Слово к Енисейцам

Дорогие мои! Я счастлив, что судьба познакомила меня с вашим городом. Правда, знакомство то произошло помимо моей воли, но я навсегда полюбил Енисейск - старинный русский город в самом центре Сибири, с его полуразрушенными монастырями и храмами - свидетелями былого процветания и славы, с его крепкими домами из вечной "листвы", глубоко сидячими в мёрзлой сибирской земле, с его необъятной тайгой и могучим, полноводным красавцем Енисеем...

Но больше всего я полюбил мужественных и добрых жителей Енисейска, чьей бескорыстной дружбой и сердечным участием в своем судьбе бесконечно горжусь.

Это - строитель Сергей Александрович Калинкин и его мать Ирина Владимировна, художники Николай Федорович Дорогов, Вера Анатольевна и Герман Фёдорович Семёновы, Александр Николаевич Попов, Александр Константинович Пащук, служащие Татьяна Борисовна Ковзикова, Галина Михайловна Глущенко, Марина Ивановна Баженова, Роза Александровна и Георгий Сафронович Поповы и многие другие жители вашего славного города.

Низкий поклон вам, дорогие друзья, за вашу человечность и доброту!
Недавно я получил письмо от старого друга и соседа по общежитию на улице Ванеева, ныне живучего в другом городе. Константин Александрович Окладников прислал мне свои стихи, которые искренне взволновали меня:

Дружище, что в мире презренно, что свято?
Ну, кто разберётся - где розы, где плевел?
Ещё один раз назови меня братом,
Мы - братья по Северу. Ах, этот Север!..
Не гнали по тундре собачьих упряжек,
Не шли по тайге мы с последней обоймой,
Но северный путь наш был длинен и тяжек...
Как трудно порою бывало обоим!..
Суровой зимой под таёжной сосною
Нам грезилось лето, ромашки и клевер...
Так отчего же нас каждой весною,
Как птиц перелётных, всё тянет на Север?..
* '
Меня тянет на Север я помню и люблю ваш неповторимый город мечтаю, теперь уже в качестве свободного гражданина, пройти по улицам Енисейска, постоять на берегу великой сибирской реки, увидеть своих старых друзей. Счастья и здоровья, мира и благополучия, дорогие енисейцы! Пусть возродится ваш древний православный город, его храмы и жилища, его духовная сила и красота!

С любовью – Ваш Юрий Анохин.

Юрий Анохин. Я – счастливчик!

Исполнилось 60 лет московскому писателю-публицисту, поэту и переводчику - Юрию Алексеевичу Анохину. Его сложная судьба типична для многих его единомышленников -участников правозащитного движений в нашей многострадальной стране. Предлагаем вниманию читателей фрагменты ты их автобиографической повести Юрия Анохина «счастливчик».

"В ночном Будапеште грохочут бои.
Весь город в кольце баррикад…
Мадьяры, мадьяры! Вы - братья мои!
Я с вами - ваш русский! Брат!"

Этими словами я закончил стихотворение, посвящённое мятежным борцам за свободу в Венгрии. Передо мной – амфитеатр Большой Коммунистической аудитории МГУ. Внизу, на кафедре, лектор-начётчик монотонно вдалбливает нам, студентам факультета журналистики, основы марксизма-ленинизма. За окнами дождливая осень 1956 года…
После смерти бабушки я жил в ее маленькой комнате в коммунальной квартире в старинном доме по Лебяжьему переулку, что у Большого Каменного моста. Сюда и пришли ко мне ранним утром четверо в штатском и предъявили ордер на обыск.

- Скажите, что вы будете искать. Я могу едать необходимое добровольно!

- Оружие, яды, валюту!

- Оружие - в правом верхнем ящике письменного стола, яды - в аптечке на шкафу, валюта - в чемодане за портьерой!

Мгновенно выдвигается ящик стола: там среди карандашей - туркменский нож в чехле, подарок друга-геолога. Рядом - игрушка - чёрный водяной пистолет, тоже подарок…

Яды - пирамидон, аспирин, антибиотики…

Валюта - двадцать пустых бутылок из-под молока, приготовленных к сдаче…

Старший по группе – кареглазый, с военной выправкой, кажется не лучшего чувства юмора: пытается скрыть улыбку.

Однако, это только начало. Обыск продлился до позднего вечера. Отбирали в отдельную кучу фотографии, письма, дневники, рукописи стихов и прозы. Перетряхивали каждую книгу домашней библиотеки. На стульях дремали двое понятых - дворник и бухгалтер домкома.

Наконец, обмок закончен. Отобранное упаковали в чемодан. Штатские предложили мне собраться и пойти с ними. Кареглазый посоветовал захватить шерстяной джемпер, кепи и шарф. Я захватил. И мы вышли в переулок, где неподалёку от подъезда стояла чёрная «Волга». Мне предложили сесть сзади, по бокам сели двое. Кареглазый - рядом о шофёром.

