Повесть

Пролог

Во второй половине апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года из Норильска в Красноярск вылетел самолет. Вылетел не в обычном направлении. Командир экипажа двухмоторного ЛИ-2, пренебрегая установленным маршрутом перелета, взял прямой курс на краевой центр. Такое грубое нарушение правил навигации – факт чреватый последствиями. Командир не рискнул бы пойти на такое отклонение, не получи он твердое указание генерала.

Генерал – начальник металлургического комбината – опаздывал на совещание, экстренно созываемое прибывшим членом Военного Совета. Самолет не стали загружать – случай, надо сказать, беспрецедентный – и, чтобы сократить время в полете, генерал приказал лететь в краевой центр по прямой.

Теперь он с сосредоточенно-строгим выражением на лице сидел, подняв воротник, дышал на стынущие пальцы и просматривал папки с бумагами. Сопровождающий его старший лейтенант войск НКВД сидел поодаль и курил, борясь с дремотой.

И только успокоились после суматошных сборов, как произошло непредвиденное: пролетая над глухой тайгой, на берегу огромного озера экипаж заметил постройки, не обозначенные на карте. На сверкающем весеннем снегу четко выделялись огромное сооружение и изба, из трубы которой шел дымок. Лыжни в разных направлениях уходили тайгой. Значит, пункт был обитаем.

Доложили генералу.

– Этого еще не хватало! И так опаздываем... – уставился тот на командира экипажа.

Вероятно, у всех в этот момент мысли были одни: «Давно ли пароход «Сибиряков» дал бой немецкому линкору у острова Диксон, давно ли фашистские подводные лодки пытались зайти в устье Енисея?..»

Пролететь мимо неизвестного объекта в военное время даже в таком глубоком тылу, заявиться в краевой центр, не установив, кто здесь и что здесь, ни экипаж самолета, ни начальник комбината, бывший боевой генерал, не могли.

Самолет сделал поворот и пошел на снижение. Теперь уже и летчики, и пассажиры ясно различили на ледяном поле человека с собакой. Человек дважды выстрелил в воздух, замахал руками.

– Он вызывает нас, – сказал генерал и потребовал: – Придется сделать посадку.

Как все это начиналось

1

Вероятно, судьба Потапова Мирона Евсеича сложилась, как и у сотен тысяч, как у миллионов других, не повстречайся ему на железнодорожной станции Ужур друг еще с гражданской, колхозник из соседнего села Филя Болотов. Но так уж распорядилось провидение, что именно он, бывший красный партизан, из самых добрых побуждений внезапно изменил все планы Потапова, положив тем самым начало этой удивительной истории.

Они едва не столкнулись в сутолоке тесного станционного зала ожидания.

– Мироха! – радостно и в то же время удивленно воскликнул Филя, раскрыв объятия. – В кои-то веки!..

Мирон смутился и виновато пожал плечами.

– Живем рядом, а встретиться некогда.

Они были правы: расставшись в двадцать первом после двухлетней совместной борьбы в отряде, встретиться довелось четыре года назад. Да и то лишь на один день, на совещании колхозников-ударников в райцентре.

– Эка ты, бывший красный партизан подошел! Уж не в обоз ли списали за проступок какой? – не обращая внимания на окружающих, громко восторгался неожиданной встрече друг.

– На отходничество списали. – Мирон сверху вниз глянул на свое одеяние – латаное-перелатаное. – Приодеться еду, – и в подтверждение слов развел в стороны полы пиджака.

– Тогда порядок! – Филя выставил грудь, гусаком развернулся, продемонстрировав свои одежки, мало чем отличавшиеся от мироновских. – Тебе повезло: мы снова вместе снова в одном походе. Со мной не пропадешь!

– И ты тоже?..

– И я тоже. Так что сними кислую фотку. Едем наживаться – нечего теряться!

В те годы подобные отпуска практиковались в глубинных колхозах. Обносится семья до такой степени, что латку пристегать не к чему – отпустят на год работника, чтобы подзаработать деньжонок и приодеть членов семьи. Тут уж, как говорится – не зевай, дуй куда-нибудь на прииск или на шахту, оправдывай год. После этого отпускник снова становился хлеборобом.

Друзья разговорились.

– Ты в Саралу? – спросил Филя.

– Куда же еще?.. Наши всегда на этот прииск едут. Близко…

– Там бобра не убьешь. От нас там были в прошлом годе.

– Больше куда сунешься? Хоть малость да заработаем.

– Слушай, Мироха, плюнем на Саралу, махнем на Алдан? – предложил отчаянный вариант Филя. – Там уж, как пить дать, озолотимся. Там...

– Да у меня денег всего до первой станции, – посетовал Мирон.

– У меня у самого до второй. Ерунда! Доберемся до Красноярска и с такими капиталами. А там завербуемся.

– А высадят?

– На другой сядем! – как само собой разумеющееся заверил Филя. – В крайнем случае на товарняке дотащимся. Да тут и рассусоливать нечего! – продолжал настаивать товарищ. Одному ему, хоть и бойкому, а страшновато было пускаться в такой неближний путь.

Их не высадили. Но кондуктор все же не отказал себе в удовольствии высказаться по существу:

– И когда приберут вас, бродяг? – бросал он с напускной строгостью. – Трудовой народ пятилетки выполняет в четыре года, а вы мечетесь, ровно блохи в гашнике, – и потребовал освободить проход.

И на том спасибо! Добрый попался кондуктор.

В Красноярске на Алдан их не завербовали.

– Туда только на три года, – объяснили причину. – Но, если есть желание, поезжайте – работы там и на вас хватит.

– Желание-то есть, да в кармане вошь на аркане, – нахмурился Филя.

– Тогда завербуйтесь на Север края. У нас одна единица имеется на год, – предложили друзьям.

– Давай, Мироша, подписывай контракт, – подтолкнул товарища Филя, – а я найду себе калым. Давай, давай!

Потапову предложили место сторожа на экспедиционной базе.

Мирон пал духом:

– Что же я там заработаю, сторожем-то?..

Но когда ему растолковали условия договора и оплату, с радостью согласился, расписался, где следовало, получил аванс и поспешил в магазины. На все деньги набрал мануфактуры для жены, для двух сыновей и на пеленки будущему ребенку. Беременность жены и помогла ему вырваться в отпуск. Переживал, конечно, оставляя ее в таком положении, но надеялся на сыновей. Старшего на следующий год должны призвать в армию, а через два года – и младшего. Мужики!

Филя завербовался куда-то в верховья Ангары лесорубом. Через два дня друзья расстались.

2

Вторую неделю плыли по Енисею на Север. До Курейки свою баржу и катер пришвартовали к каравану, следовавшему за ледоходом в Дудинку. Затем по притоку двое суток шли своим ходом. Еще двое суток петляли по какой-то речке. О том, что под ними где-то должно находиться ее русло, можно было только догадываться – вокруг простиралось море вешней воды, из которой торчали жидкие вершинки деревьев. Лишь изредка подступала коренная земля со скалами и чернолесьем.

Рабочие подзуживали Потапова:

– Ну, Мирон Евсеич, запоминай дорогу! Пригодится, как драпать надумаешь.

А он с тайным страхом и в то же время с любопытством взирал на невиданное ранее безбрежное половодье. Дома, на Енисее, когда хмурая тайга по берегам становилась ниже, а река шире и шире, его это особо не занимало. А такое вот скопление воды невольно пугало: ни конца, ни края, всемирный потоп!..

Восхищало и поражало – и не только его – обилие перелетных птиц. От бесчисленного множества уток, гусей, лебедей, различных видов куликов на воде, в воздухе, на редких клочках низкого берега стоял сплошной гомон, свист, кряканье...

Ответственный за доставку груза и устройство базы Николай Иванович проводников не брал, хотя было бы куда проще положиться на знающего реку промысловика, нежели сутками стоять настороже, выискивая скрытое в невероятных изгибах русло. Но Захаров даже остановки около редких стойбищ запретил делать. На то у него имелись свои веские доводы: «Чем меньше людей узнает о базе, тем спокойнее пройдет зимовка». Так вполне благоразумно считал он. Но платить за такое благополучие будущей базы приходилось самому. Николай Иванович круглосуточно находился на палубе катера или в рубке с картой и компасом в руках. Даже питаться приходилось, не покидая своего поста. Ориентироваться по солнцу стало невозможно – оно четвертые сутки кружило по небосводу и скорее путало, нежели помогало разобраться в сторонах света и замысловатых петлях своенравной речки.

Рабочие заблудились во времени: никто точно не мог сказать, день в данный момент или ночь. Подшучивали над новоявленным северянином: «Приноравливайся, Потапов, по-медвежьи жить: летом, стало быть, жирок копи, а зимой отсыпайся».

Захаров старался держать будущего сторожа около себя, приглядывался к нему. Как-то он выдержит год одиночества, да еще в незнакомых суровых условиях? Нелюдимый какой-то, с рабочими холоден. Тих и скрытен характером. Забитый деревенский мужичок.

Впрочем, Захаров и сам-то на Севере бывал всего дважды – знакомился с ним больше по книгам и рассказам товарищей. Но, несмотря на это, скрупулезно объяснял Потапову, в каких трудных условиях тому придется провести год, как вести себя, если на базу явятся местные рыбаки или охотники, чем заниматься самому, чтобы скоротать тяготы одиночества и заработать лишний рубль в придачу к тому, что получит по Договору.

Потапов молча, склонив голову, слушал его. Хмуро, казалось, с безразличием, согласно кивал. О себе отвечал скупо: «Семья в колхозе. Два сына. Выдюжу...» Но в работе – Захаров это сразу отметил – бывший колхозник преображался: взгляд его добрел, делался цепким, лицо озарялось внутренней уверенностью, а неуклюжая, но крепкая фигура, большие рабочие руки ловко, без лишней суеты справлялись с любым делом легко и быстро.

А работы в начале пути было много: собирали косяки, подгоняли рамы. Врезали стекла. Соорудив верстак, дорожили тес для крыш, пилили по размерам доски для стен будущего склада, приводили в порядок инструмент.

Как-то после очередной работы, Мирон, закуривая, спросил у Захарова, будут ли им за эти работы платить отдельно. Николай Иванович ответил, а про себя усмехнулся: «Да ты, оказывается, мужичок себе на уме! И на деньги страсть падкий. Такие не сбегают, от таких другого ожидай...»

В пути матросы и рабочие быстро перезнакомились. Как и бывает в таких случаях, рассказывали о себе, о местах, в которых приходилось бывать. Часто слышались шутки, смех. Народ был простой, работящий, с добрым, открытым характером. Но особо пришелся по душе плывущим и Потапову молодой матрос, парень цыганского вида: шутник, песенник, остроумный выдумщик. Вечерами он брал гармонь, собирал вокруг себя людей, пел и требовал, чтобы ему подпевали. Ко всем он относился, как в ровне, а то и свысока. И лишь к Мирону обращался с сыновьим почтением и участием. Беседовал с ним серьезно, старался подбодрить, успокоить.

– Одному, как никак, а трудно, – задумчиво говорил он. – Оно, конечно, другой раз и неплохо так-то вот... Когда сам по себе, оно тоже на пользу идет. По себе знаю...

Замечая уединившегося Мирона, подсаживался.

– Сирота я, – доверительно рассказывал о себе. – В тридцать третьем отца, опухшего с голоду, увезли в больницу. Так и потеряли его. А мы с матерью пошли по деревням милостыню просить. Полгода бродяжничали. Бывало, кое-что перепадало – голодуха везде царила. В одном селе разошлись с мамашей по разным улицам, да так до сих пор и не встретились. Тяжело. Как червь точить начнет, гармошку беру...

– Мать-то искать следовало, – глухо ронял Мирон, – может жива…

– Искал. И теперь вот денег подзаработаю…

– Да, даю… А я думал ты... – начал Мирон, но парень перебил:

– Ты, батя, скучно станет – песни пой. Я всегда так. Одному-то ох как трудно!..

– Год уж перекоротаю как-нить.

Когда закончились работы, люди от безделья помогали, чем могли матросам, готовили по очереди обеды, резались в домино и подкидного. Но большее время проводили на палубе, восторгаясь бесконечной водной ширью, резвящейся птичьей братией и удивлялись, почему течение не к устью, а к истоку.

– Все очень просто, – объяснял Захаров, – уровень Енисея и Курейки поднялся выше этих притоков, а потому и течение здесь обратное. Подплывем к озеру – не будет никакого.

И точно: через день быстрина сбавила свою прыть, а затем и вовсе поплыли по сонной глади.

3

В пути выяснилось, что на месте базы вообще еще ничего нет, что все должны начать с колышка: вырубить лес, отстроить и разместить грузы. Выяснилось и самое неприятное для Мирона: собрался-то он, оказывается, на зимовку из рук вон! Правда ружье и провиант ему выдали казенные. В городе посоветовали приобрести собаку, что Мирон и сделал. О продуктах забот не было: их везли для экспедиции всякие, да еще с приличным запасом. Завозили также спецовку зимнюю и летнюю, спальники, подушки, одеяла…

Но по мелочам Мирон крепко маху дал: ни календарем, ни бумагой, ни карандашами он не обзавелся. Хорошо еще, что Захаров в городе выхлопотал шесть рыболовных сетей и с полсотни капканов. И на катере он снова проявил заботу о зимовщике: выпросил у капитана старый буксирный трос.

– Трос стальной, – учил он Мирона, – отпустишь на огне, зубилом разрубишь на куски и распустишь на петли. Мотай на ус! А то эти пятьдесят капканов тебя не устроят. Зверя в тайге – тьма!

Выяснилось также, что ни иголками, ни нитками Потапов тоже не расстарался. Просто выпустил из виду. Захаров, узнав о таком просчете, тут же реквизировал все имеющиеся нитки и иголки, тетради и карандаши на катере, а также на барже у команды и рабочих. Единственный отрывной календарь из капитанской рубки тоже попал в хозяйство Потапова.

Девятнадцатого июня подплывали к месту, где было запланировано устройство базы. Сначала вышли на Малое озеро, заполненное крошевом льда. В самом широком месте водоем не превышал полутора километров. Миновав озеро, снова больше часа плыли по речке. И вот показалось озеро Большое. На его пятиверстовой шири сверкали громадные льдины, а по берегам в логах и заветерах лежал еще метровый снег. В кедровом логу, около устья безымянной речки, и наметили устроить базу.

У самого берега катер дал задний ход и, раздвигая серую прошлогоднюю траву, плавно врезался в податную супесь. Двигатель заглох, замерла под ногами вибрирующая палуба. Баржа, проплыв по инерции, стала рядом.

Над прибывшими воцарилась непривычная удивительная тишина. Люди, так долго оторванные от тверди земной, словно завороженные, затаив дыхание, уставились на спокойную и величественную тайгу. Она, плотно и надежно обступив озеро, уходила к вершинам хребтов.

И вдруг это сказочное безмолвие взорвала песня: «Ямщик, не гони лошадей – нам некуда больше спешить!..»

Громкий, приятный голос певца эхом прокатился по озеру, по распадкам…

«…Ямщик, не гони лошадей!..»

Измученные бездельем рабочие принялись за выгрузку стройматериалов. Одного матроса в лодке отправили на охоту. Вернулся он с богатой добычей – настрелял и уток, и гусей. Все последующие дни он исправно обеспечивал дичью общий котел рабочих.

На берегу быстро росли штабеля досок, брусьев, реек. Отдельно складывали готовые дверные и оконные блоки, скобы, гвозди. Помучились изрядно с двумя чугунными печками, каждая была весом центнера полтора.

Тут же начали строить просторный склад, подняв его от земли на метровых стульях. Лес вырубать под строительство не пришлось – ровная полянка, словно отмеренная для склада и избушки, оказалась на самом подходящем месте у впадения речки в озеро. Работа спорилась. Люди не считались со временем, благо солнце не заходило ни днем, ни ночью.

Вода в озере двое суток еще прибывала, потом стала на меру. А еще через трое суток резко пошла на убыль. И Захаров, и рабочие забеспокоились: нужно было торопиться, иначе мелководье в притоке Курейки могло отрезать обратный путь катеру с баржой.

За неделю склад полностью закончили и тут же взялись за выгрузку продуктов, горючего, палаток, спецодежды и прочего груза. Для двадцати бочек с керосином, бензином и автомаслом соорудили навес в стороне от склада. Мешки с мукой, крупой, сухарями, сушками, рафинадом и сушеным картофелем, две бочки с колбасой, залитой смальцем, масло, печенье, соль и консервы, папиросы и спички разместили в складе на полу и стеллажах. Ящики с инструментами, посудой и другими принадлежностями сложили в углу, а палатки и спецодежду развесили на специальных вешалках. Пятнадцать мешков сухарей на питание сторожу сложили отдельно. Все пересчитали, составили опись и передали Потапову под расписку.

Дни шли. И, казалось, чем больше спешат люди, тем быстрее идет время. Еще двое суток потребовалось, чтобы поднять сруб избушки из сутунков, заготовленного тут же сухостоя, застелить полы, врубить потолочные балки и навесить стропила...

Пришло время прощаться.

– Ну, Робинзон, не унывай тут! – подбадривали Мирона рабочие. – Сильно заскучаешь – Пятницу найди! Читал, небось, про таких?

Мирон, потупясь, отмахивался от них.

Захаров еще раз побеседовал с Мироном.

– Остались подручные работы, – словно извиняясь, давал он последние наставления. – Ты их потихоньку доделаешь. В первую очередь покрой крышу. Тес продороженный есть, его хватит. А потолок потом... Главное, береги себя. Аптечка у тебя две. Спирт береги для непредвиденного случая. Его всего пять литров. Заглянут гости – не показывай. Дровишки помаленьку заготавливай на зиму. Лодку мы тебе оставим и двадцать бочек под рыбу. Лови, засаливай. За нее получишь особую плату. Зимой пушнину добывай – тоже приработок. В общем, унывать тебе некогда будет, – закончил Захаров и спросил: – Не боишься?

– Чего ж бояться-то? – пожал плечами Потапов. – На сотни верст ни живой души!..

Он еще не мог знать, что самым страшным врагом его станет одиночество.

– Напиши домой письмо, – посоветовал Захаров. – Теперь они год не будут иметь вестей от тебя.

Потапова такое предложение привело в замешательство. Он никогда не писал письма домой, так как никогда никуда не отлучался. Но следовало воспользоваться этой последней возможностью и подать о себе весточку. Он засел за нелегкий труд.

«Мои родные, – написал и задумался – правильно ли? Затем поставил точку и продолжил: – «Посылку мою вы получили и догадались, что я не на прииске. А поехал я на Север. Устроился хорошо. Писать больше не смогу, так как почты тут нету. Через год вернусь и снова будем вместе. А ты, Арина, береги себя и того, кто родится. Вася и Ваня, помогайте во всем матери. Остаюсь ваш отец».

Мирон запечатал записку в конверт, подписал адрес и вручил Захарову.

Один

1

Утром второго июля катер с баржей отчалили от берега.

Рабочие и команда катера, столпившись на палубе, махали руками и выкрикивали последние ободряющие пожелания:

– Если что, аптечки в складе еще, – крикнул Захаров. – Возьмешь! На следующий год сам за тобой прикачу!

Мирон сутуло стоял у воды, изредка взмахивая одной рукой, другая нервно теребила шею собаки. Широкогрудый, вислоухий черный пес тоскливо смотрел на уплывающих людей, словно понимал, что хозяина и его оставляют одних надолго.

– Ничего, Пиратка, – не столько собаку, сколько себя самого успокаивал Мирон. – Теперь мы сами тут хозяева… Обживемся!..

Он поднялся по косогору к избушке, сел на обрезок бруса и закурил. Сгорбленный, потерянный, жалкий, Мирон просидел так, пока катер и баржа не скрылись за далеким мысом.

– Все... – проронил он безнадежно, а поднявшись, с тревогой заозирался. Спешно обошел вверенный ему объект. Убедившись, что замок на месте, с подозрением оглядел ближние кусты ольховника и черемухи. Никого, ничего. Успокоившись, остановился против избушки, уставился невидящим взглядом на свежесрубленные стены скромного жилища и только теперь ощутил всем существом то, к чему готовил себя эти дни. Да, здесь он один. Лишь пес Пиратка, успевший привязаться к хозяину, будет скрашивать одиночество Мирона. До следующей весны!..

Маленького человека окружало тысячеглазое скопище грозных и неприветливых гор, покрытых мрачной тайгой и отраженных на зловещей глади угрюмого озера. Все это было ему незнакомо и давило своей вызывающе жуткой таинственностью.

Мирон с детской беззащитностью оглядел взлобок над озером, где разместилась база и где ему предстояло провести год. А в голове, словно потешаясь над ним, звенели слова: «Ямщик, не гони лошадей...»

На глаза попался топор. Мирон подошел, провел пальцами по гладкому топорищу. И вдруг спасительная четкая мысль охладила, успокоила все его существо, отбросила все сомнения и робость: «Работать! Все время что-нибудь делать! Так что, ямщик, лошадок-то того…» – и уже вслух произнес:

– Мирон, не тушуйсь! Год – не век, пролетел и – нет!

Стоял, сдвинув брови, сосредоточенно прикидывая, с чего начинать.

Крыша – крышей, а харчи забывать не след, – сделал хозяйский вывод. – Попытаемся рыбки поймать. Утки-то уже огнездились, на яйцах... Без подножного корма сухарики полетят с чаем-то...

Тут же принялся делать лоток для сетей. Через полчаса оструганная, плотно подогнанная площадочка из тесин была уже прикреплена к корме лодки. Чтобы не отлучаться далеко, сеть решил поставить в устье речки. Там с противоположного берега из воды торчал полузатопленный кустарник.

Когда Мирон привязывал к талине тетиву сетки, его вдруг напугал раздавшийся частый всплеск за спиной. Со страхом оглядываясь, боялся увидеть волка, медведя, самого черта. Но, к счастью, это был Пиратка. Собака приплыла к хозяину и старалась выбраться из воды в лодку. Лапы срывались с борта, шлепали по воде, и Пиратка, оберегаясь брызг, высоко задирал голову.

– Дуралей! – пожурил его Мирон и втащил в лодку. – Меня-то до смерти напугал и что ты в ледяную воду полез?.. Боялся, что я брошу тебя? Зря! Не оставлю. Теперь нам друг без друга никак нельзя. Теперь одни мы на белом свете.

Пес радостно завилял хвостом, отряхнулся, обдав хозяина радужным дождем.

Сев за весла, Мирон медленно выгреб, следя, чтобы поплавки ровной линией оставались за кормой на воде. Двадцатипятиметровая ловушка перегородила речку почти до середины.

Отсутствовал сторож не более получаса, но, как только привязал лодку, тотчас торопливо обошел склад, снова проверил замок. К его великому удовлетворению, все оказалось нетронутым.

– Э-э-эй!.. – крикнул он для надежности.

Никто не ответил.

– Оболтус! Дурачина да и только! – грустно проронил он, сконфузясь. – Кого боюсь-то? Бурундук обворует или оговорит? Это там, дома, смотри да смотри. Там вон Гошка Поливанов на зерноскладе зеванул – быстро упрятали. Да так, что три года ни слуху, ни духу. А взять Евсеича – старик уже, не убил, не украл, а тоже утартали не приведи Бог. Строгости…

Углубившись в невеселые воспоминания, Мирон вытащил кисет. Хотел свернуть цигарку, но передумал: «Часто курить стал». Бросил несколько плах на потолочные балки, чтобы по ним ходить и принялся за крышу. Избушка была небольшая – три на четыре метра. Крыша односкатная. Одному крыть сподручно и довольно быстро.

Прибивая первые теснины, вертел головой ровно сова перед взлетом: каждый удар молотка или оброненная доска, даже звон топора подхватывались эхом и, словно по ступенькам, скакали над кронами деревьев, поднимаясь все выше и выше, и замолкали где-то за перевалами. Это непривычное для степного человека явление сначала пугало, а после стало забавлять Мирона. Бросив взгляд на речку, он не увидел сети. Сразу не придал этому значения. А через полчаса, когда с южной стороны озера небо вдруг начало затягивать низкими серыми тучами, потянул свежий ветерок и озеро стало черным от прокатившейся ряби, снова глянул на устье речки. Теперь уже удивился:

– Как же так?.. Куда могли поплавки деваться? Уж не топляком ли сетченку задавило? А, может, рыбы напопадало?..

