Лагерная культура как часть культурной среды страны

Лекция. Автор - Полушин Д.В.

Культурные развлечения в местах, где каждый день похож один на другой, были просто необходимы. Но зададимся вопросом: имеет ли лагерная культура какую-то устойчивую особенность, историю, позволяющую говорить о ней, как о самостоятельной области культуры народа?

Под лагерной культурой следует понимать субкультуру заключенных: особенности их мировосприятия, языка, общения и творчества. Если сопоставить ее с культурой свободных граждан той же нации и языковой группы, то обнаружатся колоссальные различия, отклонения и в менталитете, и в языке. Общество стало свидетелем существования такой тенденции в культуре, как ее уникальная способность выживать в любых условиях, но несколько изменяясь. Приспосабливаясь к тяжелым условиям жизни, человек адаптировался в них настолько, что его внутренняя культура претерпевала серьезную трансформацию, приобретала резкий контраст с традиционной культурой, причем в сторону ее упрощения и вульгаризации. Заключенные, лишенные свободы и прав, «варились» в одном котле – в соку из собственных нравов, привычек, ценностей и др. В полной изоляции от общества уголовный мир сформулировал свои законы выживания и общения, создал целую галерею обрядов, традиций, атрибутики. Со временем они изменялись и пополнялись, действовали как естественным образом, по сложившимся нормам, по инерции, так и по принуждению, особенно для зэков-новичков.

Сейчас приходится только догадываться о том, как же появилась лагерная культура? Какие процессы сопутствовали ее разрастанию? Безусловно, корни ее лежат в культуре народа. В суровых условиях тюрем и лагерей незыблемо существовали и огоньки культуры традиционно русской, но, развиваясь в неестественных условиях, традиционная культура приобрела характерную подневольную окраску. Как бы то ни было, можно согласиться с тем, что лагерная культура существует по законам развития человеческой культуры. И главная ее особенность – это ее носители - люди, не ужившиеся с законом, арестанты. Она бы и не появилась, если бы не было мест изоляции заключенных.

Бесспорно, что тюремно-лагерная культура советского времени имеет свою острожную историю. В облике заключенных и в ХIХ и в ХХ веке незыблемой оставалась такая «культурная» черта, как искусство ругаться. Именно искусство, а не бытовой обмен вульгарными оскорблениями. Ф. М. Достоевский в «Записках из живого дома» пишет о характерах заключенных Омского острога середины ХIХ века: «…А какие были они все мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно. Ругательство возведено было у них в науку, старались взять не столько обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей – а это утонченнее, ядовитее. Беспрерывные ссоры еще более развивали между ними эту науку…»1 В понимании этическом, ругательство, как мы понимаем, высшая степень духовной грубости, бескультурья. Но в зоне искусство ругаться – было и есть своеобразной культурой речи, общения заключенных. Если заключенные не состязались в изощренности оскорблениий, то они дрались, наносили друг другу увечья. Но выбрав путь ораторского боя, каждый участник был нацелен превзойти в глазах публики своего соперника в виртуозности и остроумии высказываний. От результата такого интеллектуального поединка, как правило, зависело, кто из заключенных будет авторитетнее в уголовной среде. В соответствии с лагерными нравами почти каждый заключенный имел кличку, или кликуху, нередко унизительную – в зависимости от статуса и заслуг заключенного. Эта сторона лагерной субкультуры является также неизменной. Она и сейчас сказывается на культуре народа (особенно молодежи), на его языке и манерах.

Культура дореволюционных заключенных не имела такой антирежимной окраски, как во времена советские, когда в фольклоре появляется резкая оценка социальной, политической реальности. Просто удивительно, но политические мотивы встречаются даже в лирических произведениях. Революция изменила общественные отношения, перевернула многовековые устои. Стремления советской власти усилить политическую и социальную активность масс, укрепить бдительность народа в поиске внутреннего врага, изменили отношение людей к жизни в корне. Немногочисленные «политические» заключенные в царские времена были преимущественно из дворян-вольнодумцев; людей этого «чужого» сословия (по сути, их господ) уголовники не жаловали, даже презирали, и сплотить кружок контрреволюционных единомышленников из людей, далеких от политики, было совсем не просто. В советский же период, когда политическая грамотность заметно возросла, а все сословия слились в одну пролетарскую среду, дистанция между людьми в процессе их самоопределения заметно сократилась, и это благоприятствовало единомышленному общению заключенных, появлению чувств апатии к режиму.