Маршрут простей: проспект Маркса; подъём к Лубянке. Малина остановилась у одного из подъездов известного всему миру здания. Кареглазый открыл тяжёлую дубовую дверь, предъявил часовому удостоверение, кивнул на меня: «Этот – со мной!». Нас пропустили. Лифт, коридор, кабинет. В кабинете стол, стул, табурет. На стене портрет Дзержинского.

Усевшись на стул и предложив мне сесть на табурет напротив себя, кареглазый наконец-то представился:

- Лунёв Александр Петрович, капитан госбезопасности.

- Очень приятно.

В тот момент я еще не представлял, что приятное знакомство продлится долгие месяцы…

После короткой беседы и заполнения бланков протоколов допроса Александр Петрович чуть заметным движением нажал кнопку и вызвал конвой. Сопровождаемый двумя дюжими молодцами в военной форме и в сапогах на мягкой, бесшумной подошве, я шёл бесчисленными коридорами, спускался и поднимался на лифте, стоял в тесном пенал-блоке пока обыскивали мою одежду, снова шел, и, наконец, попал во внутреннюю тюрьму. Конвой остановил меня перед серо-зелёной железной дверью камеры №76. Звякнул запор, дверь раскрылась, и я вошел в небольшую камеру с железной койкой, узким окном из армированного тусклого стекла за массивной решёткой. За спиной прогремел замок запираемой двери…
Томительно тянулось время. Допросы, сперва ежедневные, становились всё реже и реже. Общительный и дружелюбный, я имел на свободе массу друзей и подруг, и следователю пришлось по моей адресной книжке сперва педантично, а затем выборочно, наугад, вызывать на допрос пол-Москвы в надежде, что кто-нибудь даст перечащие меня показания, подтверждающие мою безусловную виновность по статье 58-10 УК РСФСР /пропаганда и агитация против Советской власти/.

Вызываемые друзья единодушно заявляли, что "более советского человека, чем Анохин, они не видели, демонстрируя следователю мои стихи в "Московском комсомольце", "Московской правде", «Вечерней Москве», «Советской культуре»; которые перманентно публиковались; уже тогда, когда их автор находился в строгой изоляции от внешнего мира.

Милые подруги категорически отрицали какие-либо разговоры с политике, "Он читал нам стихи Хайяма и Есенина!» - заявляли они Лунёву на собеседованиях.

На вопрос, как я относился к Хрущёву, мой старый школьный друг, математик Женя Серебряный показал: «Я был в гостях у Анохина, когда по радио передавали речь Никиты Сергеевича. "Женя, - восторженно сказал, обращаясь ко мне, Анохин. Хрущёв - это Ленин сегодня!" Хмыкнув под нос, следователь подписал Серебряному пропуск на выход и задумчиво сказал: «Если бы его друзья были такими, как Вы!»

Однообразно проходили дни. Завтрак, обед, ужин - похлёбка с куском солёной трески, чёрный хлеб, ложечка сахара. Где-то перед обедом - получасовая прогулка в специальных отсеках на крыше восьмого этажа. Разговаривать и петь во время прогулки запрещалось. Иногда за стеной соседнего отсека слышались чьи-то шаги и кашель.

Однажды после прогулки меня вместо 76-й камеры правели в 88-ю. Там стояло две кровати, на одной из них сидел плотный молодей человек с короткой стрижкой. «Наконец-то у меня появился напарник!» - радостно подумал я и, протянув руку, сказал на манер Остапа Бендера:

«Здоров, председатель!» Это был Юра, демобилизованный капитан ВВС, задержанный при попытке перехода через советско-турецкую границу. Позже я сидел в одной камере с Витей Поленовым, одним из создателей новой демократической партии России, с бывшим старшиной-сверхсрочником Толей Мельниченко, служившим в ГДР, бежавшим на Запад, вернувшимся на Родину и получившим свои 10 лет, с Володей Черненко, 19-летним студентом, обвиняемым в попытке нелегального перехода через границу.

Моё дело слушалось в закрытом заседании в Московском городском суде на Каланчёвской улице. На заседании суда я увидел надписи, некогда украшавшие фонтаны судов во время Александра II: «Суд скорый, правый и милосердный». В обвинительной речи прокурор Пршляков назвал меня жертвой западной пропаганды, однако попросил для моего же блага и перевоспитания осудить мня не менее, чем на пять лет лишения свободы.

Городской суд, возглавлявши Лукановым, дал мне четыре года…

Ранним утром, ещё до восхода солнца, "воронок* доставил меня на дальние пути Казанского вокзала. Я влез в «столыпинский» вагон, прошёл в зарешеченное "купе". Там уже сидели двое моих попутчиков: молодой чеченец Сейпи Ахмадов и пожилой ингуш Мухаммед Мамедов, оба из Грозного. Мы познакомились и держались вместе, что помогло нам спокойно провести три дня в Потьминской пересылке, переполненной "беспределом". Вместе мы прошли через вахту в зону 7-го лагпункта Дубравлага.