Первое предположение он тут же отбросил: откуда здесь могут быть топляки, если лесозаготовок за тысячи километров нет! Вторая догадка показалась слишком недосягаемым желанием. Но Мирон решил-таки проверить сеть.

– Сплаваю-ка, гляну в чем дело. А то и впрямь дождь сыпанет, да и ветер подымется...

Пират преданно смотрел на хозяина и слушал, стараясь понять, о чем тот говорит.

2

Скользя по мокрому илистому берегу (вода все еще уходила, оставляя после себя отстоявшуюся грязь), Мирон спустился к лодке, спихнул ее на воду. Пиратка уже стоял за ним.

– Эка, навострился опять! Сиди и карауль наше хозяйство! – пригрозил собаке. – Мы с тобой оба сторожа, оба на казенных харчах. Один уходит – другому сторожить следует.

Пес ничего не понял. Дружелюбно помахивая хвостом, он тут же ринулся вплавь за хозяином.

Нельзя! – прикрикнул на него Мирон, бросив грести и поднявшись в лодке.

Окрик заставил собаку остановиться.

– Назад! – повторил приказ Мирон и погрозил псу пальцем. – Нельзя!

Пират повернул назад.

Мирон поймался за талину, перегнулся через борт и ужаснулся: под лодкой в воде ворочались, извивались огромные рыбины. Они то взблескивали в рывке белыми брюхами, то темными пятнистыми чудовищами уходили в непроглядную глубь.

– Таймени! – вскрикнул рыбак, пораженный столь удачным уловом. – Живем, Пиратка! Как купцы запируем!

Но поднять сеть оказалось не так уж легко. Тяжелые и сильные рыбины вырывали ее из рук, тянули вниз или окатывали водой. Тонкие нити ячеек впивались в пальцы, разрезая их до крови. Мирон опасался, как бы и его самого не выдернули из лодки таймени столь невиданных размеров. Изловчившись, перевалил две рыбины через борт в лодку и начал распутывать, высвобождать их из сети. Помучился изрядно: рыбы бились, выскальзывали из рук, могучими хвостами расшвыряли настил из досок, извиваясь, еще сильнее запутывались в сеть. Пришлось ударом доски глушить их, а уж затем выпутывать. Пока дошел до конца ловушки не один раз употел. В лодке лежали восемь красавцев-тайменей по пятнадцать, двадцать килограммов.

Уже намереваясь отпустить конец сети, Мирон, к своему изумлению, увидел, что в нее снова спутались два приличных тайменя.

– Ни хрена уха! – возмутился Мирон. – Куда же нам их столько-то? Да здоровущие! У нас в Урюпе таких не добудешь. Вот это коленкор дак коленкор! Настоящий конвейер! Целый час уже провозился. Это что будет-то?..

Мирон заозирался в недоумении, но спросить совета было абсолютно не у кого. А небо уже затянулось тяжелыми тучами, начал накрапывать дождь, озеро покрылось белыми скачущими бурунами. Волны стали заходить даже сюда, в речку.

– Хватит, Мирон Евсеевич! – произнес, наконец, решительно рыбак. – Этому конца не будет – производство придется закрыть.

Лодку завел на мысочек, куда волны не доходили, и вытащил подальше на берег. Когда бегал за ножом, снова проверил со всех сторон склад и избушку, и опять обругал себя:

– Ну, скажи – полоумный и только! – и усмехнулся:

– Надо ж так: раз ты сторож, значит, обязательно и воры должны быть!..

Тут же, у лодки, принялся потрошить добычу. Кишки бросил Пирату. Но пес, осторожно обнюхав их, повилял хвостом и с безразличным, если не брезгливым видом, уселся в сторонке.

– Ишь ты, варначина – возмутился Мирон. – Ничего, голод не тетка! Поешь и сырое! Я к тебе в повара не нанимался. Тут с засолкой на день работы.

Вспомнил, что бочки в складе, снова бросило в жар: придется открывать замок.

Уже в который раз за несколько часов пребывания здесь это неприятное и совершенно неуместное чувство осторожности, этот отвратительный груз недоверия и страха ко всему окружающему наплывали и угнетали Мирона вопреки здравому смыслу. И таким он показался себе жалким, слабым среди этой надвинувшейся чужой тайги, среди этих обступивших пугающих скалистых гор, около разбушевавшегося громадного озера. Но – раз уж подался в примаки, терпи, Кузьма! Его участь – прожить здесь год.

Когда спускался к лодке за последней рыбиной, огляделся. Не понравилась картина с разбросанными потрохами.

– Этак мы тут сплошные свалки-помойки устроим, – заметил недовольно.

Нагнулся, взял извитые черно-красные кишки от одной рыбины и швырнул в речку. И спохватился: течения-то почти нет, и потрохи, плавно раскачиваясь в воде, тут же медленно пошли ко дну.

– Тьфу, черт! Наплевал в колодец, а пить из него самому.

Пришлось взять весло и выудить со дна брошенные отходы. Принес ведро, собрал и сложил все в него.

– Сварю негоднику, – махнул рукой Мирон. – Вареные, поди, съест. Чего добру пропадать-то?..

А дождь набирал силу. Он хлестко барабанил по сухой тесовой крыше склада. Появились комары. Холодные, липкие, они садились на шею, лицо, руки и жалили немилосердно.

– Этих тварей только и не хватало! – Бросил взгляд на однотонное небо. – А ненастье-то обложное. Зарядит на неделю – пол-избы прольет. Дождь не дождь, а крышу придется докрывать.

Мирон надел плащ, наставил к стене избушки тесины и взобрался на потолок. Часа через три работа была закончена. Со спокойной душой Мирон спустился с крыши, набрал под складом сухих обрезков и щепья, затопил в избушке чугунную печку. Тут же развесил одежду для просушки. Покурив, поставил варево для собаки, а для себя отрезал две тайменьи головы и тоже поставил в кастрюльке на печку. Позже открыл склад и присолил в бочке рыбу.

Поужинав, подошел к календарю, долго смотрел на него и лишь потом оторвал один листок.

– Вот и прожили первый день, – сказал, грустно улыбнувшись Пирату. – Пора и на покой, брат.

Расстелил на дощатых нарах ватник и тулуп, но прежде чем лечь, выпустил собаку и с порога еще раз пробежался взглядом по базе. Все было спокойно. Только лес стал темнее и словно придвинулся к складу. Дождем и серой полярной ночью скрыло противоположный берег, притушило волны.

В постели обдумывал важную задачу: ловить или не ловить сейчас рыбу? И так прикидывал, и этак, а решить не мог. Боялся, что если такими темпами будет ловить, то через десяток деньков не во что станет ее солить – бочки кончатся.

Засыпая, вспомнил о доме. Сейчас уже прополка хлебов началась, на покос выехали... Посылку его, конечно, получили, скоро письмо дойдет. Вот удивятся!.. Вася с Ваней, поди, уже форсят в новых брюках и рубахах, довольны. Не женился бы только старший: то-то будет коленкор!.. Уж потом, когда из армии вернется…

3

Дождь поливал четвертые сутки. С каждым днем становилось больше комаров. Если от дождя еще можно было укрыться, отлеживаясь в избушке, то от этих вездесущих певунов спасения не было нигде. Они набились в жилье таким скопищем, что пришлось подымокурить. Но комары спустились к самому полу, зазвенели еще злее, пережидая, когда дым выветрится.

Мирон в безделье не находил себе места. Подогреет уху, поест, разведет дымокур, выйдет, осмотрится, покурит, вздремнет, чаю попьет… И ходит, ходит – три шага к двери, три шага обратно, до нар. А дождь словно подрядился, не унимается: сверлит и сверлит надсадным позваниванием слух. Над озером и над тайгой повис туман.

– Тюрьма, да и только!.. – начал нервничать Мирон. – Сгниешь в этой квашне заживо. Еще и экспедицию сюда загнать хотят. Куда тут сунешься – ад кромешный?!

Кликнул в избушку пса. Сел на нары, вспомнил совет матроса-цыганка и тихонько запел: «Ямщик, не гони лошадей, нам некуда больше спешить…» – усмехнулся:

– Врешь, брат! – Голос его посвежел. – Не туда гнем! Не след еще слюни распускать.

Решительно поднявшись, надел плащ, взял топор и вместе с Пиратом вышел на дождь.

– Сиди, не сиди, цыплят не высидишь.

Вышел с твердым намерением заняться заготовкой дров. С порога окинул взглядом лес, что начинался в двадцати шагах. Между складом и навесом для горючего подымалась в дождевую хмарь тридцатисаженная лиственница в три охвата. Огромные сучья, распушенные нежной светло-зеленой хвоей, вырвались далеко за вершины кедровника.

– Вот в ком дров – за зиму не истопишь! – подумал, но вспомнил слова рабочих о том, что дерево это не раз послужит ему маяком.

Принялся рубить кедровник. От приглушенных ударов топора о сочное дерево полетели белые щепки. И вместе с ними сырой хвойно-горьковатый воздух наполнился каким-то сладковатым и нежным запахом. Мирон поднял щепку – чистую и мягкую, поднес к лицу, понюхал.

– Чем же она пахнет? – удивился невольно. – Не то ягодой какой-то, не то цветком.

Срубил одно дерево, второе, третье... Валил он их по направлению к избушке, чтобы ближе было носить потом дрова. После десятка поваленных деревьев присел отдохнуть на шероховатый ствол. Снова ударил в нос настоявшимся влажный аромат.

– Чей же это запах? – отмахиваясь от наседавших комаров, вновь подумал Мирон. – То ли меда, то ли яблок?..

Взгляд его выхватил поползня, увлеченно шнырявшего по бугристой коричнево-красной коре, выискивая пробудившихся насекомых. Долго следил за торопливой, но сосредоточенной работой пестрой пташки, удивлялся необычной способности в любых положениях уверенно бегать по стволу и сучкам.

– Магнитная! Приспособилась! – улыбнулся с внутренней теплотой. – Ну, циркач да и только!

Поднялся, окинул хозяйским глазом свою работу, прикинул:

– А ведь сплошь вырубать не след – ветры гулять будут, и сугробов наворотит выше крыши. Кулисками, просечками придется валить лесок-то на дрова. Вот как, брат!

Рубил он, пока не устал на нет.

В избушке, уже немного успокоенный и довольный, выпил кружку остывшего чая, закурил. Глянул на календарь.

– Эка незадача! – хватился запоздало. – Поймал раззяву! Сколько же это времени-то прошло? Ночь – день, ночь – день... Черт бы их сам разобрал? Полтора, два дня?..

Озабоченный, вышел из избушки, долго приглядывался к исходящему дождем небу, слепому озеру, уснувшей тайге, да так и не смог понять: наступило ли утро, или уже вечер.

– Коленкор!.. – растерянно пожал плечами, стоя перед календарем. Подумал-подумал и оторвал один листок. – Запутался, брат, на первой же неделе.

Все дни, пока шел дождь, Мирон обрубал сучья со сваленных деревьев, распиливал лучевкой на чурки и носил к жилью. Заготовил дров изрядно – сидеть, выжидать погоду не хватало терпения. Но вот небо прояснилось, ударило слепящее, жаркое солнце, и все сразу преобразилось. Из земли буйной силой всюду потянулись северные травы, через неделю на полянках густо зацвели ярко-оранжевые огоньки, все вокруг снова утонуло в трелях и свисте птичьего ликования.

Но все эти летние радости омрачали комары, истязающие Мирона дни и ночи. Они тучами носились в воздухе, кишели в траве, не давали покоя в помещении. Пришлось доставать верхонки и накомарники – широкополую шляпу с тюлевой сеткой, как у пчеловодов. Непривычно и неловко было работать в такой спецовке. Но что поделаешь?! Хочешь жить – умей вертеться!

Мирон тяжело осваивался в новой обстановке. Только сядет покурить на какие-то пять, шесть минут, а мысли сразу донимают. Заозирается, прислушается – увы! – никого. Один он. Успокаивало то, что кара эта на год, а кровопийцы потешатся над ним месяц, полтора и – нет их. Покуда все шло ладом, как и следовало, а дальше – все перемелется – мука будет!

Но одно неудобство очень уж не устраивало: единственное окошко избушки смотрело на озеро. Чтобы увидеть склад, приходилось каждый раз выходить наружу. А потребность смотреть на доверенное ему добро у Мирона была постоянной. И надумал он прорубить второе окно. Рама застекленная есть в запасе, а косяки он и топором сработает.

Мирон уже через день, не выходя из избушки, видел склад, видел лиственницу-маяк, а за ней под навесом бочки с горючим. Все на виду! Славно.

Снова принялся за рыбалку – поставил сеть. Утрами и вечерами высматривал ее. За неделю насолил две бочки рыбы, а первый посол развесил сушить в складе. Лучше сохранится, вполне разумно решил он, но допустил ошибку, за которую пришлось поплатиться буквально через несколько дней.

А на базе появлялись все новые заботы, непредвиденные дела. То оказалось, что Пират напрочь отказался есть даже вареные рыбьи потроха. Пришлось выкопать яму на спуске к речке и туда сбрасывать все отходы. Потом, когда начал складывать дрова в поленницу, подумал, что неплохо бы над ними у входа и на всю ширину избушки пристроить навес: и сенцами послужил бы, и дрова дождичком не промочит, снегом не переметет. За два дня соорудил и навес.

Так проходили первые дни на базе. В работе Мирон забывался, и лишь перед сном мысли уносили его туда, где остались его близкие и родные, где трудился на широких хлебных полях его колхоз, где пацаны угоняли лошадей в ночное. Лошадей, за которыми он ухаживал, работая конюхом уже семь лет. Все, чем он жил, осталось там. Мирон высчитывал, сколько осталось до родов жены, гадал, дочь или снова сына подарит судьба. То начнет строить предположения о том, когда и как заявится домой, представлял, сколько будет радостей при встрече. Вспоминал друга Филю, приключения, предшествовавшие заточению здесь. Филя, Филя, отчаянная голова! Мирон был благодарен ему за то, что все так славно обернулось.

И иногда все тот же глупый вопрос в полудреме: «Чем же все-таки пахнет кедровая щепа?» И не удивительно, он занимался в основном дровами, руки и одежда его пропахли и, казалось, все вокруг пропиталось одним единственным запахом – запахом кедра. Запахом знакомым, таинственным, ласковым.

С этим и засыпал.

Первые гости

1

Прошло полмесяца с того дня, как Мирон «заступил на пост», как он выражался, беседуя с единственным живым существом на базе – Пиратом. После дождей уровень воды в озере снова начал падать, а илистые, топкие берега спешно скрывала и укрепляла густая трава и ее корни. На ярах травы уже вымахали в рост человека, что у сторожа, новичка в Заполярье, вызывало досаду: косить бы, да нечем и не для кого.

За все это время Мирон никуда дальше устья речки, где стояла сеть, не отлучался. Но любопытство понемногу начинало одолевать боязнь – боязнь пренебречь ответственностью и обязанностями, возложенными на него. Природа постепенно приручала Мирона. В ясные дни он подолгу рассматривал в бинокль противоположный гористый берег, невысокие скалы у устья Второй речки. И уж так подмывало сплавать туда на лодке, но страх оставить все на произвол судьбы удерживал от такого рискованного поступка. Иногда у него появлялось желание пройтись по тайге вдоль речки, что рядом с базой. Но это он тем более считал немыслимым: зайдешь в лес – вообще не увидишь, что творится у базы.

В конце концов сторож поддался искушению. Привязав Пирата веревкой у двери склада, прихватил сеть и ружье, сел в лодку и поплыл ко Второй речке.

– Мне же с озера все будет видно, – оправдывался он, – еже что – вернусь. Тут рядом.

Собака, непривычная к привязи, подняла неистовый лай, затем жалобно выла. Успокоилась, когда Мирон был уже далеко.

По озеру тянул легкий хиузок. Комаров из лодки постепенно выдувало. Мирон приподнял сетку накомарника, вдохнул теплый, насыщенный влагой воздух. Над лодкой носились с надсадными криками белые крупные чайки. На их клич с берегов слетались другие и включались в общий хор.

– Гнезда защищают, – улыбнулся им Мирон. – И утей не видать. Тоже на гнездах, попрятались...

В полуверсте от базы начинались отвесные скалы. Четкая, почти белая линия осталась по уровню вешней воды на красноватых потрескавшихся отвесах. На выступах лепились ярко-белые чайки и какие-то черные птицы, размером чуть больше скворца. За скалами, по склону хребта, снова потянулась тайга.

Вторая речка оказалась значительно шире той. что впадала в озеро у базы. Мирон поставил сеть и, не задерживаясь, поплыл дальше по прилуке озера. Он планировал добраться до речки, по которой катером вышли на озеро. Его интересовало, пересохла она или течет еще, соединяя два водоема.

Берега, мимо которых он проплывал, были хорошо знакомы: каждый день он разглядывал их по нескольку раз в бинокль. Сейчас он экзаменовал себя, сличая все с тем, что знал на память. «После того огромного валуна будет корявый кедр, а после того ручейка с водопадиком – из воды торчит каменный бычок…» В совпадало с тем, что он вспоминал. «Начинаю привыкать, – радовался Мирон как ребенок, – таежником становлюсь. Скоро все будет нипочем!..»

Снова начались склады. Дальше берег от базы не просматривался – озеро уходило на северо-восток. Огибая мыс, Мирон поглядывал через широкое водное поле на свою избушку и склад, и в душе становилось тепло. Он улыбался.

– Язви тя! – удивился новому чувству. – Это же мой дом! Я там живу. Чудно!..

Отсюда напрямик до базы было километра два, а вкруговую Мирон отмахал более пяти. Но устали не было, а любопытство окрыляло и звало вперед.

И вдруг!..

Словно почувствовав что-то недоброе, Мирон резко повернулся влево и от неожиданности едва не выронил из рук весла. Над низким южным берегом тонкой струйкой поднимался к небу дым от костра, и шевелились маленькие точки. «Люди!..» От ужаса по позвоночнику Мирона снизу вверх кольнуло что-то обжигающее, а под ложечкой защемило ледяной спазмой.

Увиденное было еще не самым страшным. Проследив взглядом по берегу, незадачливый сторож заметил, что в сторону базы движется лодка.

– Скараулили раз-зяву! – в отчаянии выругался Мирон и, проклиная себя и свою непростительную беспечность, прорычал:

– Врете, не на того нарвались!

Рывком развернув суденышко, что было силы заработал веслами. У него еще хватило здравого смысла рассчитать, что он вернется к базе раньше незваных гостей. Их отделяло от «дома» расстояние в два раза большее, нежели его. Хоть с этим повезло.

Лодка с шипением рассекала воду, а гребец ежесекундно бросал полный ужаса взгляд на нахальных пришельцев. В голове билась, как птаха в клетке, и не находила ответа самая неотложная задача: что делать, если ТЕ заявятся на базу?

2

Загнав лодку в речку, Мирон помчался к складу, быстро отвязал Пирата и прикипел к биноклю. Пришельцы были уже в версте от базы. В лодке Мирон насчитал шесть человек. Много! По берегу бежали еще две собаки. Белые, большие...

Сторож окинул страдальческим взглядом склад. И таким он показался вдруг громоздким сооружением, таким бесцеремонно выставившимся на зеленом фоне своими светло-желтыми стенами, что хоть волком вой. С досады сплюнул.

– Недотепа! Нужно было хоть со стороны озера замаскировать его кедровыми ветками, – пришла глупая мысль не ко времени. – Что делать? Что делать?! Их столько собаками… с собаками.

Мирон лихорадочно искал выход.

Если их просто прогнать – такое он мог бы – это только раззудит их любопытство, и тогда будь начеку денно и нощно. Если допустить на базу, того тошней: потом отбою не будет. Разворуют все... Натравить Пирата? Опять-таки Мирон не знал еще, на что способен пес. Да и что один Пират, если у них две?

Лодка подплывала уже к устью речки. Мирон разглядел, что в ней все молодые мальчишки и девчонки. Это было уже не так страшно, с ними проще справиться. И тут пришла на ум спасительная мысль: «Представлюсь сумасшедшим! Спущусь, отмочу что-нибудь – они напугаются и драпанут». Ничего лучшего в данный момент он придумать не мог, а потому одобрил свой план. Смущали собаки: а вдруг накинутся? Псы здоровенные! Но времени на раздумья не было – момент требовал действий.

Мирон на всякий случай зарядил ружье. Сдернул с себя один сапог, затем, припадая на одну сторону и размахивая над головой свободной рукой, зигзагом заковылял навстречу непрошенным гостям. Кривляясь и высоко вскидывая босую ногу – камни нещадно впивались в подошву – Мирон ни на секунду не выпускал из поля зрения людей в лодке. Трое из них были еще совсем дети, остальным можно было дать лет по двенадцать-четырнадцать. Плоские лица, монгольский разрез глаз свидетельствовали о том, что все они либо кеты, либо тунгусы.

Когда лодка поравнялась с ним и уже повернула, чтобы пристать к берегу, Мирон, поймав за ствол ружье и, потрясая им над головой, сдернул шапку и отбросил в камни.

– А-а-а-бра-бра-ы-и-и!.. – дико завопил, страшно вращая глазами и дергаясь.

Краем глаза с опаской косил на чужих собак. А те, не обращая внимания на старания Мирона, дружелюбно повиливая хвостами, обнюхивались с его Пиратом. Зато в лодке на причуды среагировали: резко затабанили веслами, сдали чуть назад от берега.

– Дядька, ты кто? – робко спросили оттуда.

– А-а-кха-кха-ы-и! – захлебываясь, хрипел с подвизгом Мирон. – А-бра-грa-и-и!..

В лодке, благоразумно отплыв еще подальше, о чем-то посовещались. Постояли, с любопытством осмотрели строения и, развернув суденышко, поплыли восвояси, клича своих собак.

Мирон вдогонку кособоко подпрыгивал, издавал угрожающие звуки, махал руками. Бинокль, мотаясь, бил его в грудь, ружьем больно ударил по коленке...

– Та-ак… – остановился перед речкой. Рукавом смахнул пот, струившийся по лицу. – Одна атака отбита. Теперь держи ухо востро.

Но взгляд его, провожавший лодку, отнюдь не был довольным, в нем проглядывали тоска и сожаление. Часть души его, скорее всего большая, противилась тому, что он, одинокий человек, так обошелся с теми, кто, возможно, из добрых побуждений приехал навестить его.

3

На стойбище, куда вернулась любопытствующая делегация, уже поставили палатку, заканчивали второй чум. Встретив лодку и выслушав молодежь, долго обсуждали сведения о базе и ее необычном хозяине.

Молодые, те, что были очевидцами странного поведения единственного обитателя построек, со смехом потешались, копируя его походку, ужимки и передавая его дикие вопли. Взрослые восприняли такое нелепое сообщение более серьезно.

– Врете? – строго спросил отец одного из тех, что плавал к базе.

Молодые хором принялись уверять, что ничего не прибавили.

Сидя у костра, взрослые долго строили догадки, предположения, удивлялись, но ни к чему определенному не пришли. Всем было ясно: раз построили сарай, значит, что-то сюда привезли, раз оставили мужика, значит – он сторож. А сторожа-дурака кто оставит? Если он не дурак, то зачем напугал ребятишек? Нe-ет, что-то здесь не так...

Наконец седая и полуслепая старуха Нана твердо заявила:

– Он захворал.

С нею согласились. Да и чем еще можно объяснить подобные выходки взрослого человека?

– Сплавай, Николка, на ветке, – распорядилась Нана, тронув за рукав семидесятилетнего сына. – Сплавай сам.

Николка молча кивнул, одобряя важное поручение и оказанное доверие.

4

Мирон вовсе не остался доволен быстрой и неоспоримой победой. Скорее, наоборот. Остыв, он осознал, что сделал все это сгоряча, необдуманно, беспокоясь за сохранность доверенных ему ценностей. И вполне вероятно, что соседи теперь могут вообще больше не появиться на базе. С одной стороны это было бы неплохо, но такого, признаться, Мирон не желал. И что его прорвало? Не обязательно же они должны воровать. Тем более дети...

Захаров, хотя и был против контактов Мирона с кем бы то ни было, но давал лестную характеристику коренному населению Севера. Он утверждал, что они абсолютно честны и простодушны, на хитрости, а тем более на подлости неспособны. Но дело было сделано, что будет дальше – увидим.

