору. А у нас у пожилых текут в памяти воспоминания прожитой жизни, как быстрый ручей в половодье. Длинными, бессонными ночами передумаю обо всем, вспомню мельчайшие подробности. И думаю, что жизнь прожита не зря. Выросли дети, подрастают внуки и правнуки, значит, и моя жизнь прошла не зря.”
Можно было еще долго описывать жизненный путь моей бабушки, Кабанцовой Марии Семеновны, но я думаю, что и из этого видно, что перенеся все жизненные невзгоды, старшее поколение не растеряло своего природного оптимизма и умения радоваться жизни, какой бы тяжелой эта жизнь не была. Слушая рассказы моей бабушки, я узнавал историю моей Родины. Спасибо тебе бабуля! Дай Бог тебе здоровья еще на долгие года!
/ Наша работа/Всероссийский конкурс исторических работ старшеклассников «Человек в истории. Россия XX век»