Прямо у вахты меня встретили двое молодых людей. "Простите, вы откуда?" – вежливо осведомились они. «Из Москвы. А вы?» _ «Из Риги». На груди у обоих я заметил блеснувшие серебром звёздочки «Могендовид» / «Щит Давида» /. "Простите, а вы еврей?" - спросил один из них. "Нет, я - русский. Просто у меня интеллигентное лицо," - ответил я. Оба улыбнулись шутке. «Знаете, у нас здесь много москвичей, - благожелательно сообщили молодые люди. – Вот, кстати, один из них!»

К вахте приближался Саша Терехов, студент-филолог, с которым я был знаком по МГУ. Встреча была сердечной. Оказалось, Саша попал сюда за неудачную попытку сесть в Одессе на французский теплоход. Вскоре меня зачислили в строительную бригаду бывшего власовца Семёна Чернобровкина, в которой трудился и сам Саша. Начались лагерные будни...

В зоне была масса людей, объединённых статьёй 58, но с разными пунктами. Были здесь военные преступники, не прошедшие многочисленные амнистии и комиссии, люди без гражданства, русские власовцы, украинские бандеровцы, "лесные братья" из Прибалтики, люди, обвинённые в шпионаже и диверсиях, бежавшие за рубеж и возвращённые обратно, моряки с танкера "Туапсе", захваченного в своё время чанкайшистами с Тайваня, религиозные сектанты - баптисты; анабаптисты, адвентисты седьмого дня, "Свидетели Иеговы". Были и так называемые «ревизионисты» - люди, считавшие, что наша страна идет не истинно ленинским, а иным, извращённым, путём. "Ревизионистами называли, например, группу студентов и аспирантов Краснопевцева, Покровского, Ренделя и Чижкова, а также ленинградские группы Трофимова 1/ и Молостова 2/. Однажды в зону прибыл чуть ли не целый 10-й класс одной из таллиннских школ, обвинённый в национализме. Было и изрядное количество таких, как я, то есть, со статьёй 58-10 - что-то сказавших, написавших или пошутивших в ущерб Светской власти. По иронии судьбы, именно в те дни лидер Советского государства Никита Сергеевич Хрущев без смущения заявил на весь мир: «В нашей стране политзаключенных нет!..»

Из всей массы солагерников я хотел бы выделить двоих, дружба с которыми сыграла большую, порой трагическую, роль в моей жизни.

Первый – Чауба Амероджиби, грузин, срок 25 лет – по всему прейскуранту 58-й статьи. За плечами 16 лет северных лагерей от Воркуты до Магадана. Меня познакомил с ним ленинградский художник Родион Гудзенко, наказанный за дружбу со своими французскими коллегами. Оказалась, Чабуа - родной брат Родам Амироджиби, жены поэта Михаила Светлова, которому я поверял свои первые стихотворные опусы. Мы подружились. Раньше моё обывательское представление о грузинах ограничивалось молодыми лоботрясами у Центрального телеграфа да небритыми дядями в кепках-"аэродромах" на Центральном рынке. Благодаря Чабуа, его рассказам, я узнал и полюбил Грузию, её историю и культуру.

I/ В прошлом году на улице Горького /ныне Тверская/ встретил Виктора Ивановича Трофимова. Он – искусствовед, член союза художников СССР.

2/ Недавно во время телевизионной трансляции заседания сессии Верховного Совета РСФСР среди народных депутатов России узнал Михаила Михайловича Молостова: он сравнительно мало изменился за прошедшие 30 лет

Однажды, по моей просьбе, Чабуа сделал для меня подстрочный перевод стихотворения, опубликованного в одной из грузинских газет. В эту газету были завёрнуты продукты, присланные матерью Чабуа из Тбилиси. Прочитав подвтрочник, я вышел из барака и несколько минут ходил взад-вперед по деревянному тротуару. Потом вернулся и прочитал свой поэтический перевод. "Да ты, братец поэт!" - удивленно сказал Чабуа. Позже этот период был опубликован трижды: в грузинской молодёжной газете, в журнале «Работница» и в сборнике стихов грузинской поэтессы Этери Самхардзе-Джгамадзе.

После освобождения в июле 1960 года я вернулся к родным в Москву и вскоре получил от Чабуа, освободившегося годом раньше, приглашение в Тбилиси. Я гостил у Чабуа три месяца. В старом доме Амироджиби на улице Барнова часто собирались друзья Чабуа - тбилисские поэты и прозаики, художники и кинематографисты. Я перевёл несколько стихотворений, которые были опубликованы в грузинских и центральных газетах, журналах "Литературная Грузия" и "Огонек". Мне предлагали остаться Тбилиси навсегда, но в Москве меня ждали родные, невеста и незаконченный факультет журналистики МГУ. И я выехал в Москву.

Женился, в 1961 году родился первенец - сын Сергей. Продолжая учёбу в МГУ, работал на стройке. Журфак закончил в 1963 году. Работал в издательстве "Медицина", спецкорром одного из молодежных журналов, редактором и корреспондентом Радиокомитета. Написал и опубликовал несколько документальных, публицистических и художественных повестей. В 1970 году родился второй сын – Денис.