Но здесь стоит обратить внимание на один нюанс, описанный, кстати, в повести В.П. Астафьева «Царь рыба», свидетельствующий о не однобоком отношении заключенных к советской власти. В главе «Не хватает сердца» астафьевский беглый зек рассказывает, что он совершил побег из заполярного лагеря с единственным желанием добраться до Москвы, добиться встречи с самим Сталиным, поведать ему о лагерном беззаконии. Он верил и в Бога, и в справедливость верховной власти, как и все те, кто писал бесконечные прошения о пересмотре их дел. Стоит добавить, что в этой наивной вере есть проявление русского характера. Непоколебимая вера в Бога, в царя-батюшку и в острогах, и в лагерях не покидала многих заключенных.

Немаловажна еще духовная сторона пребывания в заключении. В царские времена одним из важных способов перековки, исправления «несчастных», помимо розг, палок и кандалов, было благопристойное празднование религиозных праздников, со всеми сопутствующими молитвами, обрядами, причем не только православными. С 1917 г., когда революционная верхушка посчитала необходимым отказаться от «мистических» предрассудков, страх перед Богом в пролетарской среде заметно поубавился. На первый план вышел страх перед беззаконием власти, начиная от «головы» и заканчивая вооруженными формированиями большевиков. Стоит ли напоминать, что экономический кризис первых послереволюционных лет и жесткие попытки стабилизировать ситуацию разорили население страны, пустили по миру некогда преуспевающих хозяйственников, создали условия для разрастания преступности. Начались аресты. Страх, обида и ненависть за насилие, произвол, ужесточение порядков и дисциплины сделал контингент зоны политически агрессивным. У многих уголовников в то время были тетради, альбомы, куда они заносили любимые стихи, изречения, делали автобиографические записи. В большинстве известных текстов (1920-50-х гг.) звучит проклятие именно коммунизму, как идеологии и как общественному строю. Создается впечатление, что заключенным была абсолютно ясна сущность господствующего строя. Они были в лапах хищника… При помощи различных литературных приемов - гневно и банально, прямо и между строк, с плачем и смехом – создается точная, насыщенная меткими замечаниями и образами политическая картина страны. Можно полностью согласиться с тем, что в новейшее время культура заключенных приобрела совершенно новое политизированное качество.

Какова же история лагерной культуры?

Официально лагерная культура проявилась как система легально организованных культурных мероприятий, печатных изданий. Впрочем, это больше характерно для советской власти. Достоевский пишет, что культурный досуг Омского острога был в руках заключенных, и театрализованные представления были исключительно инициативой каторжан. Начальник острога мог запретить спектакль, но сам его организацией особенно не интересовался. С приходом советской власти начались изменения. Начиная с середины 20-х гг. ХХ века культура в лагерях, фактически навязывалась начальством лагерей в исправительных и развлекательных (преимущественно для себя) целях. Как бы не были разбросаны вкусы начальства, им приходилось учитывать нормативные документы. Так, в официальных лагерных и тюремных изданиях не найдется непосредственного выражения блатной субкультуры (особых слов, оборотов речи и т.п.). Лагерная администрация следила за тем, чтобы в текстах или на сцене не прославлялся преступный образ жизни. Театральные постановки заключенных под руководством культурно–воспитательной части (КВЧ) в большинстве своем не отражали особенностей лагерного мира, его специфических образцов культуры (исключение составляют поэтические вечера, где заключенные для одобрительного отзыва высших чинов читали стихи собственного сочинения, воспевающие советское общество).