Так думал Мирон. И еще он дал зарок не отлучаться с базы ни под каким предлогом. Такое похвальное решение было бы вполне выполнимым, не допусти он оплошности, поставив на Второй речке сеть. Ее следовало снять. Но при одной мысли покинуть базу на полтора-два часа, Мирона бросало в жар.

– Подожду пару деньков, – решил он, – там видно будет.

После первых дождей погода никак не могла устояться. То солнце и жара, то сиверок потянет и посвежеет, то туман такой густоты навалится, что дышать тяжело. А тут уровень воды стал падать. Погода капризничала, а травы! Травы поднимались как на опаре. Да такие ладные, такие густые, что при одном взгляде на них у Мирона захватывало дух. Такие корма! Нет, не мог степной житель спокойно взирать на это богатство.

– Такой травостой пропадает зазря! – потирал он от досады руки. – Не-ет, экспедиции обязательно нужно коровенку прихватить – со свежим молочком будут. На таких-то кормах!..

Мирон готов был работать день и ночь, но азарт ему сбили тунгусы. Из рук валилось все, кроме бинокля. Бдительность он не ослаблял, постоянно следил за соседями. В ясную погоду на низком берегу хорошо различались два берестяных чума, палатка и несколько лодок.

На другой день после неудачного визита тунгусов, Мирон заметил, что по берегу в его направлении движется что-то непонятное. Через некоторое время в бинокль уже можно было разобрать, что темное пятно – это человек. Работал он байдарочным веслом, но сам шел по пояс в воде. Над ним с воплями носились чайки.

– Хрен редьки не слаще! – забеспокоился Мирон. – Теперь этот представляется сумасшедшим.

Только когда Николка стал огибать устье речки, Мирон увидал, что человек сидит в очень низкой и короткой лодочке.

– Все равно озорник какой-нибудь, – не отпускали Мирона подозрения. – Ишь, навострился!..

Человек не торопился. После нескольких взмахов веслом, он переставал грести, оглядывал берег, озеро. Каково же было удивление и разочарование Мирона, когда в бинокль разглядел, что плывет в утлом суденышке сутулый дряхлый старикашка. Строить из себя юродивого перед ним Мирону было стыдно. Решил сидеть у избушки и ждать, что предпримет новый гость. Если старик поднимется к нему, в контакт вступать Мирон не станет. Но заряженное ружье он все-таки положил около себя: дьявол знает, чем может все это кончиться!..

В устье речки Николка помешкал около мироновской сети, что-то пробурчал, покачал головой, потом также не спеша двинулся дальше. Подплыл к берегу против избушки, легко, почти без усилий выдернул насухо лодчонку. Пират подбежал к нему, завилял хвостом. Старик погладил собаку и, глядя под ноги, направился прямо к Мирону. Тот сидел истуканом и смотрел на закипавшую уху из тайменьих голов, но в тоже время настороженно следил за стариком.

– Драствуй! – негромко приветствовал хозяина Николка.

Мирон и бровью не повел.

Старик сел на чурку, достал кисет с табаком и трубочку. Набил ее, вытянул из костра головешку и прикурил. Он как будто не проявлял никакого интереса к окружающему. Тоже молчал, тоже уставился на котелок, где варилась уха, и попыхивал трубочкой. В котелке сильно закипело и начало выплескивать через край на огонь. Николка, видя, что Мирон не намерен сделать ни единого движения, потянулся и отвернул таган с варевом на край костра.

– Пошто таймень имашь? – первым нарушил молчание.

Мирон возмутился. Насупившись, зло стрельнул глазами на гостя: «Тоже мне хозяин нашелся!» А старик спокойно пояснил:

– Таймень летом не имают – шибко худой, однако. Осенью, зимой – ладный. Зимой хорошо!..

Оба опять долго молчали.

– Ты, паря, однако один тут? – снова принялся набивать трубочку Николка. Он глянул на сторожа и в узких глазах его появились веселые лукавинки.

Вопрос достиг цели – смолчать Мирон, конечно, не мог.

– Трое мы! – с ненужной громкостью и вызовом ответил он.

– Пошто трое? – удивился старик, но голос его прозвучал бесстрастно.

– Те ушли, ушли в тайгу, – снова соврал Мирон.

Старик с укором глянул на Мирона и поднялся.

– Не хвораешь, паря? – спросил он с участием.

– Нет, – с прежним вызовом бросил Мирон.

– Я думал кондрашку поймал.

– Ишь что! Да я…

– Вот-вот, – Николка повернулся и пошел к лодочке. Уже оттуда спросил:

– Пошто парнишки пугал? – улыбнулся и погрозил пальцем.

Мирон поднялся, когда старик проплыл уже до скалы по направлению ко Второй речке.

– Там-то ему что нужно? – проворчал он и начал недовольно выговаривать Пирату:

– И ты тоже! Собакой называешься, не тявкнул даже на чужого. А ночи темные станут?.. Видно, проку будет с тебя, как с козла молока.

Пират по интонации хозяина понимал, что о нем отзываются нелестно, и виновато помаргивал.

Хлебая уху, Мирон силился понять, для чего старик отговаривал сейчас ловить тайменей. И как же их ловить зимой, ежели озеро льдом покроется?

– Это же не свиньи, что к зиме жиреют, – пожал он плечами.

Обсасывая косточки тайменьей головы, Мирон наблюдал за стариком. Тот доплыл до устья Второй речки, постоял с минуту и повернул назад. Пристал у базы и уже быстрее поднялся к хозяину.

– Пошто рыбу портил? – строго спросил у Мирона. – Пущальну ставил, однако. Смотреть надо. – Скосился на ружье. – И централку убери. Че она тут?

Повернулся и уплыл, оставя Мирону кучу загадок, и провожаемый криками недоверчивых чаек. На стойбище он отчитался так:

– Не худой мужик, а врет. Пошто соврал, что трое их? И рыбу с пущальной обсушил.

– Он боится нас, – мудро заметила седая Нана, – шибко худо одному-то...

5

На следующий день Мирон, скрепя сердцем, решился сплавать до Второй речки и выяснить, что там с сетью. Как поставил он ее, так ни разу не высмотрел. Все боялся, что в его отсутствие на базу нагрянут тунгусы.

Привязав Пирата у склада, спустился к лодке. Пока плыл подле берега, не сводил глаз с озерной глади. Все было спокойно. Заплыв в устье, ткнулся лодкой в мягкий берег. За двое суток вода скатилась более, чем на метр, а потому сеть и несколько рыбин повисли на прошлогодней траве отлогого берега, словно для просушки.

– Да-а! Попортил добра, – отметил Мирон. – Жаль...

Из кустов к талине, за которую была привязана ловушка, вышла упитанная рыжая корова. Травы скрывали ее почти наполовину.

– Видал ты! Со скотом кочуют! – приятно удивился Мирон. – Ее-то и искал, поди, старик. Не нашел, оттого и вернулся злым.

Мирон вышел из лодки и, обдумывая, что будет правильнее: угнать ее хозяевам или только выдоить, направился отвязывать сеть. Мирно пасущаяся корова вдруг легко села по-собачьи и, склонив голову набок, уставилась на него. Широкой лапой отмахивалась от комаров.

– Мамочки, медведь!.. – пронизало Мирона страшное открытие. – Пшел, пшел, гад! – скорее прошептал, чем крикнул он и, оказавшись у лодки, спешно оттолкнулся от берега.

Только отплыв на приличное расстояние, вспомнил про ружье. Но стрелять сейчас он не мог – руки со страху едва удерживали весла. Да и патроны заряжены дробью – только разъяришь косолапого. А зверь все также смешно сидел и с любопытством наблюдал за действиями невиданного существа.

– Пшел, тебе говорят! – теперь уже в голос закричал Мирон, чувствуя себя вне досягаемости. – А-а-а!

Медведь, зачуяв душок обсохших рыб, недобро заурчал и, поводя черными блескучими ноздрями, направился к лакомству. Склонился и траве и начал громко чавкать.

– Рыбу жрет, стерва! – машинально констатировал Мирон.

Он рукавом смахнул с лица обильный пот и, с силой загребая веслами, поплыл прочь.

– Хана сети! – подумал он, не жалея ее, а скорее радуясь, что сам не удостоился такой участи. – А ведь совсем было к нему направился, – вспомнил, как собирался отвязывать сеть от талины.

– Вот это, брат, коровенка!..

Контакты налаживаются

1

В таком соседстве – не особо приятном ни для Мирона, ни для тунгусов – прошло дней десять. Мирон давно снял сеть, что стояла в устье речки, у базы. Что послужило причиной, он и сам затруднялся бы ответить. Повлияли, видимо, слова старика, и то, что рыбы насолил он еще две бочки, ну и, естественно, боязнь, что медведь может добраться и до этой сети. На базе такой гость абсолютно ни к чему.

– Подождем с рыбалкой до осени, – решил Мирон, а чтобы быть при деле, ежедневно стал заготавливать впрок дрова.

Особо не утруждал себя. Понимал, что любая работа скрашивает одиночество. Понимал и другое: очень скоро и без того довольно малый фронт его занятий свернется совсем. И вот тогда запоешь матушку-репку! Скука заест. Желание идти в лес у него напрочь отшибло после встречи с медведем. Он теперь и по базе ходил не иначе как с ружьем, да еще заряженным пулевым патроном. Крепко напугал его зверь! Даже за сетью не плыл, все откладывал.

Засаливая последний улов, Мирон решил отведать вяленой таймешатинки. Она висела уже больше трех недель. Тут-то и выяснилось, что допустил он великую промашку. Взяв рыбину за хвост и намереваясь отхватить кусок ножом, почувствовал в ней странную легкость. Мирон снял ее с крюка и растерялся: рыба, чуть ли не в метр длиной, весила не более килограмма.

– Эх-ма!.. Пересушил я ее, знать-то, капитально, – подумал с досадой.

Ощутив неестественную податливость и хрупкость, без всякого усилия переломил то, что осталось от матерого тайменя. А остались-то чешуя со шкурой да скелет. Даже голова оказалась пустой, словно ни вышелушенная маковая коробочка. Все на нет источили черви.

– Коленкор!.. – опешил Мирон.

Сорвал с крюка вторую, третью, четвертую рыбу... Все они оказались воздушно-легкими и напоминали гигантские елочные украшения или, скорее всего, надувные резиновые игрушки. С тяжелым сердцем незадачливый засольщик унес весь «улов» в яму для отходов.

– Такое добро погубил! Впредь дураку наука будет, – ворчал он на себя. – Их следовало развесить снаружи, да дымокурчик под ними поддерживать, чтобы мух отгонять. И как же я сразу-то не подумал?..

Ничего значительного за эти дни больше не произошло. Но сторож был постоянно начеку. Часто заговаривал с Пиратом, баловал его. Замечал, что собака тоже скучает. Она часто забегала в лес, кого-то облаивала, вынюхивала, гонялась за выводками рябчиков. Около базы частенько раскапывала мышиные норы. Но хозяин и в мыслях не допускал прогулки в лес с ружьем. Опасное соседство тунгусов держало его у базы, лишив спокойствия. Да еще этот медведь, будь он неладен!

Спал Мирон, как говорится, вполглаза, урывками и больше у кострища на яру. Бинокль всегда держал под рукой. Оттуда в любой момент можно было увидеть, что делается в стойбище у соседей. Сон его стал чуток, капризен. Вроде спать хочется – ляжет, а мысли навалятся, и – нет сна.

2

Измученный бессонницей, искусанный гнусом, Мирон ворочался с боку на бок. Садился, закуривал, подкидывал гнилушку в костер, чтобы дымило сильней и снова ложился. Сон не приходил. Тогда брался за бинокль. Часами наблюдал за крошечными точками, сновавшими между чумами и палаткой. Пытался постичь нехитрую, но незнакомую жизнь тунгусов, понять, что делают они, выезжая в лодках на середину озера.

– И чего не хватает, чего не сидится на месте?! Жили бы да жили. Так ведь нети – сегодня здесь, через месяц сорвутся и айда куда-нибудь в тайгу, а оттуда уметелят еще дальше, – думал Мирон о непонятной жизни тунгусов. – И кочуют-то семьями! Жены и дети при себе, жилье и все хозяйство. Летом в лодках, зимами – на оленях...

– А я один, как дурак, торчу тут. Ни Богу свечка, ни черту кочерга! Сижу, ровно зверек затравленный, и выглядываю из щели. И дернул же дьявол завербоваться в эту преисподнюю на легкую работу да на длинные рубли! А все Филя, он!.. Не он – работал бы сейчас с людьми и в ус не дул. Хоть бы письма получал, знал бы, что дома, сам бы черкнул когда о себе…

Другой раз додумывался до абсурда: а ведь могли бы мы с Ариной здесь год перекоротать. А что? Вполне. Дома парни и сами бы управились. Не маленькие. А мы бы тут. Вот только родить…

И снова мысли перекидывались на тунгусов. А как же они? Ведь и болеют, поди, и случаи там всякие могут быть. А рожать? Рожают ведь. Как же они? Больница-то за сотни верст – как до нее, на чем доберешься?..

– Не-ет! С женой тут никак нельзя, конечно. Только, если… – Иногда с такими путаными мыслями и засыпал ненадолго. И виделись ему во сне и Арина, и Вася с Ваняткой, и дом, и луга с цветущими клеверами, и кони...

С Ариной жили они уже восемнадцать лет. Всякое перевидали, пережили: и голодно, холодно бывало, и достаток знавали. Оба были работящие, людей не чурались. И их не обходили стороной, плохим словом не поминали. Сыновей, как говорится, на ноги подняли: по семь классов закончили, грамотные, не то, что родители. На колхозных работах трудиться научились. Парни ловкие, из рук инструмент не выпадет.

С женой у Мирона скандалов и склок не бывало. Делить нечего было – вместе наживали, вместе пользовались. И в радости, и в горе нужны были друг другу. Этим и жили. Любил ли он ее? Почему-то об этом никогда не думал. Сжились, свыклись, даже думали одинаково. Наверное, так и надо. Что она сготовит-состряпает, ему по вкусу, что он сработает-наладит – ей нравится. Разве этого мало? Веселиться они тоже любили. На людях не стыдились радостей своих. Пели оба – заслушаешься, а плясать Арина выйдет – ровни нет! Уж очень любил Мирон, когда она плясала, нравилась она ему тогда – жуть! Бывало, мужики и бросали завистливые, слащавые взгляды – попробуй-ка устоять перед такой лебедушкой! Но село есть село. Тут с этими штучками не балуй, если не хочешь сраму набраться, а то и быть битым немудрено. С этим обстояло строго.

Сам Мирон ни на кого не заглядывался. Есть жена – радуйся, радоваться нечему – плачь. Жизнь сам себе делаешь: что посеешь, то и пожнешь. У него и до Арины женщины не было. Не обнял, не поцеловал ни одной. Не такие времена были, не до того. А с ней живут и живут. Так ли, как все, – неведомо. Никто их не учил и отчета тоже никто не испрашивал. Для ревности повода не было, а потому и царило в их доме спокойствие.

Оказавшись наедине с собой, Мирон частенько вспоминал их жизнь. И такая тоска давила сердце, такая обида угнетала его за те невысказанные признания в радостях, которыми одаривала его жена. А ведь может быть, что она и не знала, не догадывалась, как хорошо ему было с ней. И сейчас – должна же она знать, чувствовать, как он желает, чтобы хоть на день, хоть на часок она оказалась рядом. Только здесь он впервые подумал, пожелал, чтобы жена узнала, почувствовала, что значит для него она, как нужна ему!

Иногда Мирон забывался и видел жену рядом, принимал ее горячее прикосновение, обволакивающую, туманящую разум ласку и просыпался в холодном поту, разбитый и жалкий. Рассеянный и хмурый, хватался за любое дело, чтобы как-то убить время, притушить воспоминания, чтобы, наконец, устать, свалиться и уснуть мертвецким сном.

3

Двадцать восьмого июля на базу снова пожаловал тунгус. Мирон запомнил дату, так как в этот день его старшему сыну Васе исполнялось восемнадцать лет. Отец долго колебался: выпить стаканчик спирту по такому случаю или нет. Обед приготовил праздничный: нажарил на сковороде рыбы, сварил пшеничную кашу. Открыв в складе ящик, достал четыре галеты к чаю.

– Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! – впервые за свое пребывание здесь весело напевал Мирон.

Вернулся в склад, налил из бутылки полкружки спирта. У костра разбавил его водой и собрался было начать пиршество, как, к великому своему неудовольствию, увидел подплывающего к базе тунгуса.

– Штоб тебе ни дна, ни покрышки! – искренне возмутился Мирон. – Ни раньше, ни позже! Куда ж я теперь с этим?

Он глянул на кружку, которую держал в руке, и от которой на чистом воздухе разило едкими испарениями.

– Вот язва! Ровно штопором сверлит в норках!

Мирон растерялся: снова незваные соседи захватили его врасплох, снова из-за них нужно ломать голову!..

– Ведь выпью – учует, холера, не выпить — увидит. А узнают о спирте, не будет отбою, в осаду возьмут. Не-ет! Следует спрятать.

Мирон быстро поднялся на яр, зашел в избушку. Кружку поставил в печку, прикрыв на всякий случай верхонкой, и затворил массивную чугунную дверцу. Когда он вернулся к костру, гость уже вытаскивал свою ветку на берег. Пират крутился около него, выражая своим поведением искреннюю радость. А тот с небольшим свертком в руке направился к хозяину.

– Здорово, бойэ! – кивнул, как старому знакомому. И пояснил: «Бойэ – товарищ, друг». – Не дожидаясь ответа, спросил: – Мишка кушал?

– Чево, чево? – не понял Мирон.

– Медведь, Мишка, спрашиваю, кушал?

– Язви его! – понял по-своему вопрос гостя Мирон, заругался. – Изничтожил у меня сеть!

– Убили мы его, – улыбнулся гость. – Ты медведь мясо кушал? – Развернул тряпицу, протянул Мирону кусок вяленой медвежатины. – Бери! Вкусный!

Не давая хозяину опомниться, сообщил:

– а мы завтра аргишим. Уедем. А ты зимовка остался?

– Остался, – подтвердил Мирон и сам подумал с облегчением: «Скатертью дорожка!»

– Мы осенью опять приплывем, – продолжал гость и искренне посочувствовал Мирону: – А у тебя ветки нет – это худо!

– Какой ветки? – не понял Мирон.

– А эвон, долбянка. Ветка называется.

– На что она мне?

– Без ветки как? Без ветки шибко худо. Мы тебе, однако, сделаем ветку.

– Я на лодке… – возразил не совсем уверенно Мирон.

– О, бойэ! А шуга пойдет? Один как лодку спехивать, вытаскивать будешь? Не-е, одному лодку хоть как, никак. А капканы у тебя есть? Промышлять будешь?

– Есть, – буркнул под нос Мирон.

– Мастер промышлять? – поинтересовался гость.

– Я по хлебному делу мастер, – понемногу разговорился неприветливый хозяин.

– Видал, как хлеб растет?! – оживился и без того шустрый гость. Глаза его загорелись любопытством.

– Сам сеял, сам убирал, – похвастался Мирон.

– О, паря, однако, агромадное дерево?

– Эк, сморозил! Какое дерево! Как трава вон, – кивнул Мирон на поляну.

– О… – нахмурясь, что-то натужно соображал тунгус. – Как трава. Маленький совсем хлеб. Однако много сеять надо, если как трава.

– Много, – согласился Мирон.

– А промышлять не можешь? – снова повторил вопрос гость.

– Научусь! – словно пригрозил Мирон.

– Канешна, канешна! – не возражал гость. – Мы учить будем. Хлеб сеять учить надо, промышлять тоже учить надо. Тоже секрет есть. И кыча тебе привезем.

– Какого еще кыча? – насторожился Мирон.

– Собаку. Твой кобель – худой собака. Промышлять не пойдет. Мы тебе привезем хорошего кыча. – И спросил: – Пошто медведь не кушаешь? Вкусно!

Гость достал из ножен узкий длинный нож, отхватил ленточку мяса и с удовольствием начал жевать.

Мирон последовал его примеру. Мужчина начал ему нравится своей искренностью и доверчивой простотой. А вяленое мясо оказалось слегка прикопченым, в меру посолено и, несмотря на слабый специфический запах, было действительно вкусным.

– Ты тоже медведь убьешь, – заверил гость. – Осень он шибко жирный!

– Все у вас осень, – усмехнулся Мирон.

– Верно, паря! А как же! Все, как есть, осень. Пушнина – осень, мясо – осень, грибы, ягода – осень, – улыбался гость и без всякого перехода спросил: – Ты пошто Николке врал?

– Еще че! – нахмурился Мирон.

– Врал, бойэ. Один живешь, а сказал – трое.

– Почему это один?

– Дурак видит – один, – снова улыбнулся гость. – Котелок маленький, чайник – одному напиться не хватит.

– Ну, один, один! – повысил голос Мирон. – Ну и что?

– Ниче, ниче, – миролюбиво проговорил тунгус. – Одному худо. Мы смотреть будем, помогать. Осень смотрим, щас смотрим. – И повторил: – Ниче.

– А вы что на озере делали? – поинтересовался Мирон. – В лодках, на середке?

– У, бойэ, стерлядку добывали! – оживился гость. – Завтра сдавать поплывем.

– Далеко? – Это нужно было знать Мирону.

– Километров сто и пятьдесят еще. Однако, столько будет, – нахмурив лоб, прикидывал тунгус. – Налимий лоб называется. Летом там засольщик живет.

– Там что – деревня, поселок какой? – продолжал выпытывать Мирон.

– Не-е! Сарай. Засолка пункт. А Сан Санч палатка живет. Верно, сто и пятьдесят, однако… Зимой ниче нет.

– Далеко! – посочувствовал Мирон, а сам подумал: «Хорошо». И спросил: – Ты-то зачем приплыл ко мне?

– Как же, бойэ, смотреть надо че, как. Ты осень тоже к нам приезжай. В гости.

– В гости, говоришь? – Мирон криво улыбнулся, виновато опустил глаза.

4

Понял Мирон, что люди, поселившиеся недалеко от него, не знающие кто он и что он, проявляют простую, но самую необходимую заботу о нем. Это его растрогало. Стало стыдно за свои мысли и за спрятанный спирт. Он мой гость! Что же я придуриваюсь? Нужно угощать...

– Ну, давай обедать, – пригласил он тунгуса. – У меня каша…

– У тебя ложка один! – засмеялся гость.

– Что верно, то верно – ложка одна, – невольно усмехнулся Мирон.

– Ладно, я ложку сделаю, – поднялся гость.

Он направился к осине. Срезав сучок, в минуту выстругал лопаточку и подсел к котелку.

– А спирт есть? – спросил он, с прищуром глянул на хозяина.

Мирон тотчас напустил на себя серьезный вид.

– Вот уж чего нет, того нет! – Зачерпнул кашу и с показным аппетитом принялся уминать. – С рыбой, с рыбой ешь! – пододвинул сковороду гостю и сам взял кусок.

– А сарай агромадный строил, – покосился гость на склад, уписывая кашу. –Пошто такой?

– Гвозди там, – не моргнув, соврал Мирон.

– У!.. – Гость еще раз глянул на склад. – Пошто много так? Кого в тайге прибивать будешь?

– Экспедиция на следующую весну приедет.

– А… Пидиция! – другое дело, – согласился гость и посоветовал: – Тебе, однако, жениться надо. Давай я привезу тебе жену?

– Коленкор!.. – от души рассмеялся Мирон.

– Пошто Коленкор – Зойку, – совершенно серьезно, со скрытой обидой возразил гость. – У нас Зойка есть.

Мирон продолжал смеяться.

– Какой смех? – не мог понять гость хозяина.

– У меня есть жена, – пояснил Мирон. – И скоро третий ребенок родится.

– Ну да, да… – закивал гость, так и не поняв, почему нельзя Мирону жениться здесь. – А наша Зойка – мастер девка! Помышляет славно! Шестьсот белок добывает. Ей муж надо. – И поднялся. – Плыву я, однако. Осень придем.

И пошел к берегу.

Мирон встал проводить гостя.

– Ты дай нам сеть, котору Мишка драл? – спросил тунгус уже около ветки.