Теперь расскажу о втором лагерном друге, невольно сыгравшем роковую роль в моей дальнейшей судьбе, его звали Саша Гидони. Отец - итальянец, мать - русская, были репрессированы и погибли в 1958 году. Воспитывался в детдоме. Закончил истфак ЛГУ, откуда и "загремел" в лагерь по обвинению в "ревизионизме проюгославского толка". Талантливый историк, филолог, поет. К моему 30-летию, которое я встретил в зоне, Саша подарил мне свою поэму, написанную специально к этой дате.

После освобождения мы переписывались. В 1966 году Саша защитил в Ленинграде кандидатскую диссертацию по Хосе Марти. Я написал е защите в «Учительскую газету». Сашу пригласим работать в Петрозаводский университет. Позже он с женой и двумя сыновьями переехал в Кострому.

В 1574 году жена Саши Галя поехала с группой обкомовских активистов в Италию и, отстав от группы, попросила в полиции политическое убежище. Вскоре у неё родилась дочь Алена - гражданка Итальянской Республики. Супруги Гидони стали просить Советское правительство о воссоединении семьи на основе Хельсинских соглашений. Но не тут-то было!..

Словом, много крови испортил себе Саша, пока добился разрешения на выезд. Весенним утром 1975 года Саша и его сыновья "стартовали" из моей квартиры на Бауманской улице, держа курс на Запад...

Пожилая супружеская пара, жившая над моей квартирой выше этажом и знавшая меня с детства, тайно предупредила меня что, как только они уедут на лето в деревню, в их квартире поселятся «сотрудники», которые очень интересуются моей личностью. На такой же интерес к моей корреспонденции мне намекнули на почте, где я был постоянным клиентом. Несколько раз грубо вскрывался почтовый ящик, прослушивался телефон. Власти, раздосадованные отъездом Гидони, решили отыграться на мне…

Вскоре представился и повод. В тот период я работал не в штате, а по договорам с редакциями газет и журналов. Жена была в положении. Кончались деньги. И я решил продать что-нибудь из раритетов, оставшихся мне в наследство от бабушки и дедушки. Я звонил своим друзьям и знакомым и предлагал приобрести что-нибудь по сходной цене. Друзья с вниманием слушали, с интересом расспрашивали о предметах, обещали придти, но не приходили.

Наконец, явился элегантный молодой брюнет с усиками, передал привет от моего знакомого, выбрал для себя старинную бронзовую вазу, привезённую в своё время дедушкой из Ирана, добавил две бабушкины иконы и сообщил, что он - афганец, советских денег у него сейчас с собой нет, но есть 700 долларов США, которые он готов оставить мне в качестве залога до вечера из расчета 4 рубля за I доллар. Я, конечно, согласился: до вечера было не так уж далеко. Афганец положил на стол семь стодолларовых бумажек с портретом генерала Гранта, упаковал вещи. Я пошёл с гостем к двери, открыл замок…

Дверь с силой распахнулась, четверо дюжих мужчин в штатском втянули нас в квартиру обратно. "Где доллары?!" - рявкнул один из вошедших. "Там!" - испуганно показал афганец.

Когда на пятом этаже известного дома на Петровке, 38 я сказал, что взял доллары лишь до вечера, в залог, мне показали объёмистый том Процессуального кодекса РСФСР, где в толковании статьи 88 УК РСФСР /нарушение валютных операций/ нам, советским людям, под угрозой лишения свободы сроком от 3 до 8 лет запрещалось брать иностранную валюту как в качестве подарка, так и в качестве залога.

Я пишу эти строки в назидание тем, кто сегодня по наивности может принять подобный подарок или согласиться на подобный залог: 88-я статья РСФСР продолжает действовать, её никто не отменял. И срок за её нарушение всё тот же - от 3 до 8 лет. И это только по первой части этой статьи, а по второй – мрак!

Изменилось лишь соотношение доллара к рублю. Коли с афганцем мы договорились, что он заплатит мне из расчёта I к 4, то сегодня наше родное государство меняет своим подданным, отъезжающим за рубеж в гости, по делам или навсегда, из расчёта 1 доллар к 6 рублям с копейками. Вот так-то! Я уж не говорю о чёрном рынке, где доллар, говорят стоит уже 25 рублей…

10 дней мне пришлось провести во внутренней тюрьме МУРа, а затем меня переправили в следственный изолятор /СИЗО/ № I, известный в народе по романтическому названию улицы, на которой он расположен - Матросская тишина. В камере было 16 человек, в основном, молодежь: хулиганство, изнасилование, подозрение на убийство. Справа от меня – доцент, в порыве гнева убивший свою жену, слева – только что снявший голодовку протеста против произвола следственных органов Серёжа Григорянц - хрупкий, измученный голодовкой, смертельно бледный, но удивительно стойкий духом молодой человек. Сейчас, я слышал, он один из лидеров демократического движения в нашей стране, редактор независимого журнала «Гласность».