Все же, подлинной лагерной культурой необходимо считать культурную жизнь самих заключенных (инструментальное, устное и дневниковое творчество), а в советское время первоосновой ее является не что иное, как блатная контркультура. Из века в век в устном предании и фольклоре заключенных складывался кодекс правильного зековского поведения, основные заповеди в отношении к работе, «работодателям», окружающим и самому себе. Этот кодекс создает культурный тип зэка. Каждый уголовник, вор «в законе» честен с самим собой, но почти всегда не правдив, преувеличивая или искажая свои преступные заслуги. Он носитель определенной философии – примитивной, бандитской, анархической – но все-таки философии. В ее основу положен девиз: «Нет в мире справедливости!», и, разумеется, надо ее восстановить… Себя уголовники считали идейными борцами за справедливость, поэтому так ненавидели «мокрушников» – убийц. Каждый уголовник действовал в меру своего понимания этой философии, «уравнивая» имущественное положение граждан, «экспроприируя» богатых. Но экзотический блатной мир вобрал в себя не только нравственные начала собственно блатных, он выразил и некоторые стороны мира народного. В блатной культуре есть и наша исконная, волком воющая грусть-тоска – вперемежку с диким весельем, с традиционным же русским разгулом, и природный максимализм в вопросах и попытках достичь недостижимое. Здесь и страсть к переменам, к свободе, бродяжничеству. Это и жажда риска, жертвование собой, искупление. Иронически-насмешливый тон частушки, грустная ухмылка песни, пародии в тяжелых условиях зоны были очень нужны: они успокаивали нервы, давали силы, многих возвращали к жизни.

Отсутствие легальной возможности самовыражения способствовало формированию подпольной, маргинальной субкультуры заключенных. Но надо понимать, что, возвращаясь в общество, бывшие заключенные не всегда вливались в общенародную культуру, а продолжали воспроизводить и потреблять культуру маргинальную, которую на свободе можно обозначить как постлагерную. В конечном счете, факт ее появления влиял на ситуацию в стране, в культуру которой проникали не только слова блатного жаргона, но и психология их носителей.

Основой массовой лагерной культуры можно считать традиционные жанры фольклора: пословицы, поговорки, присказки, анекдоты, небылицы, легенды, а также стихи, куплеты, песни и др. К элементам культуры заключенных можно отнести и всевозможные ритуалы, игры, розыгрыши заключенных. Для понимания проблемы бытования фольклора и несомненно авторских текстов, нужно учитывать лагерную режимность, т.е. необходимость соблюдать известную конспирацию, чтобы уберечь людей от возможных преследований. Блатная поэзия в тюремных и лагерных изданиях не печаталась, так как она противоречила воспитательным принципам. Более того, за стихи с политической окраской сурово наказывали. Но, несмотря ни на что, они появлялись, передавались и в устной, и в письменной форме. Авторство же при этом либо вообще скрывалось, либо сообщалось доверительно, обязательно устно. Порой стихи подписывались инициалами. Заключенные вспоминают, что стихи нравились многим, но они не спрашивали, кто их автор, особенно если подозревали, что их автор среди заключенных. Все прекрасно понимали, что автора стишков «стукач» обязательно сдаст «куму» – оперу.

Поэзия зоны была разнообразной, но далеко не всегда блестящей: далеко не всех авторов можно было назвать выдающимися литературными дарованиями. За отсутствием собственного таланта в рукописных поэтических подборках нередко соединялись произведения лагерных поэтов-любителей и классиков, некогда творящих на свободе – С. Есенина, О. Мандельштама, Саши Черного, Хармса и др. У заключенных было много переделок известных текстов, нередко доходило до полной трансформации оригинала. Выбор падал на наиболее популярные произведения и, изменяя их, заключенный вкладывал в смысл слов свои ценности, свою индивидуальность. Большинство стихотворных сочинений в различных дневниках, альбомах, тетрадях повторяются, как правило, варьируясь. В целом, именно поэтическое творчество отражает массовое сознание заключенных. Исследователи отмечают, что в тетрадях заключенных очень часто встречаются переписанные стихи Сергея Есенина. Они трогали душу воров, урок. Особенно ценилось и лермонтовское «Выхожу один я на дорогу…» Тема одиночества вора в грубом, несправедливом мире волновала всех.