– Да она… она вся в дырах!.. – запнулся Мирон. Он не хотел признаваться в том, что не снял ее до сих пор.

– Мы чиним. Ты, однако, не мастер чинить? – настаивал гость.

– Не мастер, – виновато признался Мирон и решился – Я ее не снял еще.

– Так и стоит в речке?!

– Так и стоит, – потупился Мирон.

– Я сниму, Мы малость промышляем с ней. Потом обратно везем.

Мирон прикинул, что самому ее так и так не отремонтировать и согласился.

– Бери, – разрешил он, подумав с признательностью. «Даже не упрекнул в трусости». И предупредил: – Только верни, она казенная.

– Ага, ага! – пообещал тунгус, направляясь к злополучной речке.

Вернулся он с сетью через полчаса.

– Ладно устряпал ее Мишка! – крикнул и поплыл восвояси.

Мирон долго стоял у самой воды, глядя на уплывающего в ветке тунгуса. В его душе росло досадное чувство, тоскливое сознание того, что люди эти уедут, что он снова останется один-одинешенек на этом большом озере в этой бескрайней немой тайге.

Снова один

1

Наконец-то вода стала на постоянный уровень. Против того места, где жили табором тунгусы, выпал песчаный остров с жидкими тальничками. Тянулся он на целую версту, между ним и коренной землей осталась мелкая курья. Низкие берега ее быстро заросли осокой и гусенцом.

За два месяца, что прошли с того дня, как тунгусы покинули свое стойбище, Мирон объездил все озеро и даже проплыл по речке на Малое озеро. Пирата, чтобы по берегу не распугивал разную живность, брал к себе в лодку. Брал даже тогда, когда отлучался не на один день, как это произошло во время путешествия на Малое озеро. А покидал Мирон свое насиженное место в последнее время частенько. То в лодке по озеру, то пешком к вершинам речек и в тайгу. Медведь убит, считал он, и опасаться больше некого. Пришла к нему какая-то спокойная уверенность в том, что ничего не случится на вверенном ему участке. Но взамен такому успокоению, росла, подымалась в душе гнетущая тоска по дому, по родным, по привычному занятию. Идет, идет он по тайге и вдруг встанет, как вкопанный: «Что шляюсь я, ровно потерянный? – обухом била мысль. – Или делать больше нечего. Куда меня черти носят?!»

На базе работы оставалось все меньше и меньше. Потому-то Мирон и предпринимал эти вылазки. На природе все-таки скрадывалось то чувство заброшенности, бороться с которым одному было нелегко.

К этому времени на озеро и в речки вывели свое многочисленное потомство утки, гуси и даже две пары лебедей. В первые встречи одни, шлепая по воде лапками и крылышками, улепетывали от лодки, словно гидросамолеты на взлете, другие ныряли, спасаясь от непонятного громадного существа, живого и страшного. А некоторые, с беспокойством оглядываясь, крадучись, заплывали в прибрежную осоку или пускались наутек по берегу, скрываемые метровыми травами. Со временем вся эта пернатая разномастная братия постепенно привыкла к такому соседству и, отплыв на несколько саженей, оживленно перекликалась и продолжала свои неотложные хлопоты.

В тайге часто вспугивал с Пиратом выводки шустрых рябчиков. Глупыши тут же рассаживались на ветках деревьев и, тренькая посвистом, с удивлением взирали на человека и собаку. Зато осторожные косачи и тетерки с квохтаньем и треском срывались с ягодников и, стремительно набирая скорость, скрывались в глухом кедровнике. А независимые, с гордой осанкой глухари нехотя подымались на крыло и зачастую пытались просто убежать от праздных наблюдателей. Несколько раз мирон проходил под деревьями, на которых доверчиво отдыхали эти черные красавцы. Важно и с достоинством восседали они на сучьях, вероятно, считая себя недосягаемыми.

Вездесущие бурундуки – неутомимые труженики тайги – выкраивали минутку, чтобы познакомиться с невиданными пришельцами. То же делали и отчаянные белки... Ровно сороки, завидев Мирона с собакой, они стремились переполошить всю округу: стремглав взмывая к вершине по стволу, протестующее и тревожно цокали, то спускались почти до земли, то делали отчаянно смелые прыжки с дерева на дерево и недовольно, вызывающе верещали.

Однажды, присев отдохнуть на взлобке, Мирон заметил метрах в сорока белочку. Прилежной хозяюшкой она скакала по плотному слепому мху, неся в зубах пихтовую шишку. Заметив что-то новое в своих владениях, села на задние лапки и внимательно присмотрелась к человеку. Пират лежал рядом с хозяином. Он тоже увидел зверька и уже готов был броситься к нему, но Мирон остановил его рукой.

– Нельзя, нельзя, Пиратка! – шептал он требовательно, удерживая собаку. – Лежи смирно!

Мирон чувствовал, как под ладонью в возбужденном нетерпении ходуном ходили мышцы на спине Пирата.

А белка, удостоверившись, что здесь действительно что-то необычное и совсем не угрожающее, решила утолить свое любопытство. Так с шишкой в зубах и прискакала к загадочному явлению. Метрах в пяти от Мирона остановилась и снова приподнялась на задних лапках. Склоняя то в одну, то в другую сторону головку на вытянутой шейке, она досконально обследовала выпуклыми черными глазками и человека, и собаку, и, не обнаружив ничего подозрительного, поддалась искушению – направилась прямиком на Мирона.

Тот сжал губы чтобы не выдать себя улыбкой. Его и самого начинало трясти, как Пирата, которого он все еще прижимал рукой. Другая рука лежала на коленке.

«Поймаю, поймаю, чертовку! – ликовал он, словно ребенок, зорко следя за каждым движением стройного, опрятного зверька. Только ведь укусит, ведьма!»

Белочка вплотную припрыгала к коленке Мирона и остановилась, видимо, решая: следует залезать на этот незнакомый, появившийся здесь неизвестно как и откуда, предмет.

В этот момент Мирон молниеносным рывком попытался схватить ее. Но – увы! – зверек опередил маневр человека. Под рукой Мирона осталась пихтовая шишка, а белка вмиг оказалась на середине кедра, что рос в двух метрах. Оттуда, сверху, еще не совсем придя в себя, белочка в недоумении разглядывала ожившее чудовище. Мирон снова замер в прежней позе. Он наблюдал, как зверек несколько раз осторожно спускался по стволу вниз, а потом, словно дразня и провоцируя, с писком бросался в спасительную высоту. Оттуда он бросал быстрые изучающие взгляды на человека – не шевельнулся ли? Каждый раз зверек спускался ниже и ниже. Наконец он осмелился, посчитав, вероятно, что ему померещилось опасное движение истукана и снова спустился па землю. От дерева белочка, безусловно испытывая робость, как разведчик, по-пластунски подкралась к Мирону.

«Что она задумала? – терялся в догадках человек. – Зачем она снова идет ко мне?..»

А белочка доползла до шишки, схватила ее и, отскочив, оглянулась, а потом спокойно запрыгала к огромному замшелому валуну, что врос наполовину в землю позади Мирона. Приподняв горбатой мордочкой мох, сунула в ямку шишку и, оглядевшись, – не увидел ли кто-нибудь? – быстро замаскировала очередной запас корма. Затем, потеряв всякий интерес к новоявленному, непонятному нагромождению, даже не оглянувшись, деловито поскакала по своим неотложным делам.

Уже вечером, вспомнив проказницу, Мирон подумал: «Наверное, в природе ничего не пропадает зря».

В другой раз, возвращаясь к базе на лодке, Мирон заметил, как олениха с молодым олененком переплывали озеро. Всего вероятнее, что какой-то хищник заставил их решиться на такое. В противном случае звери могли гораздо быстрее обойти водоем с сушей. Мирон машинально схватил ружье, но, опомнившись, устыдился своего намерения.

Олениха-мать, держалась впереди мальца. Заметив опасность, подала голос и бросилась к берегу. До него оставалось не менее пятисот метров. Олененок, по всему было видно, очень устал и потому, завидев лодку и приняв ее за клочок суши, вопреки предупреждению родительницы, направился прямо к спасительному предмету.

Мирон разгадал намерение крошки, но – увы! – вскарабкаться через борт к олененку не удавалось. На помощь поспешил человек, но лишь отпугнул зверька: он поплыл в обратном направлении.

– Ну, не-ет! – быстро прикинул Мирон. – Туда ты не дотянешь. Давай-ка, брат, я тебя заверну за матерью.

Он обогнал олененка, припугнул.

– Вот так-то вернее, – остался доволен.

Мирон видел, как олениха выскочила из воды, пронеслась километр по берегу и скрылась в чаще.

– Бросила?! – понял по своему ее маневр Мирон. – Как же он тебя разыщет? – И уже прикидывал, как помочь олененку.

Но тот, выбравшись на сушу, по странному наитию спокойно и уверенно затрусил вслед за убежавшей матерью и свернул в кусты там, где свернула она.

– Видал ты!.. – только и осталось Мирону удивиться. – Фокус!

Так постепенно новичок Заполярья сближался с природой, с ее обитателями, знакомился с их повадками, характерами. День за днем постигал самые простые вещи, которые природа создавала и берегла тысячелетиями и от которых человек ушел в сложные дебри цивилизации.

2

В августе закончился полярный день. Темные ночи быстро удлинялись. Комар начал убывать, но появилась мошка. Правда, от нее можно было спасаться в избушке. В ней они сразу липли к окнам, видимо, не переносили темноты.

Как-то Мирон попробовал стрелять уток – захотелось мяса. Можно было это сделать прямо от склада – утки не боялись ни строений, ни человека, ни собаки – плавали рядом, как домашние. Но хозяин решил иначе: охотиться поплыл во Вторую речку. Привез двух. Но дичь «еще не вышла»: утки оказались тощими, а шкура – хоть обдирай – вся в пеньках, нарастающих после линьки перьев.

Зато в сентябре Мирон охотой занялся всерьез. В погожие дни плавал на лодке в курью, за песчаный остров. Там в зарослях осоки из тальниковых веток соорудил два скрадка и просиживал то в одном, то в другом до вечера. Убивал десяток, а то и полтора десятка уток на выбор, которые покрупнее. На следующий день ощипывал их, потрошил, часть из них варил, остальных присаливал.

Как-то, зайдя в край леса заречной скалы, обнаружил, что поспела брусника – занялся ее сбором. Несколько Дней подряд приносил по ведру этой чудной крепкой ягоды. Для хранения ссыпал прямо в ящик, который сколотил специально из обрезков тесин. Чай теперь он пил не иначе, как с брусникой.

– Резон! – кивал довольный Пирату. – Цинга, она в этих местах люта. А с ягодкой мы, брат, ее того, обманем. Болеть здесь нам никак нельзя. Вот так-то, Пиратка.

В середине сентября из окрестных болот и тундры начали слетаться гусиные выводки. Птицы готовились к отлету. По утрам и вечерам в чутком до звуков, неправдоподобно чистом воздухе над притихшей гладью стоял сплошной гомон.

Из скрадков Мирон убивал за выезд до пяти-шести громадных гуменников. Такие удачи поставили Мирона в тупик: куда девать столько дичи? Соленая, она теряет всю прелесть, для черного дня уже было заготовлено предостаточно и уток, и гусей. О том, чтобы оставлять посоленую дичь для экспедиции, не могло быть и речи – кто станет есть ее через год? Пришлось отказаться от охоты на гусей. Сплавает, убьет уточку и – хватит. Прокорм на день есть.

Зато сама охота пришлась Мирону по душе. Несколько раз он пробовал стрелять в лет, но мазал. «Весной научусь на перелете, – успокаивал себя, – ночи будут светлые...» На гусей приходилось выезжать задолго до рассвета, лодку оставлять в версте от скрадков. Заканчивалась охота с подъемом солнца. Осторожные птицы сторонились скрадков. Пирата охотник брал с собой постоянно. Собака часто выручала, находя в зарослях и кочках убитую или подраненную дичь.

Однажды ранним утром прямо от избушки снял с вершины кедра глухаря. Долго рассматривал, любовался сильной и громадной птицей. Поражали смоляная чернь перьев с фиолетово-зеленым отливом, широкие пурпурные брови и горбатый, мощный белый клюв.

– Инструмент! – воскликнул Мирон. – Таким агрегатом – гвозди перекусывать!

Но мясо глухаря отдавало хвоей, а потому не очень пришлось по вкусу степному человеку, незнакомому с таежной дичью.

Шло время. Мирон теперь удивлялся: как быстро летят дни! Но думы о доме не покидали его. Всеми радостями он мысленно делился с домашними.

– Знали бы они, чем мы тут занимаемся!.. – ухмылялся он, качая головой. Приеду домой, расскажу – не поверят! Бездельники мы с тобой, Пиратка, вот кто.

Но у него копилось неопровержимое вещественное доказательство того, что на охоте он отнюдь не профан: перья. Мирон начал собирать их в мешок – сгодятся, дескать, на подушку. Но к концу охоты стало ясно, что за осень и весну перьев соберется на целую перину.

В последние дни сентября ночи похолодали. Утрами по берегам на песках и гусеницах белел иней и лежал до появления солнца. Мирону пришлось от костра перебираться в избушку. Там он каждый вечер топил понемногу печку. Из склада принес ящик свечей, почистил и заправил керосином лампу. С нарастанием темного времени чаще стали донимать скука, тоска по дому. Нужно было придумывать какое-то занятие на вечера в избушке. Дома Мирон для своих нужд понемногу столярничал, но что он мог делать здесь?

– Табуретки наши тут не в ходу, – жаловался он Пирату. – Комоды тоже.

Все чаще ловил себя на мысли, что ждет тунгусов. Более того – беспокоился: а вдруг не приедут? И сам себе удивлялся: ничего значительного в их взаимоотношениях не произошло, а ждет ведь!

Вспомнил, как первый раз прикинулся сумасшедшим, как при второй встрече отмалчивался, а потом врал. В третий раз еще потешнее – кружку со спиртом в печку спрятал! Спирт он так и не выпил – обратно в бутыль вылил. Не мог он один, без компании, нагонять на себя искусственную веселость. Для чего? Да и разве стало бы веселей от выпитого?..

Друзья

1

На календаре у Мирона значилось двадцать шестое сентября. В этот день, под вечер, на прежнем месте появились светлые берестяные чумы. Мирон обрадовался гостям не в меньшей степени, чем весной напугался. Уж так потянуло его к людям, так захотелось сесть в лодку и поплыть к ним, но…

Он ждал гостей к себе.

Ночь Мирон провел почти без сна. Все его существо ликовало в ожидании встречи с людьми, то вдруг приходили сомнения: может быть, приехали другие?.. Гости не заставили себя ждать. На следующее утро старик и мужчина, что приплывали два месяца назад, заявились на базу в лодке. Поперек нее, как распущенные крылья, светлела свежесработанная долблянка. Мирон еще с яра определил, что она намного длиннее и шире той, в которой плавали сами тунгусы. На носу лодки сидела крючкохвостая и остроухая белая собака.

Гостей Мирон встретил у воды. Поддернул их лодку. Прибывшие сошли на берег.

– Здорово, бойэ! – протянул хозяин руки одному и другому. – С приездом!

Гости радостно ответили на приветствие.

– Однако, паря, больше не хвораешь? – с улыбкой спросил старик Николка.

– Больше – нет! – не смутился Мирон. Радость его была выше других чувств. – Меня зовут Мироном, – сообщил он.

– А я – Николка, – представился старик. – Он – Котька. Киститин, – уточнил для солидности.

Старик потянулся в носовую часть лодки и взял мешок.

– Мы тебе хлеб привезли, – сказал он. – Однако, лепешки надоели?

– О! За это спасибо, мужики! – обрадовался Мирон и принял подарок – пять или шесть булок печеного хлеба – как драгоценность.

– Хлеб – хорошо! – согласился Николка. – Русский без хлеба худо. А нам – рыба, мясо. Мы без хлеба можем.

– Пошли чай пить, – пригласил хозяин гостей.

– Постой, паря, ветку вытащим, – остановил Мирона Костя. – Я посулил? Посулил. Забирай ветку и кыча тоже.

Мирон задумался.

– У меня денег ни копья, – признался он с досадой. – Платить нечем.

Старик посмотрел на него с укором и, ничего не сказав, поплелся к избушке.

Костя с Мироном сняли с лодки длинное легкое суденышко и двухлопастное весло.

– Пошто деньги поминашь? – глухо проронил Костя. – Тут не магазин.

– А как же… – начал было Мирон, но гость прервал его.

– Ладно! – махнул он рукой. Потом кивнул на угор, – У тебя проволоки – бурун! Дай нам малость на петли? А деньги зачем?..

– Проволоки дам, – заверил Мирон.

Пошли догонять Николку.

– У, паря, куда эстоль дров заготовил?! – воскликнул с удивлением Костя, увидев обставленную снаружи поленницами избушку и забитый ими навес. – Славно работал!

– Чтобы не замерзнуть, – ответил довольный Мирон.

– Шибко жарко будет, однако, – поражались тунгусы, никогда впрок не запасавшие топливо. – Их, паря, и в три зимы не стопишь. Эстоль наготовить!..

Чай пили долго, с наслаждением. Хоть этим угодили хозяину. Мирон еще с вечера, ожидая гостей, достал из склада килограмма полтора галет, несколько кусков сахару и свежую плитку чая. Гости хвалили чай, вытирали вспотевшие лица и снова пили. Пили и нахваливали. Толк в нем знали.

– А кыча возьми, – уговаривал Костя. – Его и запрягать можно. Уток уже достает из воды. Скоро на белку пойдешь – славно помогать будет! А капканы, петли ставить будешь – собака дома держи. С собой не бери: в капкан попадет – без ноги, в петлю – совсем хана!

Мирон согласно кивал и все улыбался, радуясь гостям. Но тревожило его то, что слишком много советов дает Костя – как бы запомнить, не упустить чего.

– За белкой пойдет, – заверял Костя. – Лайка добрая. Ее мать – ох, мастер медведь держать! И он будет. Только сам не мажь.

– А вы медведей много убивали? – поинтересовался Мирон.

– Я – одиннадцать, Николка, однако, семьдесят. – И, словно оправдываясь, добавил: – Он старый, конечно...

– Говорят, что сороковой медведь опасный? – спросил Мирон у разговорившегося тунгуса.

– Зачем опасно? – возразил Костя. – Мы отказом его берем, мы не стреляем.

– А это что?

– Нож такой делам на палке. Отказ называется. – Костя вскочил и показал, как он разит медведя ножом в самое сердце, упирая конец палки ногой в землю. – Совсем не опасно! – уверял он. – Ружье, конечно – осечку дает. Ружье опасно!

Покурив после чаепития, вышли на воздух, разложили костерок, накалили докрасна в одном месте трос. Когда он остыл, отрубили зубилом метров пять.

– Забирайте, – сказал Мирон.

Трос унесли в лодку и вернулись к костру.

Мирон ломал голову над тем, как и чем можно было бы лучше отблагодарить новых друзей за внимание, оказанное ему. Наконец решил дать им пятисотграммовую банку чая. Глаза гостей загорелись восторгом от такого щедрого подношения, но приняли его с достоинством.

Сидели у костра долго. Курили. Николка разглядывал озеро, противоположную гриву тайги над скалой, потом задрал голову и изучающее глянул на корявую лиственницу.

– Пошто орел на нем нет? – произнес с удивлением.

– Какой орел? – не понял Мирон.

– Постой, – пожал плечами старик. – Така лисьвень, а гнездо нет, орел тоже нет…

– Да-а…– согласился Костя. – Така лисьвень добрая. – И заверил, намекая на орла: – Прилетит, однако!

Мирону показался странным их разговор, и слушал-то он их в пол-уха. Он думал о том, что последние дни все чаще мучается от безделья вечерами, а потому спросил:

– А что вы работаете?

– Как – што? – удивились тунгусы. – Мы промышляем рыбу, пушнину, мясо готовляем.

– Нет, это так просто. А работа какая-то должна же быть у вас? – Мирон не мог представить себе, что охота и рыбалка могут быть основным занятием целого стойбища.

– Э-э! Это не просто, паря, – задумавшись, возразил Николка. – Это трудно. И план у нас.

– Все охотитесь?! – воскликнул хозяин в недоумении.

– Пошто все? Нана с парнишкам сидит. Она не видит.

– Ей лет, однако, больше, чем сто, – пояснил Костя, в оправдание старухи.

Тунгусы принялись объяснять, какой нелегкий и опасный у них труд. Иногда приводили для убедительности забавные или рискованные случаи из своей жизни и работы. Мирон слушал и постепенно приходил к выводу, что люди эти мужественные и упорные в своем труде. Не мог не согласиться и с главным доводом Николки: «Государству их пушнина шибко нужна!»

– Это верно, – кивал он.

Костя и старик долго еще посвящали Мирона в различного рода премудрости пушного промысла: капканами, петлями, с ружьями и плашками. Затем старик подвел итог всему сказанному:

– Больше ходи, больше смотри – зверь сам научит, че и как надо. И птица тоже, – произнес и поднялся. – Однако, Котька, плыть надо.

– Кыча в избушку закрой, а то убежит с нами, – предупредил Котя и тоже поднялся.

– А вы зачем на озеро приехали? – спросил Мирон.

– Таймень, чир имать, – ответил Николка и подсказал: – Ты тоже имай. Пущальну ставь восьмиперстку. Агромадный таймень имать будешь!

– Приплывай в гости, – пригласил Костя.

– Канешна, канешна, – быстро подхватил Николка.

– Не-е, не могу, – с сожалением отказался Мирон, в душе которого постоянно жила настороженность. – Я на работе. А ну, как неустойка какая – с меня спрос учинят, загремишь!.. С этим шутки в сторону…

– Чудной, паря!.. – усмехнулся Костя.

Уже отплыв, Костя крикнул:

– Мы потом приедем, лодку твою вытащим. Один ты, хоть как – никак. А на ветке учись маленько, а то скупаешься. – И еще раз предупредил: – Смотри, бойэ, аккуратна!..

2

На следующее утро Мирон выбрал две самые редкие сети и поставил на озере у устья речки. Управившись, решил испробовать подарок тунгусов.

Утлое суденышко и впрямь оказалось коварным: от малейшего неточного движения человека теряло устойчивость и кренилось, зачерпывая бортом воду. Мирон не сразу приноровился к его капризному характеру. Зато плавать оказалось чертовски легко: подгребая веслом, Мирон придавал ветке такую скорость, о какой на своей лодке и помышлять нечего было.

– Молодцы, молодцы! – радовался он. – Сработано здорово!

Тунгусы промышляли на озере десять дней. За это время и Мирон наловил около двух центнеров отменных тайменей и чиров. Правы были тунгусы: осенняя рыба не шла ни в какое сравнение с той, что ловилась весной. Она нагуляла жир, стала гораздо нежнее и сочней.

Хлопот с уловом было много, но трудился Мирон с упоением, чтобы приглушить работой неодолимое желание сплавать к людям, что жили от него всего в пяти километрах. Не будь собак, неизвестно, как бы он справился со своей тоской.

Кыч – Мирон так и назвал привезенного тунгусами пса – на новом месте освоился быстро. Это была большая пушистая северная лайка чисто белого цвета и доброго нрава. Спокойная и несуетливая, она ложилась на ночь на полянку между избушкой и кедрачами, а утром подходила к навесу встречать своего нового хозяина.

– Ну как ночевалось? – трепал его за ушами Мирон. – Задерет тебя, непутевого, косолапый. А? Не боишься спать у леса?

Хозяин не знал, что собака из предосторожности ложится ближе к лесу – лучше слышны все звуки – и этим проявляет заботу о нем же. Довольная вниманием, собака благодарно урчала и протягивала лапу. Так начинался рабочий день.

По совету Николки, Мирон устроил на берегу речки «духовую яму». Сбрасывал в нее рыбьи потроха. Старик объяснял, что дух приманет зверьков, и до Нового года Мирон сможет промышлять их рядом с жильем.

– Горносталишек наимаешь, колонков, – говорил он с убежденностью знающего охотника. – И лисы прикормятся. Они шибко тухлятинку уважают. Тут выловишь – подашься к нашему табору. Мы там тоже все в яму валим. Мало-мало и там добудешь.