Спасибо тебе, Сережа, за тот колоссальный моральный заряд, который ты передал мне, даже не подозревая об этом! Да храни тебя Бог!..

Следствие по моему делу шло спокойно и монотонно. Следователь - старший лейтенант милиции Сыщиков Владимир Алексеевич - деловито заполнял протоколы допроса, давая мне их читать и подписывать, в его отношении ко мне я не видел ни капли предвзятости или предубеждения. Но...

На каждый допрос приходил некто в штатском, от которого за версту несло "конторой". Он то сидел молча, то встревал в нашу с Владимиром Алексеевичем мирную беседу, словом, начал изрядно раздражать меня своим присутствием. "Кто вы?" - спросил я штатского. Порывшись в карманах спортивного пиджака, он извлёк оттуда красную книжку, из которой я узнал, что предъявитель сего Шеклаков Олег Николаевич - старший лейтенант милиции и сотрудник МУРа. Но надпись была сделана как-то по-любительски, фиолетовыми чернилами, почерк - курица лапой. Кроме того, кто знает, сколько подобных книжек было в его карманах?!

Позже я узнал, что в поиске компроматов на меня Шеклаков обегал всю Москву, встречаясь с моими друзьями и знакомыми. Он звонил им домой и на работу, вызывая на беседу то в ближайшее отделение милиции, где ему, естественно, любезно предоставляли отдельный кабинет, а то и просто беседовал где-нибудь на лавочке. По-разному реагировали на Шеклакова собеседники. Поэт Игорь Оренбург просто послал его куда подальше, кинодокументалист Юра Малеев валял дурака, редактор Радиокомитета Ляля Ильина категорически заявила: "Юра - мой друг, помогал мне в трудные минуты, и я ни за что не буду поливать его грязью!"

Особенно разозлила Шеклакова одна моя старая знакомая - преподаватель одного из московских институтов. Когда он по телефону назначил ей место встречи, она отказалась прийти и потребовала официального вызова повесткой. Раздосадованный Шеклакев не придумал ничего лучшего как позвонить директору её института и сообщить, что их преподаватель дружит с опасным диссидентом, что по сему случаю рекомендуется принять меры. Директор немедленно созвал заседание учёного совета, на котором предложил уволить мою подругу с работы. По телефонному звонку! Впрочем, на дворе стоял 1975 год - время махрового застоя… К счастью, узнав о случившемся, директору позвонил очень высокий покровитель моей подруги, и всё встало на свои места.

Словом, не поладили мы с Шеклаковым, невзлюбили друг друга. А когда он назвал меня диссидентом, стал угрожать, что загонит меня в такую зону, из которой живыми не возвращаются, жена и дети не дождутся, я промолчал, а в Матросской тишине попросил бумагу и чернила и написал Генеральному прокурору СССР, что, мол, я - такой-то и такой- то, нахожусь в узилище по случайному делу, а допросы почему-то ведут два следователя - один интеллигентный, другой - наоборот. Привёл цитаты из шеклаковских угроз. Написал о себе: 45 лет, семейный, член двух творческих союзов, автор дюжины повестей. Попросил избавить меня от второго следователя.

Бумага пошла по инстанциям и, дело прошлое, зная нашу действительность, думал, что дальше начальника тюрьмы она не пойдёт, а он почитает, посмеётся и бросит в корзину для мусора. Не рассчитывал я, ей Богу, на какой-то положительный эффект: просто, написав эту бумагу, снял раздражение Шеклаковым.

Ан нет: в стране чудес нельзя, оказывается, без чудес! Бумага попала куда-то высоко наверх, может, и к самому Генеральному. Во всяком случае, на допросы Шеклаков уже не приводил, получив сверху «втык» может, даже просто по телефону, а из намеков Сыщикова я понял, что обиделся на меня Олег Николаевич ужасно - даже больше, чем я на него!

И поэтому я не сильно удивился, когда снова встретил Шеклакова. На этот раз - в здании Бауманского райсуда. Меня вели на судебное заседание и, поднявшись на второй этаж, я увидел в коридоре двух тихо беседующих людей - Шеклакова и бледную женщину в прокурорской форме. Увидев меня, Олег Николаевич отвернулся и быстро отошёл от собеседницы. Во время процесса он несколько раз приоткрывал дверь в зал суда и переглядывался с прокурором. Всё стало ясным во время выступления государственного обвинителя Исаевой.

Оказывается, я, по её словам, ещё с младых ногтей невзлюбил Советскую власть, осенью 1956 года был готов помогать восставшим контрреволюционерам в Венгрии, дружил с диссидентами, помогал им уходить за рубеж и, наконец, продал вещи своих бабушки и дедушки за 700 презренных американских долларов!.. В итоге, прокурор Исаева потребовала суд дать мне 7 лет строгого режима /как я понял, по году за каждые 100 долларов! Представляю, как возмутился на том свете благородный дух славного генерала Гранта: так в его время не поступали даже с рабами, а нынче на дворе стоял XX век!..