Помимо культуры народной, в лагерной культуре присутствуют элементы культуры светской, классической, которая сначала, вероятно, проявлялась индивидуально, у творческих личностей, не желавших прекращать свое, начатое на свободе, интеллектуальное взросление. Интересно, что уголовники, сохраняя привычные в своей среде жестокие игры, тянулись к огонькам культуры возвышенной. Их понять не трудно. Для уголовника посещение театра на свободе являлось знаком «красивой жизни», шика. И когда в кривое зеркало лагерного быта проникал этот отсвет, на какое-то время зеки приобретали человеческие черты. Они вдруг становились сентиментальными, в них просыпались гуманистические чувства (особенно тоска по матери). Когда в лагерях и тюрьмах стали появляться элементы «красивой жизни» (нередко даже без ведома культурно - воспитательного отдела), многие заключенные стали активными участниками самодеятельности. «Свет» в уголовный мир, как правило, привносился людьми образованными, так называемой, художественной богемой, т.е. теми, кто видел и знал, что такое «настоящее искусство». Стоит привести, пожалуй, один такой яркий пример.

Пожалуй, сейчас уже не только историк, но и каждый подросток слышал о Соловках. Соловецкий лагерь особого назначения, т.е. СЛОН в 20-х гг. – это не только место жестокого, зверского принуждения заключенных, но и по-своему уникальной культурной жизни в специфически советской лагерной форме. И вот здесь, мне кажется, произошло то, что не имело аналога в других лагерях.

В Соловках в 1923 г. по воле начальства был создан «Театр Культа» (разумеется, под руководством культурно-воспитательного отдела), труппа которого постоянно пополнялась профессионалами, как правило, даровитыми «политическими». Волна театральных увлечений захватила заключенных и возникло необычное явление – появился отдельный театр собственно уголовников, «своих» (в отличие от фраеров – бытовиков и каэров). И не известно, как бы сложилась его судьба, если бы не одно обстоятельство… В мае 1925 г. в Соловки попадает Борис Глубовский – человек разносторонне образованный и одаренный (он начинал в театре у Корша, затем – актер Камерного театра и театральный публицист). К блатной среде он проявлял особый интерес. Именно Глубовский представил осколок старого фольклорного театра и заложил в основу нового фарсовое, балаганное начало, используя разнообразные элементы народного искусства. Налет разбойной романтики – случайно уцелевшей традиции народного балагана – весьма характерная черта самодеятельных постановок заключенных. На Соловках в поисках синтеза встречались разнонаправленные потоки интересов блатных: давняя память о балагане каторжного театра, камерные игры тюрьмы весьма жестокого характера, эстетика, воспитанная дешевыми миниатюрами с непременной фигурой куплетиста и сеансами кино. Заключенным приходилось учитывать влияние советского агиттеатра, который был во вкусах лагерного начальства. Результатом странной, неповторимой смеси и явился весной 1925 г. коллектив «Своих». Практически без участия артистов-профессионалов был организован хор, который за несколько месяцев вырос до 80 человек и своим пением вызывал искреннюю благодарность зрителей. Вскоре «Свои» создали вполне современный театр малых форм. В нем ставились искрометные представления, декламировались стихи, разыгрывались одноактные пьесы. Зал встречал их дружно и горячо. Правда, по оценке рецензента газеты «Новые Соловки» представителей интеллигенции в составе зрителей было не много.

Надо отдать должное, но и без интеллигенции уголовники не плохо справлялись с артистической деятельностью. Не лишенные таланта и способностей они ловко пели, танцевали, сочиняли «пьески», бойкие и выразительные рифмы. Литературная малообразованность компенсировалась умением чувствовать зрителя, желанием понравиться публике. Сатирическими инсценировками, бытовыми куплетами, частушками, тюремными песнями жизненно и злободневно заключенные отражали общественную и политическую жизнь. Надо ли говорить, что участники культурной самодеятельности в глазах начальства становились «образцовыми», показательными заключенными лагеря и нередко успешно подвергались перевоспитанию и, выйдя на свободу, начинали новую жизнь. Однако в ноябре-декабре 1925 г. не только на театральных подмостках, но и в истории театра «Своих» создалась драматическая ситуация. Коллектив театра прикрыли, обвиняя их в нежелании учиться и работать, протаскивании воровской этики. Но это было не так, контингент зоны их же культурой не испортишь... На деле же, главной причиной гонений стала тревога администрации, что в зоне действует театр живой, свободной мысли, высмеивающий и буржуев и весьма близкое начальство.