«Дружные люди. Работящие. И ничего у них не пропадает зря, даже отходы. Это хорошо. Выносливые: морозы-то, говорят, здесь до шестидесяти доходят. Ну, да и мне никуда не деться – придется пожить, на морозы ихние глянуть...»

Осень постепенно переходила в зиму. Осины и березы давно сбросили яркие наряды. Только едкими красными пятнами пылали отяжелевшие от плодов рябины. Ночи стали холодными. По утрам озеро с берегами, тайгой и скалами прятались в полном ползучем тумане, днем потемневшие плотные воды обрамлялись серебром заиндевелого леса и берегового гусенца.

Мирон радовался приближению зимы. Скорее бы! А там, как говорят: октяб, неяб, тяп-тяп и – май! Весна, вскроются реки, и его пребывание здесь закончится. Он вернется домой, обует, оденет семью, увидит родившегося без него сына или дочь. Мирон представлял, с какой радостью и жадностью он включится в привычную работу с лошадьми, как полегчает ему, как оживет в кругу знакомых и родных...

Мирон ждал зиму, но и побаивался ее. В первой декаде октября вдруг наступило потепление: подул южный ветер – верховка – и зарядили дожди. Исчезли с озера утки, гуси и лебеди. Непривычно тихо стало вокруг. Даже последние чайки, высоко описывая круги, без криков собирались в стаи и молча улетали.

Через три дня ночью дождь перешел в снег. Падал он густо, большими хлопьями, торопливо. Сразу стало светлее, просторнее, чище и уютнее.

– Чуяла птица зиму, убралась вовремя, – отметил Мирон.

Он прошелся по яру, обогнул склад, приглядываясь к собакам. Пирату такая погодя явно пришлась не по душе – он старался держаться под складом, где не было снега. Кыч, наоборот, затемно повеселел и проявлял интерес, обнюхивая заснеженные кочки, травинки, камни. Падая, катался в снегу, неторопливо повизгивал. У самой воды наткнулся на свежий след какого-то зверька и унесся, скрывшись в белом мельтешении снегопада. Мирон остановился у следа. Схож он был с лисьим, но чуть меньше. Зверек бежал вдоль берега, в двух метрах от воды.

Кыч добежал до речки и потерял след. Покрутился, пометался, да и вернулся. В это время недалеко раздался выстрел, послышались возбужденные голоса тунгусов.

– Катят гости! – обрадовался Мирон и заторопился. – Пойдем-ка, брат, чаек сготовим.

Кыч стоял в замешательстве – идти за хозяином или бежать на выстрел?..

3

Тунгусы шумной ватагой высыпали из лодки, что-то разглядывали на снегу, доказывали друг другу.

Мирон с опаской следил за веселой компанией – уж не пьяны ли? – но, узнав среди них Костю, успокоился. Костя держал в руке белого пушистого зверька, похожего на маленькую собачку.

– Песец пошел, бойэ! – восторженно воскликнул он, даже не поздоровавшись. – Однако, паря, промысел фартовый будет. – И деловито доложился: – Лодку твою выдернуть приплыли.

– Давай, давай! – подошел к прибывшим хозяин.

Вшестером легко вытащили Миронову лодку к самой избушке, опрокинули вверх днищем.

– Вот так ладно будет. Весной вода сама к лодке придет, – довольный, словно это была его лодка, рассуждал Костя. – А одному как? Одному никак.

– Спасибо, спасибо, мужики! – с признательностью благодарил Мирон. – А снег-то какой валит!..

– Рыбы много наловили? – поинтересовался Мирон.

– У, паря, такая падера – не дай Бог!

– Давно имали, паря, шибко славно! – закивал Костя и сообщил: – Уезжаем, паря. Маленько готовиться к промыслу надо, оленей в тундре имать надо, санки ладить. – Тут же спросил: – Ты песца обдирать умеешь?

– Откуда мне уметь? Никогда не обдирал и не видал, – признался Мирон.

– Смотри!

Костя взял зверька, сел на чурбан под навесом и на коленях принялся снимать с него шкурку.

– Учись! – проговорил он. – Ногти на шкуре оставь. Обязательно! Это так надо. Хвост выдерни и распори вот так. И тут так, и тут тоже… Из ушей хрящ убирать будешь так. Понимаешь?

Костя зубами прихватил основание одного уха зверька и потянул. Наружная и внутренняя шкурки уха легко отделились и вывернулись мешочком, мездрой наружу. Хрящ Костя отплюнул в сторону. Это же проделал со вторым ухом.

– Глаза тоже аккуратно обдирай, реснички оставляй на шкурке, – посвящал он Мирона в нехитрые требования, предъявляемые стандартом к качеству пушнины. – И норки, и губы, их, паря, тоже надо чисто делать. Все надо, все надо, паря. Чтобы дефект не был. Во! Видал? И обезжиривать надо лучше. Понимаешь?

– Научусь, Костя, – внимательно следил за работой охотника Мирон.

– Лису тоже так обдирай. А колонок, горносталь – рот начинать надо, чтоб шкурка весь целый был.

– Как – со рта? – удивился Мирон.

– А вот так… – Костя показал, как это делается, используя для наглядности тушку песца.

– Видал ты! Премудрость…

– А как же! – согласился Костя.

Рядом из кедрового полена другой охотник уже вытесывал и выстругивал палку. Костя показал Мирону, как осаживается на такой правилке шкурка песца.

– Видал, бойэ? Так сам делашь. – Довольный своим преподаванием, Костя улыбнулся. – А песец-то, паря, от тебя шел, берег гонял. Шкурка еще не выходной – третий сорт пойдет. Рано. Ден через двадцать сам раз будет. Ты промышляй. Мы теперь весной приедем. Стерлядку имать.

– Меня к тому времени уже не будет здесь, – с грустью произнес Мирон. – Домой уеду.

– На чем уедешь? – спросил Костя.

– Катер придет. Я ведь только зиму...

– Ну, продай, бойэ! – протянул руку Костя.

– Как, вы сразу уезжаете? – сник Мирон.

– Ой, паря, совсем некогда! – развел руками Костя, словно извиняясь. – Погода шибко плохой.

– Чай попили бы?

– Нет, бойэ, ждут нас. Мы ведь только лодку вытащить…

– Подожди! – крикнул Мирон и побежал в избушку. Вернулся с банкой чая. – Возьмите. Больше нечего дать, – не глядя в глаза товарищу, сунул банку в руку.

Стыдно было ему. Он считал – да это так и было – что обманывает этих добродушных людей. Ведь, в складе у него хранились и колбасы, и сахар, и печенье. Подумаешь!.. Мало ли, что сдано ему на хранение. Себе-то он может брать. Он и так брал самое необходимое: крупу, муку, чай. Даже сахар редко употреблял. Он не ворует – с него потом за все вычтут. А тут такой случай!.. Они ведь его гости. Приехали, чтобы помочь. Они никогда больше не увидятся. Что подумают о нем? Надо было бы... хоть детишкам...

Гости не заметили или не подали виду, что заметили его смущение. Попрощались с ним за руку, сели в лодку и поплыли. Но метров через сто вдруг громко заговорили и повернули назад.

– Сеть, бойэ, забыли! – крикнул Костя, когда подъехали.

– Вернулись, значит, еще бывать! – обрадовался Мирон. – Примета такая есть.

– He-е, бойэ, однако, не-е. Врет примета, однако.

Один тунгу достал из носовой части лодки сеть, еще какие-то гладкооструганные дощечки и передал Мирону.

– Добрая сеть! – похвалил ловушку. – Спасибо. А это пялки для горносталя и колонка. Сушить шкурки на них будешь.

Лодка снова заскользила по черной воде в белую снежную стену.

– Прощай, бойэ! – помахал Костя кормовым веслом.

Мирон помахал шапкой.

Лодка скрылась в непроглядной круговерти.

– Все!.. – проронил Мирон. – Теперь до июня один... Кыч стоял рядом, повиливая хвостом.

Промысел

1

Потянулись тяжкие дни одиночества. Самым неприятным была безнадежность. Миром знал, что к нему уже никто не приедет, и это угнетало больше всего. И дернул же черт Костю высказать такое! Все бы надеялся, ждал. Авось, да приедут… Привык как-то к ним.

Но не хочешь скучать – работай! Эту заповедь Миром отлично проверил на собственном опыте. Он всегда находил себе работу. То сходит с Кычем за глухарем, то пару рябков подстрелит на обед. Когда зайца натропили за складом, поставил петли. Специально не стрелял много, чтобы занятие было постоянным и провиант растянуть. Вечерами бродил по берегу, подолгу любовался спокойным или расшумевшимся озером, в зависимости от погоды, присматривался к потемневшей, отяжелевшей тайге, к запестревшим от снега, скалам. И постоянно разговаривал сам с собой или с собаками.

При свете лампы в избушке мастерил себе широкие охотничьи лыжи, деревянную лопатку, насадил черен на пешню, впрок заготовил несколько топорищ. Работать Мирон любил, радовался, когда получалось хорошо.

Шли дни, убывал календарь. Снег так и не растаял. В середине октября подул северный ветер. Расшевелил тяжелые черные воды озера, нагнал холоду. Через два дня в ночь он стих, озеро стало. Гладкий, прозрачный лед, поблескивая на солнце, покрыл его от берега до берега. Черно-синяя усмиренная вода проглядывала сквозь него, пугая мрачным бездоньем.

В последней декаде Мирон вплотную занялся промыслом пушного зверя. По мелкому снегу охотнику усердно помогал Кыч. Собака находила и облаивала притаившихся или резвившихся белок на деревьях. Мирон подходил и стрелял. За день добывал до десяти зверьков. Тушки Мирон скармливал собакам, а шкурки высушивал и связками вешал в складе.

Дня за три до октябрьских праздников повалил снег. Повалил без продыха, без устали. Наворочало его столько, что без лыж стало невозможно. В ночь на седьмое ноября ударил мороз.

Мирон никуда не пошел – праздник есть праздник. За обедом отпил полстакана разведенного спирта, с аппетитом поел. Вспомнил дом, колхоз. Загрустив, допил остатки и вышел. Собаки тут же подбежали к нему.

– Да, песики, и в праздник-то одному кисловато, – грустно улыбнулся Мирон, а вслух подумал: – Кого же из вас я домой возьму? Двоих – куда мне? А и бросить грех: Пират, как на службе со мной, а ты, Кыч – подарок.

Собаки, заслышав свои клички, завиляли хвостами, начали ластиться, стараясь лизнуть руку хозяина.

– Задача… – и перевел разговор на деловую тему: – Теперича вам обоим придется домовничать. Вот так-то. Капканами займусь – вам путей в лес не будет.

Собаки повизгивали от стужи, кружась на месте. Утаптывали снег и ложились. Свернувшись калачиком, прикрывали хвостом мордочку.

– Да, братцы, и вам не мед! – качал головой Мирон. – В избу нельзя – потом совсем не выдюжите на морозе. Зима-то только начинается…

Долго в эту праздничную ночь Мирон не мог уснуть. Ворочался на топчане, вставал, выходил покурить, с тоской прислушивался к глубокой, жуткой тишине. Вспоминал село и представлял его себе в этот большой праздник. Там, поди, ни снега еще, ни морозов. Тут глушь, а там сейчас с разных концов села раздаются песни под балалайку и гармонь...

Так Мирон провел свой первый праздник на далеком Севере.

Восьмого, с утра пораньше, нагрузился капканами и спустился к речке. У духовой ямы горностаи и колонки давно набегали тропы, прошел и песец. Охотник обставил капканами подходы к яме, несколько ловушек поставил подальше, на заячьих тропах. Прошел километра два по замерзшей речке. Песцы здесь тоже наследили и по заячьим тропам и по целику. Все капканы Мирон расставил, как учили тунгусы, на лыжне и по тропам.

На следующий день добавил еще ловушек, охотничий путик продлил еще на добрую версту. В избушку вернулся с первой добычей – двумя зайцами и колонком. Это ободрило, вселило уверенность.

Работы теперь стало невпроворот, времени не хватало. Вставал чуть свет, осматривал лопушки, возвращался только к вечеру. Топил печку, наскоро перекусывал и садился обдирать добычу. Засиживался допоздна. Уставший, без мыслей, без тревог, засыпая сразу. Так на собственной шкуре Мирон почувствовал, что охота не забава. Но не унывал: «Да я не столько получу за работу, сколько отхвачу, занимаясь охотой», – радовался он своим успехам в новом деле.

2

В конце ноября придавили настоящие полярные морозы. Крепления лыж окаменели, снежный скрип вонзался в туманную стынь и глухим эхом повисал над лесом. Ледяные щупальца проникали под одежду и шарили по телу, заставляя быстрее двигаться. О том, чтобы покурить на путике, не могло быть и речи. Пока насторожишь капкан, пальцев не чувствуешь – как иглами пронизывает их от прикосновения к металлу на морозе. На озеро с орудийным треском рвало лед, в тайге – деревья.

Но Мирон ежедневно, не обращая внимания на рассвирепевшую погоду, усердно проверял ловушки. Он уже несколько раз обморозил нос и щеки, его кожа на пальцах и ладонях как от ожогов покрылась мозолями.

– Дела!.. – недовольно и с тревогой задумывался Мирон. – Ежели так до апреля жать будет, не выдюжим.

Как-то пошел он за керосином. Открутил железную пробку, наклонил бочку и поразился: из отверстия, словно мед, с трудом текла густая масса. Такого Мирону видеть не доводилось.

– Коленкор! – произнес он, опешив. – Это что ж?.. Это ж ведь за шестьдесят перевалило! Занесло в Ташкент! Дома расскажешь – за сказку примут.

Собаки на привязи мерзли. Они прерывисто и жалобно повизгивали при виде хозяина, просяще провожали его умными взглядами и падали в снег, свернувшись клубком. Отвязывать их Мирон боялся – начнут бегать, греться – в капкан попадут.

Однажды, когда совсем стемнело, все-таки сжалился над животными, отпустил их.

Это была непростительная ошибка. Мирон только что погасил лампу и задремал, как за дверью раздался слабый металлический звон и поскуливание собаки. Сразу все понял. Вскочил, втащил за загривок Кыча в избушку. На правой передней лапе его брякал капкан. Засветив лампу, Мирон высвободил лапу пса. Обошлось еще по-божески: дужками капкана собаке перебило всего один палец.

– Я, брат, виноват! – досадовал Мирон. – Пожалел. А ты уж и рад – ум потерял. Вот и молчи теперь. Ну, ничего! Трехпалым стал, приметным...

Уже не раз вечерами Мирон планировал остаться на день в избушке, отдохнуть, отогреться. Но наступало утро, и он снова вставал на лыжи и шел проверять ловушки. Охотник заметил, что чем сильнее мороз, тем больше зверьков попадает в капканы. Мороз действительно подымал зверьков с лежек, гнал в тайгу под стылые звезды, заставлял бегать по тропам и целику, чтобы согреться. Зайцы и песцы, попадая на лыжню, бежали по ней из конца вконец. Тех, что попадались, Мирон торопливо высвобождал из капканов или петель и спешил обратно.

Добычу он таскал в мешке. Пристроил к нему лямки, как у рюкзака. Но и это было неудобно и тяжело: застывшие в разных позах зайцы и песцы не вмещались в него, в чаще мешок за все задевал, и приходилось сильно наклоняться.

Мирон решил сделать санки. Пришлось-таки остаться на день дома. Санки у него получились легкие, длинные, как охотничьи нарточки у тунгусов, хотя Мирон никогда таких не видал. Санки намного облегчили труд охотника.

Эти месяцы Мирону приходилось до глубокой ночи заниматься шкурками. Сготовить что-нибудь поесть и то некогда. Усталость валила с ног. Не раз вспоминал он о том, что считал промысел пушнины забавой. Оказывается, работа эта трудная, требует много времени, сил и выносливости.

Много времени отнимала и прорубь. За водой Мирон ходил раз в сутки, и за это время лед успевал здорово промерзнуть. Приходилось долбить прорубь почти заново. Хорошо, что с дровами хлопот у него не было.

Лютые морозы стояли три недели. Рябчики и глухари даже днем отсиживались под снегом, белки по три, четыре дня не высовывались из дупла. Все прятались, выжидали.

Дни стали совсем короткими. Мирон уже не успевал при дневном свете высматривать ловушки и разделил путик на двухдневный обход.

А тут еще повадилась пакостить росомаха. Почти каждую ночь съедала зайца, а однажды крепко подпортила песца. Это была хитрая и прожорливая тварь. Словно чуя настороженные капканы, она безошибочно обходила их.

Мирона обуял охотничий азарт. Он изобретал различные способы расстановки капканов, но зверь разгадывал их и безнаказанно миновал опасные места. Тогда охотник расставил по заячьим тропам десятка два петель из толстой проволоки.

В первую же ночь мороз загнал росомаху в одну из них. Сильный зверь, стремясь вырваться из смертельной удавки, расшвырял почти метровый снег, разметал вокруг мох и землю и наполовину перегрыз мерзлую березку, за которую была привязана петля. Скрученная проволока в конце концов переломилась, и росомаха ушла, унося на шее затянувшуюся петлю. Больше эта пакостница не появлялась.

Во второй половине декабря морозы сдали. Ходить стало легче, дышалось свободнее. Мирон повеселел. Календарь на стене совсем «отощал» – скоро придется оторвать последний листок и встретить Новый год.

Одному!.. И черт знает где!..

3

За четыре дня до Нового года с Мироном случилось то, чего он боялся больше всего. Несчастье выкрало момент, грянуло, не на шутку напугало его и на время привязало к жилью.

А было все так: в конце путика Мирон, провозившись минут десять с капканом, высвободил из него замерзшего зайца. Руки охотника щипало и кололо от злой стужи, от сухого снега, от звенящего на морозе металла. Похлопав ими по копенкам, он принялся снова настораживать капкан. И тут произошло непредвиденное: уже взведенная ловушка от неосторожного движения зловеще щелкнула, поймав охотника за пальцы и защемив полу ватника.

Мирон взвыл от нестерпимой боли, в глазах заходили радужные круги. В панике попробовал было освободиться, вырваться, но любое движение вызывало еще более острую боль. Высвободить из двухпружинного капкана застывшие и омертвевшие пальцы не так-то просто. Ловушка тугая и одной рукой тут не сделаешь ничего. Без помощи ног было не обойтись. Но закушенный ватник не давал дотянуться до них. Мирон изгибался, изворачивался, но тщетно. Его бросило в жар, несмотря на коварный мороз. Бежать в избушку? Но что это даст? Пока добежишь – пальцы превратятся в ледяшки.

И тут Мирон вспомнил про складник. Вытащив нож из кармана, раскрыл его зубами и левой рукой. Не раздумывая, отхватил кусок фуфайки. Затем, наклонившись, сунул пружины под ступни на лыжи и придавил. Дужки разошлись, срывая с пальцем пристывшую к ним кожу. Из-под содранной кожи начала сочиться кровь. Недействующие пальцы торчали в разные стороны.

– Пропала рука! – оглушила Мирона страшная мысль. – Скорее на базу! Скорее в тепло! – В суматохе затоптал в снегу рукавичку. Нашел, отряхнул. Быстро сунул в нее покалеченную руку, ногой отшвырнул коварную ловушку.

– И дернула же нелегкая, втянула в это бесовское занятие! Лапоть! Будто заняться больше нечем было! Угораздило вот. Недотепа! Да сгори тут все зеленым огнем! Бежать! Бросить все и бежать!..

Но как ни вымещал он зло и досаду на промысле, базе и Севере вообще, нарточку с добычей не оставил.

В печке две дрова давным-давно прогорели. С этим Мирон был аккуратен: никогда не уходил, не потушив огонь. Сейчас же искренне пожалел об этом. Достав из аптечки бинт, вату, йод, кое-как обмотал опухшие, посиневшие пальцы и заторопился разжечь печку.

В конце концов дрова разгорелись, затрещали. От чугунной печки волнами пошел теплый воздух. Мирон стал понемногу успокаиваться, но мысли – досадные, издевательские – звоном распирали голову.

– Пропал промысел, нахвастался! Длинные рубли-то недаром даются. А все он, Филька!.. Не он – сто лет не видел бы этой каторги и не каялся. И что его послушал, дурак?! Рванул на край света, думал тут манна с небес. Так тебе и надо! Хватил шилом меду! Все правильно: за свое браться надо, не лезь в чужие оглобли, раз-зява!..

Всю ночь он декламировал что-то в этом роде. Когда боль немного отступала, забывался в чутком сне, но ненадолго. И все начиналось сначала.

Весь следующий день Мирон промаялся в избушке. Боль, беспрестанно ломившая руку до локтя, казалась сильнее от вынужденного безделья. К вечеру он не выдержал, пошел на прорубь. Нужно было подновить ее, иначе промерзнет так, что одной рукой и не додолбишься до воды. И снова беда: только показалась вода – бульк! – и нет пешни. Да впридачу и рукавички с руки сдернуло сыромятной петлей на черне. А глубина метра три!

– Да чтоб тебе!.. – Мирон чуть не заплакал от обиды и досады. – Одна была и ту спровадил. И куда совался с одной, да еще левой?!. Теперь пей всю зиму снежную водичку, калека!

Он зачерпнул ведро снегу и поплелся на яр.

Вторую ночь Мирон почти до утра не спал. В полночь услышал крик попавшегося на просеке в капкан зайца. «Надо хоть ближние ловушки высматривать, а то опять росомаха повадится пакостить».

Так он и поступил. Поутру принес успевшего замерзнуть зайца, обошел капканы у духовых ям и на тропах за избушкой. Что попалось – стаскал под навес и сложил на поленницу, не снимая капканов. А уж о том, чтобы обдирать добычу и помышлять было нечего. Два дня тем и занимался, что выскочит на полчасика, снегу занесет, несколько полешек да на варево мерзлую тушку зайца. В устье речки спускался, ловушки оглядывал, а дальше не рисковал ходить. И так каждый шаг отдавал ударами в больную руку.

Долгими были дни без работы. И день-то сиротский – на час-полтора посветлеет небо, и снова ночь. Раза два в ясную погоду лучи невидимого солнца перескакивали через озерную туманную стынь и, прикурнув с полчасика в гриве за скалами на вершинках заснеженных пихтачей, также внезапно и исчезали, оставляя все живое и мертвое в морозной мгле. А ночи, ночи были бесконечны.

Несчастье, свалившиеся на Мирона, повергло его в уныние. Невеселые раздумья, тоска по дому, боязнь остаться на всю жизнь калекой преследовали его постоянно.

– Ну, здесь еще ладно, а как домой вернусь?..

Опасения его были небезосновательны. Рука вспухла по локоть, от пальцев иглами стреляло до самого плеча беспрестанно. Мирон понял, что начался воспалительный процесс. Видно, или застудил, или грязь, ржавчина от капкана попала в ранки. Но боли терпеть он согласен любые, лишь бы все обошлось…

Ночами он тяжелыми шагами мерил избушку от топчана до порога и, как ребенка, качал на груди обмотанную руку. Голова раскалывалась от переутомления – третьи сутки без сна. А мысли, мысли... Сколько же это продлится, чем закончится, на что он будет способен? Сможет ли вернуться к любимой работе или так и суждено ему оставаться в сторожах?..

Эх, кони мои, кони!.. Ходил бы сейчас за вами, кормил, поил, чистил. На Новый год запряг бы тройку в председательскую кошеву и под звон колокольчиков раскатывал по селу ребятишек. А сзади, на санях, как всегда, Илюха с двухрядкой...

И ворошат головную боль надоевшие слова песни: «Ямщик, не гони лошадей!.. Ямщик...»

– Приехал, однакось, Мирон Евсеич...

И оторопь брала: неужто придется расстаться с конным двором, неужто не совладать ему больше со своими питомцами?..

Только на холоде Мирон слегка отходил. Собаки подымались, подходили к нему, слушали непонятные жалобы. Недоумевали, за какие такие провинности их держат на привязи, и почему сам хозяин забросил промысел? Не понимая, робко ластились к нему, повизгивали.

Праздник

1

В ночь на тридцать первое декабря Мирона подняли какие-то странные звуки. Он только задремал, но, услышав, быстро соскочил на пол, прислушался. Непонятный шум то усиливался, то затихал.

В печке еще тлели угольки, освещая через отверстия поддувала порог и часть двери. Не зажигая света, Мирон сунул ноги в валенки и выскочил из избушки в нижнем белье, голоушим, предусмотрительно прихватив ружье. Собаки поскуливали, насторожив уши в сторону озера.