Вот, что означали перешептывания и переглядывания Шеклакова Исаевой. Бауманский район, по мнению партократии, был маяком трудовой славы, доблести и геройства столицы - ведь в нём баллотировался в Верховный совет страны сам Леонид Ильич Брежнев! И вдруг ЧП районного масштаба - видный советский диссидент Гидони ушёл за рубеж, тёпленький, именно из Бауманского района! Вольная птичка выскользнула из когтей хищника, не оставив даже перышка!.. Разгневанный Центр позвонил в районную контору, была незамедлительно организована «группа возмездия», возглавить которую было поручено Шеклакову - энергичному и пробивному сотруднику Бауманского райотдела.

Возмездие свершилось: районный суд под председательством Огиренко приговорил меня к шести годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима.

После суда меня перевили из Матросской тишины в Краснопресненскую пересыльную тюрьму. Месяц ожидания, и вот укомплектованы два большое этапа - один на Архангельск, другой - на Северный Урал. Снова «столыпинский» вагон, битком набитые "купе". Свердловская, бывшая Екатеринбургская тюрьма, 150 человек в камере, снова «воронок», снова «столыпин», Сосьвинская пересылка и наконец, ИТК-1 «Головная» - зона строгого режима.

Потекли лагерные будни. Лесоповал. пас который нас возили в специальных «Уралах» аж за 30-40 километров – ближе за годы существования Севурлага остались одни пенечки, мороз 40 градусов ниже нуля.

Однажды во время работы на лесосеке валили столетнюю сосну. В этот момент я нёс, с трудом пробираясь в высоких сугробах, канистру с бензином для бензопилы "Дружба". Сосну валили по всем правилам: пильщик подпилил, два вальщика уперлись в неё баграми. Но...

Порыв ли ветра тому виной, но сосна вдруг круто развернулась и стала падать! Прямо на меня! Я инстинктивно вдавился в сугроб, и верхушка сосны тяжело обрушилась на меня...

Так я лежал несколько минут, пока встревоженные не на шутку ребята помогли мне выбраться из-под ветвей, ощупали, осмотрели. Вроде, цел. Только веткой задело ребро, и я на неделю был освобождён от работы. Странное совпадение, но именно в этот день - 28 декабря 1975 года в Москве родилась моя дочь Ирина…

Когда я работал на лесоповале, председатель Совета коллектива колонии Коля Мешков предложил мне принять участие в выпуске стенной газеты "Передовик" и радиожурнала "Грани нашей жизни". Трудно, конечно, было заниматься всем этим после напряжённого рабочего дня, но интересно. Музыкальной обложкой радиожурнала я взял припев популярней тогда песни: "Мой адрес - не дом и не улица, май адрес – Советский Союз!.." Мне показалось, что такая обложка была как будто специально предназначена для нашего радиожурнала. Позже, когда высокое начальство предложило изменить обложку, я взял для неё начало песни «Соловьиная роща» в исполнении Льва Лещенко. Соловьиная роща, по моему мнению, была неким поэтическим образом нашей ИТК-1 «Головной» - зоны строгого режима…

На ежегодном смотре по культурно-массовой работе ИТК-1 завоевала первое место по Управлению. Особенно отличились стенгазета "Передовик", радиожурнал "Грани нашей жизни" и клубная самодеятельность. Заканчивался срок у председателя Совета коллектива колонии Коли Мешкова, исполняющего обязанности библиотекаря, и поговаривали, что лучшего претендента на освобождавшуюся должность, чем Анохин, пожалуй не найти. После работы я под наблюдением Мешкова постигал азы библиотечного дела: заполнял формуляры, выдавал книги и газеты.

Однажды произошёл странный случай. В библиотеку неожиданно вошла целая когорта офицеров из Управления - от майора до полковника. Гости интересовались библиотекой. Коля Мешков бодро отрапортовал: книг столько-то, газет и журналов столько-то, абонентов и подписчиков столько-то!. Но начальство интересовалось библиотечными делами как-то вскользь, формально, в упор разглядывая меня и задавая вопросы, не имеющие по сути никакого отношения к библиотеке.

Через несколько минут неожиданные гости ушли, и Коля, тертый лагерник, задумчив® сказал:

- Век свободы не видать, но сдаётся мне, Юрок, что они интересовались не библиотекой…

- А чем же?

- Тобой! Они приходили посмотреть на тебя!

Позже я узнал, что Саша Гидони, не получая моих писем, позвонил из Канады к нам в Москву. Трубку сняла жена. На вопрос, что с Юрой, она ответила, что я приговорен к шести годам строго режима и отправлен на Северный Урал. Куда именно, она сказать не успела: телефон отключили…

Из самых лучших побуждений, желая как-то помочь мне, Саша стал буквально бомбардировать канадскую и американскую прессу статьями обо мне, призывая международную общественность помочь очередной жертве тоталитарного режима. Под фотографиями, которые мы сделали на память перед его отъездом из Москвы, сообщалось: "На снимке - автор статьи и его друг, московский журналист, Юрий Анохин, который за свою дружбу с Гидони получил шесть лет северных лагерей". В общем, «Свободу Юрию Деточкину, то-бишь Анохину!»