И вот здесь для понимания корней лагерной культуры, я бы хотел возвратиться к «Запискам» Достоевского. Федор Михайлович пишет о связи острожного театра с «народным театром»: «…Я верить не хочу, чтоб все, что я потом видел у нас, в нашем острожном театре, было выдумано нашими же арестантами. Тут необходима преемственность предания, раз установленные приемы и понятия, переходящие из рода в род и по старой памяти. Искать их надо у солдат, у фабричных, в фабричных городах и даже по некоторым незнакомым бедным городкам у мещан. Сохранились тоже они по деревням и по губернским городам между дворнями больших помещичьих домов. Я даже думаю, что многие старинные пьесы расплодились в списках по России не иначе, как через помещичью дворню. У прежних, старинных помещиков и московских бар бывали собственные театры, составленные из крепостных артистов. И вот в этих-то театрах и получилось начало нашего народного драматического искусства, которого признаки несомненны.»2 Грустно признавать, но выходит, что не будь насилия, крепостничества, народная культура не была бы сейчас столь колоритной…

Есть мнение, что поэзия ГУЛАГа, его фольклор, питались прежде всего, за счет творчества «болтунов», т.е. политических заключенных. Многие очевидцы отмечают, что блатная культура отчуждалась и решительно не принималась в этой среде обитателей ГУЛАГа. Политические… Это был «не свой», не уголовный контингент. Есть огромное количество примеров, когда случайные, несчастные люди всеми силами стремились сохранить свой человеческий облик и, находясь в вульгарной атмосфере, постоянно от этого страдали. Творчество политзаключенных – это особая страница лагерной культуры. Многие бывшие политзаключенные сталинской поры, на собственном горьком опыте узнавшие цену блатным, воровскую поэтику и на дух не выносили. В годы заключения многие политзаключенные достаточно тесно, хотя не всегда и добровольно, общались с уголовниками. И замечу один интересный момент. Из этого общения возник очень популярный в уголовной среде прозаический жанр – устный рассказ. Рассказчики - начитанные, нередко эрудированные люди из «политических», в часы досуга развлекали окружающих той или иной небылицей. Умение «тискать романы» (так у заключенных стало именоваться художественный монолог), несомненно, способствовало приобретению рассказчиком уважения в среде зеков, и тем самым спасало его от многих бед. Даже в самые тяжелые годы блатные подкармливали «романиста», остальные же зрители-слушатели голодали. Талант рассказчика был особенно востребован в летнее, жаркое время, когда заключенные, мучаясь в духоте, не могли уснуть. Требования к содержанию рассказа были довольно высокие. История должна была быть обязательно романтической и остросюжетной, насыщенной приключениями. Рассказчики использовали свои знания сказок и приключенческой литературы. В рассказе обязательно присутствовали подробные описания картин природы и сцен из воровской жизни. Последние заимствовались из рассказов, так называемых, «технических» воров, занимавшихся разработкой плана преступления. В таких фрагментах использовался воровской жаргон. Один из героев обязательно должен быть «благородным» вором, который действовал в строгом соответствии с воровскими законами. И вот в этом проявлении героического начала, а также подробнейших описаний мест действий и обстоятельств происходящего, могут свидетельствовать об эпическом стиле повествования. Эпос этот, конечно, был достаточно примитивным, но тот факт, что он все-таки в зоне был, в очередной раз подтверждает, что в лагерях была своя самобытная культура. Не случайно «отсидевшим» заключенным требуется адаптация к жизни на воле, в том числе и к культуре свободных граждан.