– Тихо, вы! – цыкнул на них Мирон.

Теперь он ясно различил скрип снега от саней и хрясткие звуки копытных животных. Иногда оттуда же, с озера, доносился человеческий голос, вроде даже знакомый.

Ночь была лунная. Небо полыхало отраженным светом, но внизу, на засыпанной снегом земле, белая морозная хмарь скрадывала все. Иногда Мирону казалось, что он что-то видит, но потом все терялось. Раздетого мороз пробирал. Он заскочил в жилье, засветил лампу, натянул ватные брюки, фуфайку и шапку. Когда он снова вышел, две подводы уже поднимались на берег. Каждую резво тянули два запряженных рогатых оленя. Сзади, за каждой санкой, трусили по сменному.

– Язви тя! Спишь, бойэ! – услышал голос Кости. – Новый год, паря, праздник, а ты спишь!

Сейчас Мирону было еще не до смысла услышанного, он с радостью бросился обнимать желанного гостя. Тот был с головы до пят упрятан в оленьи шкуры, только лицо и руки виднелись из-под плотного, высокого светлого меха.

– Здорово, Костик! Здорово, бойэ!.. – приговаривал Мирон. – Вот, не ждал, вот радость-то какая! Молодец, Костя! Ах, какой же ты молодец! Только тихо, у меня рука... А кто еще с тобой?

Мирон, а за ним и Костя повернулись ко вторым санкам.

– Зойка мой след гонял, – ответил гость. – Пугался, пьяный замерзну. – И хвастанул: – Я спирт бутылку привез! Гулять будем! А Зойка думал – я вру, не к тебе еду.

– Ну, здравствуй, Зоя! – мягко сказал Мирон. – Замерзла? Иди в избу.

– Иди, иди! – подхватил Костя. – Мы щас...

Гостья – тоже вся в одеждах и обуви из оленьих шкур – молча направилась к избушке. Костя отстегнул оленей, снял лямки и отпустил животных.

– Песцов много наимал? – возбужденно спрашивал Костя.

– Песцов – что! Сам в капкан попался, – грустно сообщил Мирон.

– Э, паря, как так? – с участием спросил гость. – Шибко вредил?

– Три пальца отбил, – ответил Мирон. – Хорошего мало. Ну, пошли в избу.

Под навесом Костя снял сокуй. Через голову, как бабы платье. В избушке бросил его на пол в углу. Что-то по-своему сказал Зое. Та, уже раздетая, подкладывала дрова в печку. Молча выслушав товарища, вышла.

– Что это она? – удивился Мирон. – Куда раздетой-то?

– Щас принесет, – отмахнулся Костя и деловито потребовал: – Покажи какой язва приключился?

Мирон разбинтовал руку.

– Ниче» - кивнул как-то несерьезно Костя. – Щас Зойка все сделат.

Женщина вошла с веткой кедра. Быстро обобрала с нее зеленую хвою, мелко нарезала ножом, растерла тем же ножом на столе. Скользнув взглядом по стене, подошла к висевшему на гвозде патронташу, вынула патрон и вернулась к столу.

Мирон с интересом наблюдал за тем, что она делает, хотя не понимал для чего все это. А Зоя вытянула пыж, высыпала на стол дробь, добралась до пороха. Присыпала им хвойную кашицу, перемешала. О чем-то спросила Костю.

– У тебя песцовый сало есть? – обратился тот к хозяину.

– Песца сало?.. – пожал плечами Мирон.

Он вышел и занес тушку зверька. Зоя тут же отколола ножом мерзлого сала с жирной тушки. Костя поставил на печку сковородку. На последние действия гостей Мирон смотрел уже не совсем одобрительно.

– Ниче, ниче! – перехватил его взгляд Костя. – Песец жир – лекарство. Песец жир, гусь жир, собака жир шибко хорошо лечить. Песец и мясо шибко вкусно! Брезговать зачем? – И спросил: – Ты песец кушал?

– Не-ет… – скосился Мирон на сковороду, где пощелкивая, растекался жир, издавая аппетитный запах. – Разве их едят?

– У, паря, канешна! – даже удивился Костя. – Охотник надо все есть. Все ловить, все кушать.

Гостья тем временем слила жир на приготовленную смесь пороха с растертой хвоей, перемешала и вопросительно глянула на Мирона. Тот протянул калеченую руку. От прикосновения прохладной зеленовато-серой массы защипало рану, но через некоторое время боль утихла.

– Хуже не будет? – спросил и застыдился своего вопроса Мирон.

– Ты че, Мирон, Зойка знат! – заверил Костя. Для убедительности добавил: – Семь ден – и как рукой снимет! Правда.

– Да я так… – неловко оправдывался Мирон.

– А твой примет не врал, бойэ! – вспомнил Костя их осеннее арсставание.

– Я же говорил, что еще бывать! – повеселел Мирон.

2

Все трое сидели у раскрасневшейся печки, пышащей жаром. Костя с Мироном оживленно разговаривали, Зоя молчала, спокойно наблюдала за мужчинами. Потом встала, откуда-то – Мирон даже не заметил – достала бутылку, подала Косте.

– Верно, девка! – одобрил Кости. – Давай-ка, хозяин, вода.

Разбавив спирт, налил несколько глотков в кружку и выпил. Подал хозяину. На радостях хозяин забыл, что гостей с дороги следует покормить и только теперь спохватился: поставил на стол чашку с вареной зайчатиной, сухари и пшенную кашу. Выпив, стали закусывать. Очередь дошла до Зои. Она приятным грудным голосом поздравила мужчин:

– С Новым годом! – сказала и выпила.

– Почему сегодня?.. – усмехнулся Мирон.

– А как же?! – уписывая заячью ножку, спокойно прервал его Костя. – Когда ж еще? Новый год седни!

– Не сегодня, – возразил Мирон, кивнув на календарь. – Завтра будет. Сегодня тридцатое, завтра тридцать первое.

– Э, бойэ, ты напутал! – Костя встал, подошел к календарю и оторвал последний листок. – Маленько путал ты, бойэ. Забыл оторвать и потерял день. Мы че врать будем? Спроси Зойку. Нарочито ехал к тебе. У тебя спирт нет, а спирт нет – какой праздник?! Я поехал, Зойка тоже поехал...

– Ловко!.. – начал припоминать Мирон. – Это я летом, в первые дни напутал. Солнце-то не садилось, да еще дожди. Было один раз! Вспомнил.

– Сороковой кончился?

– Кончился, – тяжело закивал Мирон, захмелевший от выпитого. – Хороший год. Вас вот узнал, Север...

– Ты Николке говорил – сороковой самый страшный? – вспомнил он.

– Я про медведя толковал, – поправил Мирон.

– Все равно, однако: сорок, сорок один – ниче не страшно. Я так думаю. А?

– Будь по-твоему, – согласно кивнул Мирон и улыбнулся. – Пусть страшное позади останется. – И подумал вдруг: ведь он уже полгода здесь прожил! Осталось еще столько же. Ерунда! Перезимуем!

Костя потянулся к бутылке, изрек общеизвестную истину:

– Че сзади – знашь, че спереди – увидишь.

– Это тaк, – снова закивал Мирон.

– Пушнины полно добывал? – спросил Костя, наливая.

– Зайцев поболе семидесяти наловил, а белок штук сто. А песцов одиннадцать.

– Славно! – одобрил успех новичка гость и попросил подтверждения у женщины.

– Славно, канешна, – едва заметно улыбнулась Зойка.

– Горностаев и колонков штук сорок тоже наберется, – продолжал перечет Мирон.

– О, паря! Совсем хорошо добывал! Мастер! – Костя выпил спирт и, заедая мясом, продолжал восторгаться: – Первый раз – шибко хорошо, однако!

– Да, ладно уж!.. – махнул на него здоровой рукой Мирон.

– Шибко хорошо! Mаcтер!

– Значит сегодня первое число? Новый год? – перевел разговор Мирон. – Надо же так: вы бы не приехали – я бы праздновал завтра. Опоздал бы... У вас-то как дела? Далеко живете?

– Однако верст девяносто отсель, – наморщил лоб Костя. – Может, сто, а может, больше...

– Песцов много наловили?

– У, бойэ, тоже славно! Я два плана дал. На четыре тыщи! Зойка сто рублей меньше сдал. Славно, че зря говорить.

Мирон украдкой бросал любопытные взгляды на гостью. Ниже среднего роста, плотная, лет двадцати трех-двадцати пяти женщина. Слегка удлиненное лицо, черные большие глаза, чуть скошенные разрезом, маленький широкий носик и пухлые губы. Неброские черты таежной охотницы вместе с ее манерой держаться на людях говорили о добром и спокойном нраве. У Мирона гостья вызвала чувство восхищения – смелая, сильная, выносливая женщина. Зоя молча отодвинула кружку, когда Костя налил по третьей.

– Ладно! – одобрил ее отказ он. – А мы еще выпьем и для утра малость оставлять будем. А, Мирон?

– Посмотрим! – подмигнул хозяин и подумал, что уж на сей раз он не поскупится, угостит друзей, как положено. Не пожалеет ничего.

И Костя правильно понял его.

– Ага, ага! – в ответ моргнул обоими глазами. – Посмотрим!

Мужчины допили спирт. Порядком захмелев, долго еще сидели и рассказывали разные истории, охотничьи случаи. Мирон вспомнил про росомаху.

– У, паря, пакостный язва! – замахав руками, подхватил Костя и в подтверждение привел несколько историй об этом коварном таежным разбойнике.

Глянув на ходики, с уважением заметил:

– У тебя, бойэ, и часы есть!

– Часы-то есть, а время не знаю, – усмехнулся Мирон.

– Пошто не знаешь? Вон оно.

– Врут! – посетовал Мирон. – Идут как попало. Проверять-то не по чему. Ставлю наобум.

– Не-ет, бойэ, какое-никакое, а время! – не соглашался Костя и убежденно доказывал: – Показывает! Это главное!

В непривычном тепле и от выпитого гостей разморило. Помолчали. Заговорил первым Костя.

– Шибко жарко у тебя! – Утер рукавом пот со лба. – Маленько дверь открывать надо.

– Спать холодно будет на полу, – запротестовал Мирон.

– Нам холод хорошо, – махнул рукой гость и, глянув на руку хозяина, спросил? – Не болит?

Вопрос для Мирона оказался неожиданным и он растерялся. Как же так? Ему напомнили о боли? И только теперь до сознания стало доходить, что рука-то действительно перестала болеть. Он прислушался: вместо боли появился легкий зуд. Мирон виновато и с благодарностью посмотрел на Зою, не зная, что и сказать.

– Я же говорил, Зойка знат! – безо всяких эмоций проронил Костя, правильно истолковав молчание хозяина.

– Здорово! – смущенно произнес Мирон. Он словно не верил в то, что это простое таежное средство оказало такое быстрое действие. – Это здорово!..

3

Далеко за полночь начали готовиться ко сну. Не торопились: все-таки Новый год, кто в такую ночь ложится рано? Мирону тем более сон отшибло: радуясь встрече с людьми, он с удовольствием сидел бы всю ночь, но гости, чувствовалось, устали.

Мирон сходил в склад, принес два матраса, чем немало удивил гостей.

– У меня на санке олений спальный мешок, – сказал Костя. – Зачем принес постель?

– Один Зое отдам, – кивнул Мирон на топчан. – А второй себе на пол постелю.

– Зачем на пол? Зойка с тобой спать будет, – чуть ли не с обидой возразил Костя.

– Со мной?.. – опешил Мирон. Он помнил летний разговор о женитьбе на Зое, но не принимал его всерьез.

– Канешна! Зачем тебе на пол, ей на пол? Ей с тобой надо, – деловито постановил Костя.

Мирон вопросительно, со стыдливой боязнью глянул на женщину.

Зоя спокойно сидела, не реагируя на разговор мужчин, словно не о ней и речь шла. Лишь пухлые губы слегка сжались, не то от обиды на хозяина, не то от недовольства излишними рассуждениями.

– Со мной, так со мной! – еще не веря в возможность подобного, наигранно весело произнес Мирон и бросил один матрас Косте на пол, другой положил сверху постели на топчан.

Зоя тут же поднялась, подошла к лежанке, сняла ватное одеяло и расстелила матрас. После этого разделась и, оставшись в одной рубашке, скользнула под одеяло.

– Высоко как! – глянула на пол. Затем взгляд ее остановился на испускающей тепло печке. – Жарко будет!.. – и улыбнулась каким-то своим мыслям.

– Жар костей не ломит! – заметил Мирон только для того, чтобы не молчать.

– Жарко, жарко... – бормотал Костя и, не раздеваясь, развалился на матрасе на полу.

Мирон сидел и не знал, как ему поступить: ложиться ли на пол, на топчан ли. Странное, необычное представление, и чем оно закончиться?.. Какие-то совсем ненужные сейчас мысли наплывали, словно из чего-то нереального, из какого-то миража и, не задерживаясь, таяли, уступая место растущему желанию дотронуться до той, что так непринужденно согласилась разделить с ним первую ночь нового года. Но робость и нерешительность, совершенно неуместные в данный момент, сдерживали от такого вольного поступка.

Чтобы нарушить неловкое молчание, Мирон спросил:

– А вы за чем-нибудь приехали?

– А как же! – тут же ответил Костя.

– Что хотели-то?

– Я тебе помогать, Зойка – мне, – невнятно пробормотал Костя.

– Не понимаю что-то, – силясь разгадать, что же хотел человек, отмахавший на оленьей упряжке сотню верст в такой мороз.

– Какой ты дурак, Мирон! – взволнованно сел Костя. – Человек зачем живет? А? – спросил и сам ответил: – Чтоб помогать другому. Понимаешь?

– Ну…

– Ниче не понимаешь! Ты один? Один. Я поехал узнать, как, че? Приехал, а ты руку вредил. Так?

– Так, – все еще не понимал Мирон.

– А Зойка думат, я плохо делал, замерзну. Поехала мне помогать. Опять так? Как не понимашь?! – Костя завалился на матрас и отвернулся к стене.

Мирон поразился обнаженной простоте и высшей меры человечности мудрого закона людей этого сурового края. Жить и помнить о других, приходить на помощь в трудный час. Это не так мало. Если бы все люди так...

Посмотрел на свою забинтованную руку, на посапывающего гостя.

– Ты, Мирон, худо живешь, – снова подал голос тот, прервав мысли хозяина.

– Почему? – хрипло спросил Мирон.

– Струганины нет, – открыл глаза и опять сел Костя. – Как так? На озере живешь, в озере рыбы – бурун! А у тебя струганины нет.

– Какой еще струганины? – не понял Мирон.

– Таймень стругать нада, – пояснил Костя. – Ух, паря, смак! Пущильну ставить надо.

– Как же ты ее поставишь, ежели лед?

Костя закачался из стороны в сторону, как индийский божок, и принялся выговаривать и поучать Мирона.

– Э, бойэ, шибко худо! Не мастер ты. А пущальну зимой, хоть как ставить надо. Худо. И руку вередил... – И тут же обратился к Зое: – Давай ему завтра поставим сеть? Шибко струганины охота.

– Поставим! – согласилась женщина.

– Да у меня пешни нет, – вынужден был сознаться Мирон. – Утопил. Дня три назад.

– В проруби?

– Где ж еще-то! – усмехнулась Зоя.

– Вместе с рукавицей нырнула, язва, – Мирон почему-то тоже повеселел.

Зоя засмеялась весело и озорно и закрылась одеялом с головой.

– Ловко ты их, паря! Да, – опомнился Костя и уже внятнее заверил: – Достанем! – Помолчал и снова забормотал: – И пущальну поставим, и Мирона научим. Да и шкурки поснимать надо утром. Эвон сколь зверьков на поленнице. Натаскал с капканами. Опосля затащу их оттаять.

Он еще что-то добавил на своем наречии и на полуслове захрапел.

Мирон загасил лампу, разделся и робко присел на топчан. Через замороженное окно проникал рассеянный свет, под стрехой зашебуршала какая-то птаха, в углу под полом пропищала мышь. Костя еще раз подал голос, усмехнувшись, внятно сказал:

– Ловко, паря! Рукавичку утопил!..

Уроки на дому

1

Мирон не слышал, как задолго до рассвета Костя занес в избушку замерзших в капканах зайцев и других зверьков, развесил их по-над стеной, как немного погодя встала Зоя. Встала, растопила печку, поставила чайник. Когда Костя сел обдирать его добычу и запел свою бесконечную песню, хозяин открыл глаза, резко поднялся.

– Долго спишь, бойэ! – в шутку и вместе с тем назидательно заметил Костя. – Чай пить надо. Работы полно. – Он кивнул в сторону развешанных на стене зверьков. – И пущальну – кто ставить будет? Не забыл?

Хозяин оделся. Голова слегка побаливала. Но крепкий чай взбодрил. Было и радостно, и стыдно за прошедшую ночь. Бросал быстрые испытывающие взгляды на женщину. Зоя ничем не выказывала своего внутреннего состояния. Но Мирон не мог не заметить, что она стала собраннее и, словно посвежела, распустилась, как цветок после полива. Только глаза выдавали ту огромную радость, без которой ничто на земле не может и не должно обходиться.

Наспех перекусив, Костя и Зоя закончили натягивать на правилки шкурки, начали собираться на озеро, чтобы поставить сеть.

– Однако, паря, сидеть некогда, – обуваясь, поторапливал Костя. – Оленей ловить надо. Аргиш наш большой седни.

Мирон глянул на него с веселым вызовом, подумал: «Сегодня не рассчитывай, сегодня я вас не отпущу!»

Еще только-только начинало светлеть. Ночной хиузок стих, небо прояснилось. Похолодало.

Костя с топором направился к лесу. Мирон принес сеть и тонкую веревку. Вместе с Зоей спустились к проруби. Железной лопатой Зоя быстро разбила смерзшееся ледяное крошево, отгребла его в сторону. Подошел Костя, бросил на снег жердушку, и, стоя на коленях, принялся рубить топором прозрачный лед застывшей проруби. Женщина лопатой вычерпывала битые льдинки. Дело продвигалось медленно. Мирон топтался, заходил то с одной стороны, то с другой, но помочь был не в состоянии – одной рукой тут делать нечего.

– Замерзнешь, бойэ! – вытер пот со лба Костя. Снял с себя сокуй и подал его Мирону. – Одевай!

Мирон, словно в мешок, полез в непривычное одеяние и оказался как в избе: тепло, не дует – падай прямо в снег и спи!

Добравшись до воды, Костя закрепил за жердушку веревку, а на конец веревки привязал топор. Мирон с недоверием и опаской смотрел на действия гостя.

– Еще и топор утопишь, – высказал свои опасения.

– Молчи, бойэ! – улыбнулся Костя. – Сами знам, че делам!

Зоя тем временем опустила конец жерди в воду. Проводила там и, радостно сверкнув глазами, сообщила:

– Тут она!

– Куда ж ей деться? Ног, однако, нет, плавать тоже, как топор может, – шутил Костя, опуская топор в прорубь.

Когда топор лег на дно, Костя, делая под водой круги жердушкой, намотал веревку на черен пешни. Не прошло и минуты, как конец черня с рукавицей на ремешке вынырнули из проруби. Зоя тут же подхватила их, выдернула из воды. Отжала рукавичку, а деревянный черен стала обтирать снегом, оскабливать ножом. Пешню Костя, достав напильник из кармана, тут же наточил.

– Видал! – улыбался он довольный. – И году не прошло, а достали. И рукавичку! Учись!

– Ловко! – не мог не согласиться Мирон. – Ловко и просто. А я бы не догадался и зимовал без пешни.

–Ну, я пошел струмент готовить, – заторопился Костя. – Пущальну ставить как без струмента? Делают не руки, делат струмент.

Зоя позвала Мирона.

– Пойдем проруби долбить.

– А ты знаешь где и как? – спросил Мирон.

– Знаю и тебя научу.

Метрах в двадцати от берега женщина остановилась.

– Здесь? – спросил Мирон.

– Ага! – закивала Зоя и стала разгребать снег под прорубь.

Затем взялась за пешню. Неторопливыми, но точными ударами она скалывала хрустальные осколки льда, казалось, совсем не прилагая физических усилий. Мирон невольно залюбовался ее подкупающей сноровкой.

Белый рассвет, белые снега, белая одежда из оленьего меха и белое облачко пара от дыхания. Белый, молчаливый и студеный мир! И совсем рядом внимательные черные глаза, разметнувшиеся тонкие брови, счастливое лицо...

«Ночью ее так же бы видеть».

От этой мысли Мирон даже смутился, словно высказал вслух.

– Дай-ка я подолблю? – потянулся за пешней, чтобы отогнать наваждение. Не поднимая глаз, похвалил женщину: – Ловко у тебя получается!

– Умею! – с легким задором бросила Зоя.

У Мирона с одной рукой дело шло скверно, хотя он и старался.

– Ничего, через неделю пройдет, – успокаивала 3оя. – Давай, а то опять утопишь.

Мирон спросил, где делать следующие проруби, и принялся ногами разгребать снег.

Костя с длинным шестом, вилкой и несколькими крюками подошел, когда уже заканчивали проруби. Их приготовили шесть по прямой с интервалом в четыре метра. В стенки крайних вморозили наклонно по одной палке. Привязав к шесту-норилу веревку, спустили в крайнюю прорубь и, ловко орудуя вилкой и крюком, прогнали подо льдом от проруби к проруби. Из последней вытянули и отбросили шест, за конец веревки прогона привязали сеть. Осталось протянуть ее и опустить на дно озера.

Через несколько минут два торчащих крюка из крайних прорубей свидетельствовали о том, что внизу, подо льдом, стоит сеть. А Костя учил:

– Отсель туда веревку растянешь, привяжешь за крюк в том конце. Веревку-прогон здесь отпускай помаленьку и пущальну высматривай. Апосля все наоборот. Понимать?

– Да это же все просто! – удивился Мирон и заверил: Я все сделаю!

В избушке Костя обратился к Зое:

– Однако малость обождать надо, вечером поедем, девка. Мирон учить надо, как пущальну высматривать, как струганину есть. А?

Женщина пожала плечами, ничего не ответив, но взгляд ее как-то потускнел.

– Да ты что? – зашумел Мирон. – Куда торопишься? Никуда я вас не отпущу! Ночуйте еще – куда в ночь-то?.. – и смутился, глянув на гостью.

– Верно! – вывела та хозяина из неловкого положения. – Я с ним по заводу схожу.

– Ладно, сходи, – согласился Костя, – сходи по заводу.

– Какой завод? – не понял Мирон.

– Ай-ай, бойэ! – усмехнулся Костя и спросил: – Капканы у тебя стоят?

– Стоят.

– Это и есть завод. Мы так называем.

Гости знали из рассказа Мирона, что часть ловушек он снял, а дальние вот уже несколько дней не проверял.

– Далеко ходишь? – поинтересовалась Зоя.

– Километра четыре будет, – ответил Мирон.

– Капканы возьми, расставим их и те высмотрим, – оживилась Зоя. – А вечером сеть…

– А я повар буду, – не проявляя особого энтузиазма, засуетился Костя. Глухарь есть в заначке?

Мирон принес уже очищенную птицу, хранившуюся под снегом. Показал, где у него соль, крупа, сушеный картофель.

– И муку, однако, надо, – напомнил гость. – Лепешки стряпать буду. Надоели сухари.

Мирон подавал все, что тот требовал и, одеваясь, добродушно ворчал:

– А то ишь – уедем! Я вас еще угощать буду.

2

– Я передом пойду, – заявила Зоя, когда они с Мироном спустились в устье речки. – Я фартовая!

В привычной обстановке на охотничьей тропе женщина повеселела. Она уверенно скользила на лыжах впереди Мирона, что-то тихо напевая. Изредка оглядывалась.

– Не отставай! – задорно прикрикивала на своего спутника.

Мирон подтягивался.

Выкопав из-под снега капкан и снова настораживая его, она спросила:

– Ты пошто невеселый? – и глянула снизу вверх, прямо в глаза Мирону.

– Да я… – растерялся тот от прямого вопроса.

– Никуда мы сегодня не уедем, – категорично заявила она, обрадовав его. – Еще ночевать будем. Ты это думаешь?