Когда об этом узнали в Центре, то, конечно, сообщили начальству в Сесьву, не подозревающему, что в его ведении находится зека, о котором трубит заокеанская пресса. Так разрешилась загадка неожиданного визита в библиотеку высоких гостей.
Наконец, освободился Коля Мешков. Мы с новым председателем Совета коллектива колонии проводили его до вахты, попрощались. Коля вернулся в родней Красноуральск, устроился на работу, пытался поступить в Уральский университет, женился на женщине с ребёнком, часто писал мне. Потом переписка оборвалась. Позже я получил известие, что Николай убит во время уличной драки в родном городе…

Я стал работать библиотекарем. Меня избрали руководителем культурно-массовой секции колонии. Выдача книг, оформление подписки на газеты и журналы - что может быть приятней такой работы? Но… Мое счастье длилось недолго.

Буквально месяц спустя, меня вызвали в штаб зоны. В кабинете сидел молодой человек приятней наружности, увы, в штатском. Сердце забилось: неужели сокращён или вовсе снят срок?! Штатский улыбнулся ослепительной улыбкой и представился:

- Бакунин Юрий Николаевич, капитан госбезопасности.

- Из Москвы?!

- Нет, из Серова.

- Чем обязан?

- Да вот хотим пригласить вас посотрудничать.

- Неужели здесь, в уголовной зоне, под угрозой государственная безопасность нашей великой державы?!

- Да нет, просто могут возникнуть какие-нибудь антисоветские группировки, скажем, националистического или религиозного толка...

- Скажите, прежде, чем делать мне подобное предложение, вы хоть немного ознакомились с моим делом?

- В общих чертах.

- Тогда категорически заявляю о своём отказе от любого сотрудничества с вашей организацией. Во-первых, вами в 1338 году уничтожен мой отец, во-вторых, я был репрессирован за сочувствие венгерским событиям 1956 года, в-третьих, дело, по которому я в данное время нахожусь здесь, сфабриковано Бауманским райотделом КГБ города Москвы только потому, что я предоставил убежище своему другу, отъезжающему за рубеж, в-четвертых, и ежу понятно, что окажи я вам сейчас хоть малую услугу, вы затянете меня в свои сети на всю оставшуюся жизнь, я собираюсь честно смотреть людям в глазка - и здесь, и на свободе!

Улыбка исчезла с лица Юрия Николаевича, в глазах появилась злоба. В этот момент он напомнил мне Шеклакова – одна контора! «Так вы отказываетесь от сотрудничества с нами?» - медленно произнёс он. «Категорически!» - «Так-так, а кем вы здесь работаете?» - «Вы даже этого не знаете? Библиотекарем» – «Ну-ну, - холодно сказал Бакунин,- Можете идти и пенять на себя!.."

На следующий день вышел приказ по Управлению о том, что осужденный Анохин Ю.А., занимающий должность библиотекаря ИТК-1 "Головная", освобождается от должности и направляется на прямые работы.

Меня определили помощником кочегара на местной электростанции. Работа была несложной, но утомительной: надо было непрерывно подавать древесные отходы в ненасытное жерло печи.

Может быть, по наущению Бакунина проявил ко мне пристальный интерес молодой опер зоны Владимир Алексеевич Масайлов, потомственный чикист - его отец и дядя занимали большие посты в системе Севураллага. Как-то, встретив меня в зоне, он отобрал у меня записную книжку. До месяца задерживал письма жены и матери. А однажды, придравшись по формальному поводу, выписал мне 9 суток штрафного изолятора с выводом на работу. Спасибо, хоть с выходом!.. Уверен, что не без его участия у меня, накануне отправки на стройки народного хозяйства, исчезли 12 записных книжек: «контора» своё деле знает!

Итак, на электростанции я проработал вплоть до условно-досрочного освобождения. Летом 1578 года выездная сессия Серовского районного суда направила меня на стройки народного хозяйства в город Енисейск Красноярского края.

Снова Сосьвинская пересылка, Свердловская тюрьма, «столыпин», Красноярская тюрьма. Наконец, на "воронке" нас привезли в Красноярский аэропорт и под охраной автоматчиков посадили в задний отсек самолета "ИЛ-18". В переднем отсеке расположились обычные пассажиры, опасливо поглядывающие на нас. Через 40 минут самолёт приземлился в Енисейском аэропорту. Подали трап, дверь открылась, нас ослепило яркое июльское солнце, солнце свободы!..

Отработав на стройке месяц, я испросил у коменданта отпуск на 10 дней и вылетел в Москву. Волнующая встреча со старшим 17-летним сыном Сергеем, студентом авиационного института. Младшие - восьмилетний Денис и трёхлетняя Иринка, которую я видел лишь на фотографиях, гостили с женой у дедушки, в подмосковном городке Сходня.

Как забилось сердце, когда я ещё издали увидел на лужайке около дома две маленькие фигурки - Денис в красном костюмчике и в бирюзовом платьице Иринка. Я окликнул детей. Денис стремительно помчался ко мне и прыгнул в мои объятья. Ира растерянно топталась на месте. Я подошёл к ней, нагнулся и поцеловал. «Какой хороший дядя!» - сказала малютка. "Это же папа!" - поправил её Денис. "Ну да, - сказала девочка, - дядя Папа"...

Десять дней пролетели, как во сне. Вернувшись в Енисейск я стал работать кочегаром в котельной, отапливающей дома комендатуры. Работа была посменной, в свободное время бродил по городу, познакомился и подружился с преподавателями художественной школы, с коллективом Народного театра.

Весной 1979 года жена сообщила мне, что по ее прошению Верховный суд РСФСР сократил мой срок на два года.

После возвращения в Москву я снова, как и много лет назад, был приглашён Чабуа Амироджиби посетить Тбилиси. Пока я находился на Северном Урале, Чабуа опубликовал свой роман "Дата Туташхиа» над которым работал десять лет. По роману был снят многосерийный художественный фильм "Берега". Роман и фильм с триумфом прошли по Грузии и Союзу, получили мировое признание. Чабуа стал лауреатом Государственной премии СССР.

В Тбилисй Чабуа по-братски принял меня. Вскоре, как и много лет назад, я снова начал переводить стихи грузинских поэтов. Вернувшись в Москву, продолжил работу над переводами, Меня стали, часто и охотно публиковать в Грузии и в Москве. Постепенно я вернулся к прежней жизни, к творческой работе, так нелепо прерванным в 1975 году…

После возвращения домой я написал и опубликовал массу переводов с грузинского, документальные повести «Мое имя - Свобода!..» и «Наш друг - генерал Карастоянов», посвящённые болгарским воинам-интернационалистам, повесть "Дети лихолетья" - о детях военного времени, повесть "Атомный пилот" - о трагедии американского лётчика, принимавшее участие в атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. Скоро в Тбилисском издательстве "Мерани" должен выйти сборник моих переводов и стихов "Мост".

Жена Светлана работает преподавателем в одной из Московских школ, старший сын Сергей работает на киностудии, младший Денис, служив в армии, поступил в институт, дочь Ирина готовится в художественное училище.

Когда в прошлом году у жены Сергея Марины родился сын, мы решили назвать его Никитой. Личность Хрущева неоднозначна, но он первый разоблачил дьявольский культ личности Сталина, вернул доброе имя миллионам живых и мёртвых жертв невиданных по жестокости и масштабам репрессий.

Недавно я прочитал стихи из литературного наследия Александра Володина, которые как нельзя лучше отвечают моему сегодняшнему состоянию и настроению:

«С годами становлюсь добрее,
врагов моих теперь жалею.
Они забились по углам
и тоже, видимо, стареют,
и, может быть, меня жалеют…»

Прошли годы жизни… Где теперь Лунёв, Прошлякв, Луканов, Сыщиков, Шеклаков, Исаева, Огиренко, Бакунин, Масайлов?.. Уверен, что они не помнят меня, а, следовательно, не жалеют, Жалею их я, ибо они - такие же жертвы нашей антигуманной и лицемерней системы, как и я, находящиеся по другую сторону следовательского стола или тюремной решётки. Как говорил лагерный философ Коля Мешков, все мы находимся в одной большой зоне, и мало что меняется, когда из малой зоны, лагеря, мы переходим в большую... Может быть, вышеупомянутые искренне делали своё дело, беззаветно верили в него, а, может быть, лишь подыгрывали власти. Кто знает? Бог им всем судья!..

Итак, год назад я стал дедом. Жизнь, в сущности, уже прожита. И оглядываясь назад, я невольно думаю, что прожита она не так уж и плохо, как может показаться на первый взгляд. Ведь по сравнению со своими друзьями-ровесниками, рано ушедшими из жизни по собственном воле, сломленные её жестокими реалиями, или в результате несчастно случая или неизлечимого недуга, я – просто с ч а с т л и в ч и к!

Мне довелось дожить до невероятного для моего и предыдущих поколений исторического периода, именуемого Перестройкой, увидеть бесславное падение некогда незыблемых авторитетов и кумиров, вдохнуть воздух гласности, свободы и демократии. Проснулась дремавшая все эти годы робкая надежда увидеть возрождение великого русского народа, его политики, экономики, культуры и духовности, равно как возрождение и других великих и невеликих народов нашей необъятной страны. В союзе ли, в Конфедерации, в Содружестве наций – неважно! Хочется верить в лучшее. Хочется реализовать заветные планы, надежды, мечты людей, Но как все будет на самом деле?

Поживем – увидим!

Декабрь 1990 г.
Москва
Анохин Юрий Алексеевич