– Вот и спасибо! – едва нашелся Мирон, так как думал именно об этом.

– Тебе спасибо! – поправила его Зоя, прилежно маскируя ловушки.

Опытная охотница, она еще издали угадывала, где стоят капканы, делала дельные замечания. Искренне радовалась, когда в ловушке оказывался зверек. Но у последнего капкана была вынуждена признать:

– Ушкана промышлять ты не шибко мастер.

На обратном пути она переставила почти все ловушки на заячьих тропах.

– Зачем на ровной тропе ставишь? – поучала она. – Вот видишь: ушкан скачет через валежину, а там через кочку? Тут и ставь капкан. Ушкан не видит. На валежину прыгнет и пропал! Совсем просто. Однако, думать мало-мало надо.

Поставив последний капкан, озабоченно посочувствовала:

– Как будешь с одном рукой?

– Как-нибудь управлюсь, – грустно ответил Мирон.

– Ты только мажь пальцы, – напомнила Зоя. – Заживет.

На базу вернулись поздно. Полная луна ярко освещала снежную равнину озера и в кухту одетую тайгу. Костя уже поймал и привязал к санкам оленей. В избушке стоял пряный пух вареного глухариного мяса.

– Пошли, бойэ, пущальну посмотрим, – заторопился гость.

– Мужик устал, голодный… – вступилась за Мирона женщина, но Костя прервал ее.

– Потом ись будет! Не помрет твой Мирон! А ты еще лепешек напеки. Мы щас.

Как и говорил Костя, проверить сеть оказалось делом несложным: за конец сети привязали прогон, из крайней проруби высмотрели ее, выпутали рыбу и за веревку снова затянули на место ловушку, опустили на дно.

Первый улов порадовал Мирона: четыре тайменя и налим килограммов на шесть. Хозяин, несмотря на усталость, как ребенок, радовался и улову, и простому доступному промыслу рыбы подо льдом. Но Костя с досадой проговорил:

– Век так: спирт есть – струганины нет, струганина есть – спирта нет! Эх, жизнь!.. А струганинка славная! И макса налимья на полкило будет! – и тут же пояснил: – Вы говорите – печень, мы – макса. Ее хоть строгай, хоть жарь – все одно – смак!

Он тут же распорол налима, отделил от потрохов печень и молоки, а у избушки разложил все на плоские полешки.

– Покуда шель-шевель – струганинка поспеет, – заверил Мирона.

Пока Костя разрезал и раскладывал куски тайменя для замораживания, Мирон сходил в склад и принес две бутылки спирта. Увидев их, Костя воспрянул духом: будет и струганинка, и спирт!

– Зойка! – крикнул в избушку. – Ночевать будем! Однако, оленей пускать буду. Пусть маленько пасутся.

– Верно, Костя! – не смогла скрыть радости Зоя. – Мирона учить надо струганину есть.

– Научим!

– А пошто баню не строил? – спросила Зоя у Мирона. – Щас бы попарились!

– Что верно, то верно! – согласился Мирон. – Баньку следовало…

Гости уехали на третий день к вечеру.

Мирон стоял на берегу, пока шустрые олени не утянули санки за скалистый мыс противоположного берега.

Бурная весна

1

Отбушевали пурги, отлютовали морозы. Темные ночи торопливо скатывались на юг. Потеплело. Высокое солнце высветило ослепительной белизной полярную весну. Все вокруг сияло, искрилось, плясало в колыхающемся мареве его разнузданных лучей. Тайга расплавлялась, поднималась после гнетущей полярной ночи.

И тут на новичка Заполярья свалилась неожиданная беда: Мирон заболел снежной слепотой.

Целую неделю промучился он без сна, не зная куда деваться от нестерпимой боли в глазах. Словно сыпанули в них горсть раскаленного песка. Накладывал холодные, смоченные водой повязки, снег, ничего не помогало. Пропал аппетит. О том, чтобы заняться чем-нибудь, не могло быть и речи. От переутомления страшно болела голова.

Мирон, незнакомый с этим обычным на Севере явлением, не на шутку испугался. Но постепенно, к великой радости го, болезнь сдала. Двое суток он еще отдыхал, приходя в себя после потрясения, и восстанавливая силы.

С половины апреля солнце полностью завладело временем и пространством. Весна упорно шествовала по суровому краю безумством света. Но крепкий наст держался почти до половины мая.

Забот теперь у Мирона осталось мало. Рука давно зажила, от травмы не осталось никаких последствий. Промышлять пушнину он бросил еще в конце марта: поснимал ловушки, которыми ловил зверьков почти два месяца около бывшего стойбища тунгусов. По насту ходил в тайгу лишь за тем, чтобы настрелять дичи на пропитание. Кыч снова стал его первым помощником в этом увлекательном деле.

И вдруг как-то сразу осели снега, под ними зазвенели веселые ручейки, потемнело озеро. Вокруг него разбойничьими клинками посверкивали на солнце забереги. Через две недели уровень воды в озере начал резко подниматься.

Появились первые пернатые гости – опрятненькие пуночки. Веселыми, резвыми стайками они садились у избушки и на покатом склоне берега на короткий отдых и снова стремительно взмывали над сверкающими снегами. Затем появились лебеди и трясогузки. Первые важно расхаживали по льду озера и доверчиво отзывались на зов собратьев. А хлопотливые, в строгом наряде трясогузки деловито сновали по береговым камням и вывороченным сенцам, добывая себе пищу. Над широкими заберегами закружились крикливые и прожорливые чайки.

Озерный лед угоняло ветром то к одному берегу, то к другому, постепенно ломало.

Мирон радовался весне, следил за ее проявлениями, старался ничего не пропустить. Там, дома, всего этого не увидишь. С нетерпением ожидал он экспедиционный катер. До его прибытия оставались считанные дни.

Вода поднималась все выше и выше. Прилетали стаи гусей. Сотнями они садились на льдины и начинали что-то громко и все враз доказывать. Нагоготавшись, как по команде, поднимались, летели дальше на Север, их места занимали другие…

Утки заполонили все водное пространство. Кулички торопливо сновали по берегам, длинными носами пробуя буравить еще не оттаявшую землю. Петушки турухтанчиков заводили отчаянные поединки, угрожающе растопорщив яркие воротнички. В лесу появились певчие дрозды, мухоловки и прочая громкоголосая пернатая мелкота. То тут, то там принимались куковать вездесущие кукушки.

Бурная полярная жизнь ворвалась в тихое безмолвие забытого края. Ворвалась властно и надежно. Все здесь чувствовали себя как дома. И лишь Мирон с нетерпением зачеркивал карандашом уходящий день на самодельном календаре.

Как он рвался домой! Как бредил родными краями! Даже бурный взрыв чужой весны Крайнего Севера не в силах был заставить Мирона забыть о нем. С приходом весны тоска помаленьку отступала, на душе становилось светлее, радостнее. Но даже мысленно он торопил время: скорее, скорее бы за ним приехали!

И чем ближе подступало время его отъезда, тем чаще вкрадывалась мысль: «А вдруг Зоя беременная? Вдруг у нее будет его ребенок?» И не знал: радоваться или печалиться. Иногда ему очень хотелось это знать, но другой раз думал, что ни к чему это, представлял, как нелегко ей будет здесь, в тайге, одной с дитем.

Очередной работой Мирона и, как ему думалось, последней, было копчение рыбы. Наловил он ее центнера четыре. В ясный день развесил ее на вешалах, под ней развел дымокур. Дня за три таймени и чиры подвялились прокоптились. Поплотнее сложил золотистых рыб в огромный сусек, для надежности обернул брезентом.

Затем собрал и рассортировал по мешкам пушнину, добытую им. На этом его приготовления к отъезду закончились. Теперь он только ждал. В теплую погоду подолгу просиживал на скамье, специально сооруженной на краю полянки перед избушкой. Часто прикладывался к биноклю, обшаривал дальние берега, приглядывался к низкому берегу, где прошлым летом стояли табором тунгусы.

«Может, еще и с ними повидаюсь...» – с надеждой думал он. Но чаще мысли уносили его на юг, в родные степи, в село, где жила семья. Он представлял себе радостное возвращение. Да, с таким заработком никто еще не возвращался, даже из Саралинских приисков.

Скоро, скоро! Вода уже поднялась до прошлогоднего уровня и стала на меру.

Отчаяние

1

С половины июня вода в озере резко пошла на спад.

Мирона охватило беспокойство.

– Что-то они там замешкались... – не раз на дню высказывал он свои опасения. – Этак ведь и момент упустить можно. Не доберутся до нас – то-то будет коленкор!

Все чаще с тревогой обшаривал биноклем гладь озера. Наступило первое июля, второе... В этот день год назад его оставили здесь одного. Но почему же их нет до сих пор! Почему не едут? Как они думают добраться сюда, когда вода совсем упадет?

Но природа не считалась ни с тем, что экспедиция не явилась, ни с тем, что Мирон окончательно впал в отчаяние и не знал что предпринять. Природа строго соблюдала сроки и тщательно исполняла свои извечные обязанности. Седьмого июля вода стала на постоянную летнюю меру. Мирон так и не дождался ни экспедиции, ни тунгусов. Он лишился сна, почти ничего не ел и метался по базе, доводя себя до исступления одним и тем же вопросом: что делать? Конечно, могли быть сотни причин, которые мешали экспедиции добраться вовремя. Могло баржу льдом пробить, в катере или его двигателе произойти поломка, заболеть мог кто-нибудь и вышла задержка. А, может просто сбились с пути по бескрайнему половодью…

В конце концов Мирон решил поплыть навстречу катеру в лодке.

– Застряли в мелководье сменщики наши, – объяснял и оправдывался он перед собаками. – Им до базы и пешочком просто, а нам опосля не на чем отсюда выбраться. Уйдет катер – майся еще год. Надо спешить.

Его одно смущало: брать с собой всю пушнину и часть рыбы, или ехать пустым. Прикинул, что вернуться за всем этим на лодке не составит большого труда и не займет много времени. Считал, что катер где-то близко, по пути надеялся встретить сменщика.

С собой взял только Кыча. Пирата привязал около склада. Поплыл к противоположному скалистому мысу. За ним находилась речка, соединяющая Большое и Малое озера. Птиц на воде плавало мало. Перелетные в основном уже огнездились. А те, что еще резвились на просторной глади озера, не обращали внимания ни на лодку, ни на человека с собакой.

Миновав второе озеро, Мирон направил суденышко серединой речки, а сам с помощью бинокля внимательно исследовал берега, стараясь обнаружить признаки пребывания людей.

Течение спокойно несло лодку. Водой ее разворачивало то в одну, то в другою стороны. Мелкая рябь позванивала о борта, изредка пускала круги, мягко всплескивая, сплавившаяся стерлядка. Только у скальных выступов вода с грохотом отбрасывалась на середину реки, образуя стремительную розводь. Эти опасные месте Мирон объезжал, не задумываясь о том, что на обратном пути они будут серьезной помехой.

Второй день плыл Мирон с заветной мечтой встретить своих. Делал короткие остановки, чтобы вскипятить чай или поджарить на рожне подстрелянную дичь. К исходу вторых суток по правому берегу вдруг показалась высокая скала. Горный хребет вырывался под прямым углом к речке и обрывался отвесным срезом.

Мирона начали одолевать сомнения. Он заколебался: плыть ли дальше.

– Ну, брат, пора и меру знать, – безнадежно проронил он, обращаясь к Кычу. – Базу мы с тобой бросили и плывем черт знает куда. Знать-то, не встретить нам своих. Вон еще на ту горку подымемся, посмотрит, а уж потом…

Больше полдня пробирались человек и собака через валежины, между зарослей и валунов к вершине скалы. Оттуда открылся обзор верст на пятнадцать-двадцать. Местами лентой, отражающей слепящее небо, виднелись извилины реки. Но ни дымка, ни лодок, ни, тем более, катера в бинокль Мирон не увидел.

– Неужто их нет?.. – растерянно стоял он на краю обрыва.

Для надежности выстрелил в воздух. Прислушался. Никакого ответа. Выстрелил второй раз. Тайга ответила безмолвием. В отчаянии Мирон выпалил оставшиеся одиннадцать патронов. И… ужаснулся, поняв свое положение. К горлу подкатил комок, рот вдруг перекосило судорогой. Со стоном он опустился на замшелую валежину. Теперь ему со всей очевидностью стало ясно, что на базу к нему никто не приехал и уж, конечно, ожидать кого-нибудь раньше половодья следующей весны, нет смысла. Долго сидел он, уронив голову на подставленные руки, затем от усталости ткнулся ничком в податливый пахучий мох.

Сколько пролежал – неизвестно. Может несколько часов, а может и целые сутки. Кыч несколько раз подходил к нему, лизал теплым языком руки, шею, уши, но хозяин не реагировал на участие четвероногого друга.

2

Очнулся Мирон от ощущения голода и жажды. Встал, отряхнул с себя прилипший мох и хвоинки, поднял ружье.

– Коленкор! Отмочили мы с тобой, так отмочили!.. Ни сухарика в кармане, ни патронов: выпустил в белый свет!.. Дернул же черт и службу бросить!

Кыч повеселел, услышав голос хозяина.

– Пойдем-ка, браток! – потрепав собаку за ушами, Мирон вслух прикинул: – До базы путь неблизкий, а для голодных – конца ему нет.

Уже внизу, у лодки, посоветовал собаке, словно та понимала его:

– Ты берегом ступай. Может, мышь на пропитание добудешь. А мне сам Бог велел поститься.

Теперь Мирону пришлось веслами загребать против течения. Лодка продвигалась медленно. Но и такое можно было выдержать, не попадись на пути непредвиденной преграды: на второй день возвращения к базе его лодку отбросило до середины реки от выступавшей скалы сильной отбойной струей. Несколько раз он пробовал справиться с бурным течением, но попытки не удавались – не хватало сил. Тогда Мирон, прихватив собаку в лодку, решил пройти трудный участок реки противоположным берегом. Но и это не удалось. На том берегу, с полверсты выше, выступала такая же скала, и каждый раз лодка, не достигнув цели, попадала во встречный поток и розводь первой скалы.

Вконец измотавшись, Мирон понял, что дальше одному не пройти. Долго сидел, прикидывая и так, и этак. Все решали силы. Если бы гребли вдвоем… И веревку не догадался прихватить с базы. Может, с бечевой что-нибудь и сообразил бы.

– Такой коленкор, Кыч!.. Напрасно полдня уродовались, – вынужден был он признаться в своем бессилии. – Эту непроходимку нам не одолеть. Придется лодку бросать. Авось, наши бойэ поплывут – узнают ее и пригонят на озеро. А мы с тобой слабы на такое.

Насколько позволили силы, Мирон вытащил лодку на галечный берег, привязал к кусту черемухи. Не оглядываясь, тяжело потащился на крутой хребет, обрывающийся в реку недоброй отвесной пропастью.

Три дня брел голодный, выбившийся из сил человек, огибая петли и излучины реки, обходя лесом скалистые берега и перевалы, преодолевая различные преграды. Он продирался сквозь заросли ольховника и черемушника, с трудом перебирался через валежины и каменные россыпи, едва выпутывался из переплетенья высоких трав, спотыкался и падал в кочках болот. Ружье до боли оттягивало плечи, бинокль мешал и бил в грудь, ноги затекли, отказывали повиноваться. А комары звенящей тучей висели над ним и нещадно впивались в руки, лицо, шею… Человек заставлял себя идти, хотя уже вовсе не был уверен, что дойдет. Даже тогда, когда едва дотащился до Большого озера и увидел вдалеке постройки базы. Как еще далеко было до нее!..

Еще более суток, превозмогая усталость, двигался Мирон, проклиная эти последний семь нескончаемых километров. Падал, снова шел. Несколько раз впадал в беспамятство, забываясь чуткой дремотой, но упрямо подымался и шел, шел... Шел, гонимый страхом остаться здесь навсегда, погибнуть в этой дремучей, забытой людьми и Богом тайге.

Дважды набредал на утиные гнезда, но яйца были уже насижены, есть их Мирон не мог. Как бы сейчас пригодились патроны! Дичь выпархивала прямо из-под ног. От нестерпимого голода Мирон ломал на лужайках толстые пучки, пережевывал их водянистую зеленую мякоть, глотал, утоляя скорее жажду, нежели голод. И в довершение всех бед добавилась еще одна: заморосил дождь. Тучами обложило все небо, Дождь сыпал и сыпал. Мелкий, холодный. Вся одежда на Мироне промокла, в сапогах хлюпала вода. Не было сил даже разуться, чтобы освободиться от этой лишней тяжести.

Он шел к своему жилью, продвигаясь все медленнее и медленнее.

У устья речки незадачливых путешественников с радостным лаем встретил Пират. Он, видимо, давно перегрыз веревочную привязь (голод – не тетка!) и, бегая по берегу, лаял, взвывал, убегал к избушке, возвращался...

Мирон долго сидел на валуне, соображая, каким же образом перебраться через эту водную преграду. Осилить речку вплавь было выше его сил.

Кыч, учуяв дом, переплыл речку и убежал вместе с Пиратом к складу. Через несколько минут они вернулись. Собаки бегали по берегу с визгом и лаем, словно удивлялись нерешительности хозяина.

И тут Мирона осенила спасительная мысль: собаки должны помочь переплыть ему на ту сторону. Он покликал собак и, когда те были уже близко, вошел в воду. Завернув преданных животных, успел ухватиться за хвост Пирата. Кыч увернулся. Зато Пират, напуганный таким оборотом, рванулся к берегу, потянув за собой хозяина.

Мирон одной рукой помогал испуганному псу, несколько раз чуть не захлебнулся: одежда тянула вниз, и Мирон пожалел, что не бросил ее на берегу. Даже почувствовав коленями дно, он боялся выпустить своего спасителя. Потом на четвереньках выполз из воды, уткнулся лицом в мокрую гальку и заплакал.

«Ямщик, не гони лошадей, нам некуда больше спешить…» – всплыли пророческие слова песни в памяти теряющего последние силы Мирона. Он долго лежал без движения. Не верилось, что добрался до места, где сможет утолить голод, отдохнуть и вернуться к жизни. Дождь бился о его спину, шелестел по гальке, тонко позванивал по притихшей воде. Собаки весело резвились, подбегая к хозяину, лизали его, лаяли.

– Милые вы мои! Умницы вы мои!.. – шептал сквозь слезы Мирон и потерянно смотрел на место, где ему прожить еще целый год.

Жизнь требует

1

Пять или шесть дней Мирон никуда не отлучался, отлеживался в избушке, ел, кормил собак, поддерживал дымокур от комаров. Апатия овладела Мироном, и лишь единственная надежда – приезд тунгусов – не давала впасть в полное отчаяние. По нескольку раз в день в бинокль разглядывал низкий берег, где в прошлом году жили его друзья кочевники. В это лето они задерживались, но Мирон ждал их прибытия.

По возвращении из своего рискованного путешествия, Мирон снова потерял счет дням. Не мог точно восстановить в памяти, сколько дней отсутствовал: семь или восемь. И еще одно неудобство объявилось после многодневной отлучки: борода отросла настолько, что о бритье и подумывать-то было страшно, тем более, что спохватился спустя еще три дня после прибытия на базу.

– Пусть растет! – махнул он рукой на такую деталь своей наружности. – Никогда не носил бороды, хоть теперь гляну, на кого похож с этаким украшением.

Постепенно силы восстанавливались, и Мирон стал задумываться, чем бы заняться. Перебирал в уме все, что касалось его жизни, нужд, желаний. Заготовленных дров хватит еще на зиму, но подрубить впрок не помешает. А чем заняться потом?..

И тут он вспомнил желание Зои – попариться в баньке. Вот оно! Как же сразу-то не додумался?

Принялся за строительство бани. Этой работы ему хватило на полтора месяца. Стены рубил из сухостойных кедров, таская сутунки за сотни метров. Не торопился. Делал все тщательно, добротно. Так глянет, этак прикинет, то одно переделает, то другое подправит. Старался, точно мастерил драгоценную шкатулку из редчайшего дерева. Очень хотелось, чтобы и внутри было удобно, и снаружи глаз радовало.

– То-то Зоя похвалит! – довольно потирал бороду. – Попарится! И самому-то тоже еще зиму коротать – не лишне она, банька-то. И тунгусы похвалят за баньку, и Зоя. Вот долго почему-то не едут. Уж не обиделись ли?..

Кровлю бани Мирон сделал из жердей и покрыл листами елового корья. Он обдирал от стоящих деревьев кору размером в квадратный метр, а то и больше. Топку и каменку выложил из берегового камня. Для холодной и горячей воды обжег пустую бочку из-под керосина и разрубил ее надвое.

Опробовал баньку в конце августа. В тот вечер Мирон съел последние сухари.

– Ничего, братка, поживем и на лепешках! – успокаивал себя. – Псам бурдучку варить буду.

Тунгусы все не приезжали. Теперь, когда баня была готова, Мирон особо остро почувствовал свое одиночество. Тоска по людям давила непомерной тяжестью, преследовала днем и ночью

– Зоя, почему не едет Зоя? – все чаще задумывался он. – Она-то должна бы, она так баньку хотела…

Причуды природы

1

Рыбу в это лето Мирон впрок не ловил. Добывал только для пропитания себе и собакам. И вообще на ветке далеко от базы не уплывал. Не внушало доверия ему утлое суденышко. Стрелять из него пока тоже еще опасался.

Но в начале сентября собрался сплавать в протоку, где прошлой осенью так удачно охотился на уток и гусей.

В эту тихую заводь и на береговые гусенцы слетались целые птичьи базары. Утки, гуси стаями кружили над песчаным островком, резвились на воде и жировали на зеленом берегу. Мирон часто наблюдал в бинокль за этой шумной и кипучей жизнью пернатых.

Зарядил десятка три патронов, взял ружье и на всякий случай прихватил несколько лепешек и соль.

– Едешь на день – харчей бери на неделю, – размышлял он вслух. – Пуганая ворона... И ничего хитрого! Вдруг опять неустойка какая? Вон тучку с севера натягивает…

Мирон унес все в ветку. Вспомнив, что забыл кружку, вернулся к избушке. Внимание привлекло странное поведение собак: сторожко, виновато сгорбясь и поджав хвосты, они держались поодаль от хозяина, изредка поскуливали. Мирон удивился: «Что их напугало? Ходят, ровно плеткой их собираются перетянуть?» Взял кружку, из бани прихватил топор.

– Пригодится, – подумал вслух. – Может и заночевать придется.

Уже на яру ощутил что-то необычное, необъяснимое. Но что?.. Огляделся, бросил взгляд на тучу, заслонившую уже добрую треть неба, повернулся к озеру – вроде ничего нового, все, как и прежде…

И только тут вдруг понял, что произошло. Понял и поразился: непривычная тишина, глубокая и настороженная, угрожающе придавила все вокруг. Птицы куда-то попрятались. Даже беспокойные, крикливые чайки, онемев, исчезли. Взяв бинокль, Мирон обшарил протоку. Ни на песке, ни на воде, ни в воздухе не осталось ни одной пташки.

А собаки, сползая на брюхе поодаль, скулили и жалобно повизгивали.

– Что-то тут не то… – Мирон стоял в недоумении и нерешительности. – Что-то не то…

Он окликнул Кыча, но тот, жалобно тявкнув, торопливо пополз в противоположную сторону.

– Да вы что?! – растерялся Мирон. – Кыч! Иди ко мне! Ну?! Иди, иди!

Собака забилась под склад, пряча виноватый взгляд от хозяина, скуля и подвывая.

– Колдовство какое-то да и только! – недовольно озираясь, пугливо бросал Мирон. – Хоть самому прячься!..

В это время со стороны хребта, за Второй речкой, послышался слабый, но быстро нарастающий гул.

– Никак самолет! – обрадовался Мирон.

Он повернулся к перевалившей через гриву темной, почти черной туче. Ничего необычного не заметил. А гул перерастал в рокот, рокот – в трест и канонаду. За какую-то минуту из-под тучи вырвался странный столб и начал расширяться кверху. Словно сотни пушек беспрестанно палили, стремительно спускаясь вместе с тучами с горы. Вокруг непонятного столба вековые деревья, словно соломинки, ломало, скручивало, валило наземь, а крошево сучьев, листья и хвою вздымало к туче. Какая-то чудовищная, безграничная сила стометровой полосой рвала и сминала в вертикальную спираль тайгу, продвигалась к озеру.

– Так вот оно в чем дело… – не на шутку испугался Мирон, но, словно завороженный, не мог сдвинуться с места. Впившись взглядом в ужасное явление, он почувствовал, как холодок мурашками пробежал по спине. – Коленко-ор!..

Вырвавшись на озерный простор, гигантский смерч вмиг взбил высокие белопенные волны и, как в трубу, потянул столб воды к туче. Внизу этот водоток также, как и в тайге, был не меньше метров ста в диаметре. Кверху он расширялся воронкой более чем на версту. Сплошная темная водная масса, извергаемая бушующим пенистым кругом, с самого основания раскручивалась, вихрилась, становилась светлее и мчалась вверх со стремительной скоростью.

Смерч с ревом и оглушительным грохотом прошествовал через озеро, сорвал и желтой тучей метнул в небо половину песчаного острова и укатился в тайгу, круша и разметывая все на пути. Постепенно гул затих. Ударил мощный ливень – разразилась гроза.

Голько тут Мирон вспомнил про ветку. Сбежал вниз. Докатившимися волнами суденышко вышвырнуло на галечник и залило водой. Мирон нащупал в воде ружье, патронташ, схватил мешочек с лепешками и бросился к избушке. Ливень остервенело хлестал его, промокшего до нитки.

2

Это был не ливень, не гроза – это сама туча всей трехверстовой толщей под непосильной тяжестью свалилась на тайгу. Бешеный поток воды стеной отгородил от Мирона озеро, кедровник, склад. Частые молнии слепящими вспышками озаряли потемневшее сжатое пространство. Несмолкаемые оглушительные удары и раскаты грома содрогали избушку.

Мирон переоделся, развесил мокрую одежду и вышел под навес. Страшная духота – немыслимая при таком обилии воды и прохлады – наплывала волнами, пугая и бросая в жар. Собаки сидели, вывалив темно-красные языки, присмиревшие, испуганно уставясь на разгул стихии.

Мирон прислонился к поленнице и с недоумением наблюдал жуткое зрелище. Воду отбрасывало с крыши, словно водопад прорванной плотины, траву вокруг устелило, как градобоем. Мощные мутные ручьи метались, сталкивались, убегали в низинки, скапливались там беспокойными лужами и, прорывая новые русла через бугры, устремлялись к озеру, унося с собой песок и мелкие камни.

Ливень быстро начавшись, также быстро закончился, укатив за речку.

– Светопредставление!.. – с трудом дышал Мирон. – Уж ежели такое пережили, то сам черт нам не помеха! Это что же было-то, это как же?..

Мирон не договорил. Его оглушило трескучим разрядом. Слепящая синяя молния ударила в лиственницу за складом. Запахло едкой терпкой гарью. В тот же момент от середины дерева отделился огненный шар размером с футбольный мяч. Ярко-желтый, переливаясь красноватыми прожилками, он волнообразными движениями пролавировал между деревьями, оставляя едва заметный дымный шлейф.

– Ну, это добром не кончится, – замер Мирон в любопытстве и страхе. – Откуда че и берется? Навалилось седни, язва! А ловко же он рулит – и не заденет нигде.

Шар, пройдя полукругом метров полтораста, вышел к яру и, ударившись в один из кедров, стоящих на отшибе, взорвался одновременно несколькими стреловидными молниями. Враз с сотрясающим разрывом дерево вспыхнуло, словно облитое бензином. Соседние деревья колыхнулись и тоже задымили.

Какие-то доли секунды оглушенный Миром стоял в оцепенении, не веря в реальность случившегося. Только доли секунды. И вдруг заорал, будто позади стояла многотысячная толпа, готовая ринуться за ним.

– Горим! Горим, твою мать!..

Собаки вздрогнули, выскочили из-под склада, поддержав внезапный порыв хозяина злобным и дружным лаем.

Вспыхнуло второе дерево, третье. Буйный вихрь пламени с гудением вырывался метров на десять, пятнадцать выше крон леса.

Мирон не помнил когда и как в руки попал топор, как бежал к загоревшим кедрам. Опомнился, когда его обдало жаром пылающих деревьев.

– Что ж мне теперь?.. Как?..

Дикими взглядом он растерянно заозирался вокруг, но мозг работал четко и стремительно, подыскивая выход из опасного положения.

– Перекинется! На склад перекинется!

Кинулся к кедрам, в пекло.

– Врешь! Не выйдет!..

Он уже знал, что нужно делать.

Прошлым летом, заготавливая дрова, Мирон вырубил кедровник наугорнее строений. А вот со стороны речки лес куртинками подступал вплотную к углу склада. Пожар по деревьям мог легко переброситься к нему. С другой стороны была речка, огонь сам захлебнется. Сейчас Мирону, как можно быстрее, следовало прорубить, расширить просвет между группой деревьев у склада и теми, что разгорались.

– Рубить, рубить!

Ничего для него сейчас не существовало, кроме деревьев, которые нужно скорее уронить. Падает первое дерево, второе, третье… Но Мирон их не замечает. Он видит только те, что горят и те, которые под его топором должны упасть. Их много, их очень много, а времени совсем нет...

– Горят!.. – со злостью и страхом косился он на пылающие огнем столбы. – Такой ливень прошел, а они горят!.. – И продолжал бешено орудовать звенящим топором.

Белое пахучее щепье, трепыхаясь, отлетало в стороны, в моховую зелень, деревья падали и падали со стоном, треском и уханьем. Спасительный разрыв расширялся, рос в длину, опоясывая разгорающийся лес, прижимая его к речке.

Мирон не заметил, как путаясь лохмами, укатился край страшной тучи, как предзакатное солнце оплавило в чистом, бездонном небе золото редких облаков, как внизу над озером лоскутами засеребрился туман.

Уже стемнело, когда, убедившись, что пожар не угрожает постройкам, он всадил топор в последний пень и сел около него. Устало навалился на шероховатый поверженный ствол. Глубоко вздохнул. Со сладковатым запахом свежих щеп вернулся вдруг старый вопрос:

«Все-таки, чем пахнет кедр? Лиственница пахнет свежеиспеченным ржаным хлебом, сосна – новыми сыромятными гужами, а этот радостью, и покоем...»

Одиночество

1

Тунгусы не приехали ни весной, ни осенью, ни на Новый год. Мирон терялся в догадках, но постепенно смирился: «Кто я для них? – Никто. Забыли и все тебе...» – сделал он невеселое заключение. Потом его осенило: «Они считают, что я уехал весной, что меня здесь нет». Но такое предположение не удовлетворяло Разум бунтовал: «Стерлядь, тайменя ловить должны же приплыть! Плавали же сюда, когда меня и в помине здесь не было. Где-то же они здесь!..»

И потому, что тунгусы были где-то рядом, мысли все чаще тянулись к ним. Есть у него и дом, и родные, но это так далеко. Он знал, что там очень беспокоятся за него, но оттуда никто не мог приехать на базу. А эти могли. Должны были, но не показывались. Иногда Мирон даже ругал их, не понимая, как можно плавать на лодках и ездить на оленях вокруг друга-бойэ и не заглянуть.

Особые претензии предъявлял Зоя. Почему-то именно ее ждал больше всех, надеялся, что уж она-то непременно должна приехать. Верил, обязательно приедет!

– Я ведь и баню построил… – искал он веские доводы своим надеждам. – Она не должна бы забыть…

Не раз бессонной ночью в безысходной тоске он вспоминал ночи, проведенные с Зоей. И, чем дальше уходила в прошлое эта неожиданная встреча и близость с женщиной, тем чище и дороже становилась она для него. Память воскрешала подробностей, а разум осмысливал их и складывал в сердце теплой и желанной болью.

В ту первую ночь Мирон, отец уже троих детей, словно юнец, удивился ее непривычному горячему и упругому телу, на миг растерялся, услышав частые всхлипывания, похожие на сдерживаемые стоны…

– Ты почему плачешь? – глухим шепотом спросил Мирон.

– Нет, нет, Мирон! Что ты! – ободряюще шептала она, обдавая его горячим дыханием. – Вовсе не плачу...

Унимая лихорадочную дрожь, Зоя с силой прижалась к нему и в угарном удушье выдохнула в грудь:

– Мирон! Мироша!..

Оба почти всю ночь не спали. Мирон, с неприсущей ему нежностью, здоровой рукой гладил ее округлые плечи, плотный изгиб талии, крепкие икры, сжимал небольшие, почти девичьи груди. Все в этой таинственной таежнице казалось ему неожиданным открытием. Он стискивал маленькую сильную женщину в объятиях, снова слышал легкие всхлипывания, снова ощущал сдерживаемые движения напряженного, желанного тела, и снова – обжигающее, судорожное: «Мироша!..» И снова как благодарность: «Мирон! Мироша...»

Ночь пронеслась бурной вешней грозой. Еще две ночи прошли а таком же хмельном угаре, в ласках и радостях, которые они дарили друг другу.

Зоя не стеснялась незнакомого мужчину ни в проявлении своих пылких чувств, ни в утолении своего наивного женского любопытства. Получалось это у нее удивительно просто и естественно…

Снова и снова мысленно возвращаясь к тем светлым дням, Мирон допускал, что обидел тунгусов близостью с Зоей. Но ведь Костя сам объявил, что Зоя ляжет с ним, с хозяином. И расставались гости с Мироном, как со старым, хорошим другом.

Зоя тем более не должна обидеться. Она хотела ребенка, о чем сама поведала Мирону. Она так и сказала в первый вечер.

– Теперь у меня будет ребенок.

– Так сразу не бывает, – попытался успокоить женщину Мирон, поняв, что она опасается этого.

– Ты что, Мироша! Мне надо ребенка! – испуганно и просящее шептала Зоя. – Мне скоро тридцать, а никого нет. Худо так-то одной. Кто старую кормить будет?

– Это так, – согласился Мирон, пожалев женщину, которая еще не постигла счастья материнства.

Где она теперь? Исполнилось ли ее заветное желание? Вспоминает ли Мирона? И почему не приезжает? Должна ведь…

2

Проходили дин, месяцы. Менялись времена года. Прошли осень и зима. Подходил к концу второй год пребывания Мирона в этом суровом краю. Проходил в труде, заботах и волнениях.

К своему удивлению, Мирон отмечал, что пушнины во вторую зиму добыл значительно больше, нежели в прошлую, хотя особого рвения и не проявлял. Правда, ходил он по заводу с дотошной добросовестностью, но делал это механически, лишь бы скоротать время, не думая и не заботясь о заработке. Это вошло в привычку, стало потребностью. Не будешь же сидеть всю зиму сложа руки. С ума сойдешь!

Весной по насту уходил за глухарями за двадцать и больше километров. Но и охота на дичь не была самоцелью. Мирон забирался в такие дали в надежде наткнуться на промысловиков-охотников или, хотя бы, на их следы. Но тщетно: никаких признаков зимних стоянок тунгусов не обнаружил.

Однажды, отойдя от базы дальше обычного, Мирон решил заночевать у костра с тем, чтобы назавтра зайти в тайгу еще дальше. Где-то же должны быть люди!

К обеду второго дня у вершины какой-то речки он подошел к круглой сопочке. Заинтересовался курганом и ровным, словно спиленным пнем на его вершине. Поднялся покурить на пеньке. Каково же было его удивление, когда предполагаемый пень оказался ни чем иным, как железной трубой.

– Жилье! – бросило в жар Мирона.

Он так долго искал его, исколесил все окрестности и так нечаянно наткнулся!..

Внимательно разглядывал куполообразную сопочку, обошел ее вокруг. С южной стороны в ней едва различалось углубление. Догадавшись, что здесь должен находиться вход, Мирон принялся его раскапывать лыжей. Около часа в поте лица трудился, пока смог приоткрыть обшитую оленьей шкурой тесовую дверь. Кыч то мешал работать хозяину, то принюхивался к выступающей из снега трубе, то сам принимался рыть ямки передними лапами.

Из конусообразного зимнего чума, устроенного в виде землянки, на Мирона пахнуло затхлой стынью давно заброшенного помещения. Из того, что увиделось, он понял: не только зимой, но и прошлым летом жилье никто не навещал.

Железная печка в центре чума пестрела крупными пятнами ржавчины, золотыми, темно-коричневыми и белыми подтеками. Рядом лежали приготовленные стружки и несколько поленьев, которые заросли грибковыми блинами. На низком столике лежали спички, стояла эмалированная кружка, полуведерный, красной меди, чайник. На столике стояло еще с полмешка муки. Мыши основательно попировали у этого лакомства: от нескольких прогрызенных дырочек разбегались в разных направлениях белые тропки от мышиных лапок, лежали утоптанные горки муки. Рядом белел пустой мешочек от следов растаявшей соли. Все это для Мирона было не ново. О таких обычаях северных кочевников он был наслышан. Но вот что удивило степного жителя: над постелью, устроенной на земляном полу, на крепкой полке лежало метров десять толстого темно-синего сукна, свернутого в рулон, на нем еще рулон, по виду, диагоняли, тоже не меньше первого. Тут же стояли четыре банки дымного пороха, два мешочка дроби и кое-какие охотничьи принадлежности.

– Купцы!.. – с возмущением подумал Мирон. – Куркули! Стаскали в этакую глушь такое добро! Не боятся, что уворуют.

Огромная кастрюля прикрывала ведро. Мирон приподнял ее, заглянул. В ведре лежали четыре алюминиевые ложки и две эмалированные чашки и три кружки.

– Э, да тут обитало целое семейство! – понял Мирон.

Около печки стояла керосиновая лампа со стеклом и бутылка керосина, у стены – пялки для просушки шкурок различных зверьков, железная лопата, топор и двуручная пила. Все покрыто ржавчиной. По-видимому, зимами здесь охотились, летом пасли оленей. Вероятно, поблизости находится тундра, куда тунгусы летом и выгоняют стада.

По определению Мирона здесь наверняка никого не было больше года. Странно! Почему? Случилось что-нибудь с семьей кочевников? – Не хотелось верить в такое. Но что тогда? Не чума же, в конце концов, истребила его друзей с озера и этих, что должны были вернуться сюда хотя бы в разгар белковки. Вокруг такой кедровник! Может, все это имеет какую-то связь: и его знакомые тунгусы, и эти, и экспедиция?.. Она ведь тоже не прибыла на базу?

Стараясь разобраться в причине такого стечения обстоятельств, Мирон долго сидел в темноте жилья. Сидел, курил, думал. Ему и в голову не могло прийти то страшное, что творилось на земле, что нарушило привычную жизнь не только этих мест, не только по всей стране, но и во многих странах мира. Одно он понял: идти дальше ему нельзя: людей здесь нет.

Он молча вышел из заброшенного жилья, словно из усыпальницы с покойниками. Аккуратно и плотно прикрыл дверь.

– Да, брат! Повертай оглобли, – проговорил хрипло, надломлено. – Не догнать их...

С тяжким грузом на душе возвращался Мирон на базу. Но еще хватало оптимизма утешать себя:

– Переживем и это! Теперь уж скоро приедут за мной. – И даже начинал грозиться: – Я им выскажу! Узнают! Завезли человека, бросили! Это как называется?!

3

Как ждал Мирон весну, как радовался ее приближению! Осточертели ему плен, в котором по непонятным причинам пробыл уже вдвое больше, нежели было определено. Последние месяцы тянулись особенно медленно. На календаре Мирон регулярно отмечал каждый прожитый день. Календарь его был необычный: в тетрадке заголовком писал название месяца, а в строчку цифрами вносил даты. В итоге календарь его не убавлялся, а рос.

Прошел март. На исходе был и апрель. И тут Мирон был обрадован неожиданным появлением новых соседей: прилетели два громадных орла. Несколько дней пара летала вокруг базы, часто садилась на лиственницу за складом. Вероятно, птицы приглядывали удобное для гнезда место. Лучшего, чем на самой лиственницы, видимо, не нашлось, и орлы принялись за строительство.

Мирон вспомнил Николкины слова и предсказания Кости о том, что орлы «должны прилететь». Он часами наблюдал, как сильные, на вид неопрятные птицы неторопливо, но прилежно трудились. Сначала они надежно умащивали в развилке дерева большие сучья, затем – сучья помельче, а уж потом, словно конопатчики, пучками сухой прошлогодней травы и мохом задраивали щели и выстилали пол добротного сооружения. Работали они больше недели. Затем орлица снесла яйца и уже не покидала гнезда. Орел продолжал исправлять и устранять некоторые недоделки, заботясь и о надежности и об архитектурной строгости своего детища. В его же обязанности входила забота о питании подруги. Обычно орел приносил в когтях разных зверьков. Когда же вскрылось озеро, частенько стал приносить рыбу. Как он ее ловил – для Мирона оставалось загадкой. И только тогда, когда вывелись птенцы, и оба родителя охотились и кормили их, Мирон стал свидетелем опаснейшего занятия этих «рыболовов».

Вытесывая как-то на чурке топорище, Мирон услышал отчаянные крики на озере. Вот что предстояло его взору: орел хлопал крыльями по воде и никак не мог оторваться. Вытянутые ноги орла тащились кем-то по воде, увлекая за собой и саму птицу.

– Рыбу схватил!.. – догадался Мирон и, затаив дыхание, стал следить за поединком. – Справиться не может!

И действительно, не подоспей вовремя орлица, неизвестно, чем бы закончилась рыбалка. Громко перекликаясь, орлы поднялись и долго кружили над кормильцем-водоемом с его опасными обитателями.

Как-то орел прилетел с зайцем в когтях. Положив добычу на край гнезда, мощным клювом принялся срывать кусками шкуру и сбрасывать вниз. Затем, отрывая кусочками мясо, клал их перед орлицей. Все это он проделывал степенно, с видом собственного достоинства, как истинный глава семейства.

– Ишь, старается! – любовался Мирон. – Как на тарелочке подносит!

Мирона восхищала спокойная сосредоточенность и несуетливая деловитость дружной пары. Он радовался соседству, старался помочь в их нелегкой жизни. Два раза забрасывал на крышу рыбу для подкормки. Птицы видели корм, но, самостоятельные, гордые и неподкупные, не позволяли себе пойти на унижение. Мирону через несколько дней пришлось снять с крыши протухшую рыбу и закопать.

Первые дни собаки несколько раз облаивали орлов, принимая за дичь, но, видя, что хозяин не обращает на их домогания никакого внимания, отступились.

Сделал Мирон еще одно интересное открытие, связанное с появлением орлов: вокруг базы и в устье речки стало гнездиться намного больше водоплавающей и лесной птицы.

– Под защиту собираются, – правильно понял такое перемещение пернатых Мирон. – Вот ведь как оно в природе: слажено, правильно и просто! Все понимают друг друга!

Новая жизнь по соседству заметно скрасила серые, однообразные дни ожидания. Но прошло половодье, укатились вешние воды. После суеты и гомона пернатые гости успокоились, уселись на гнезда. Позеленели серые илистые берега, зацвели за складом и избушкой жарки, по речке потянул аромат черемухи, утопающей в цвету.

В природе все шло своим чередом. И только Мирон чувствовал себя лишним, праздным наблюдателем в этом полнокровном, законченном круговороте бурной жизни летнего Заполярья.

Хлопотливое лето

1

Вторую весну своего одиночества Мирон воспринял более спокойно. Он и мысли не допускал, что экспедиция может снова не приехать. Ну, получилась неустойка в прошлом году, не приехали. На то какая-то причина была. Бывает.

А он что? Он и второй год не сидел сиднем, не ждал у моря погоды. Да и заплатят за два года. Главное, что все обошлось. Дома, конечно, хлопот полон рот – два года хозяина нет. Арина убивается, поди, разыскивает его, хлопочет. Ну, да там и правление, и сельский Совет – не останутся в стороне, помогут. Ничего! Им с людьми-то легче: ежели что – пособят. Эх, дом, дом!.. Вася уже год, как в Красной Армии. Мать ему, конечно, отписала, что отец потерялся. А зря. Служил бы спокойно. Ванятка, наверное, трактористом работает в колхозе. В армии, говорил, непременно в танкисты проситься буду. А что, тракториста и в танкисты определят запросто! Ну, да ничего, теперь не долго ждать осталось. Из Красноярска телеграмму дам, на станции встретит Арина. Прикатит, наверняка, на Карьке – любимом выездном!..

И Мирон снова понемногу готовился к отъезду. Запаковал пушнину, рыбу. Плыть навстречу катеру в эту весну было не на чем. Да он бы и не рискнул: пуганая ворона куста боится, а он, что называется, собаку съел из-за прошлогоднего своего каприза.

Какое бы хорошее настроение не было у Мирона, как ни рвался домой, все чаще ловил себя на том, что думает о тунгусах. И встретиться с ними хотелось, и расставаться жаль. Хорошие, добрые и простые люди. Но он знал, что раньше катера они сюда не попадут. Схлынет вода, тогда приплывут за стерлядью. К тому времени его уже здесь не будет.

Но… схлынула вода, укатилась до летней меры и – ни катера, ни тунгусов.

Мирон в отчаянии не находил себе места. Как на грех зарядили бесконечные дожди. Хлябь такая – глаза бы не смотрели. Лес, поначалу расправив свои кроны и весело подняв навстречу дождю зеленые ветви, отяжелел, приуныл, обвис. Попрятались пернатые певчие. Беспрерывный, монотонный шум дождя нагнетал тоску. Безысходность положения усугубляло то, что и на базе заняться было решительно нечем.

Позднее, когда наступили жаркие дни, работы объявилось невпроворот. Выявилось, что ненастье для базы и для Мирона не прошло даром. Проходя как-то мимо склада, Мирон уловил какой-то знакомый и странный сладковатый запах. Coрвал несколько цветков, травинок, но запах исходил не от них. Загадка объяснилась, когда Мирон через неделю заглянул в склад. Штабель мешков с мукой из-за дождей настолько отсырел, что начал нагреваться и запарил.

– Коленкор!.. – от испуга и неожиданности сторож ocтолбенел. – Как же это я не досмотрел, не подумал вовремя? Вот, ведь дармоед! Сижу, нюни распустил, а добро сгноил. Да за такое…

Куда и скука подевалась!

Пришлось основательно поработать до самой осени, спасая продукты. Все сто десять мешков муки Мирон рассыпал на палатки, отделив порченую. Каждый день он перелопачивал ее, остужая и просушивая. Мешки пришлось выстирать. Сушил их на вешалах, которые устроил перед складом. Потом на них же проветривал и сушил имеющиеся комплекты спецодежды и обувь. Их было более пятидесяти. Соль и сахар тоже отсырели и начали течь. Для них Мирон выдолбил длинные колоды-корыта из сухостойного кедра и составил под склад рядами. В трех таких корытах сушил соль, в пяти – сахар.

Больше всего канители задали три ящика спичек. Сушить их оказалось намного хлопотнее. Высыпать из сравнительно легкого ящика тысячи коробок – дело минутное. Но тогда отстанут отсыревшие наклейки. Спички сохранишь, а зажечь будет не обо что. Пришлось вынимать каждую коробку аккуратно, до половины раскрывать и укладывать в солнечную погоду на заготовленное и просушенное корье. А чуть покажется тучка или начнет подыматься туман, Мирон затаскивал их в склад. Эта работа отняла уйму времени.

Бочка с брусникой тоже закисла. Ее пришлось вывалить, а бочку выпарить кипятком и раскаленными камнями.

После спецовок и обуви на вешала перекочевала вся пушнина, добытая за две зимы.

Мирон вертелся, как белка в колесе. Какая уж тут охота – про все забыл!

2

Как говорится: пришла беда – растворяй ворота!

Дух от нагревшейся и разворошенной муки хиузом разнесло по тайге и растравило любопытство и аппетит зверья. Базу стали одолевать мыши, бурундуки, белки. Собаки облаивали их, загоняли на деревья, ловили десятками.

Но вся эта мелкота оказалась лишь цветочками – ягодки были впереди.

Как-то под вечер за складом псы подняли такой дружный и злобный лай, что Мирон был вынужден прикрикнуть на них. Но собаки по-прежнему продолжали кого-то яростно облаивать. Тогда Мирон бросил работу и устало поплелся взглянуть над кем же они так потешаются. Спокойно завернул за угол строения, поднял голову и обомлел: в пятнадцати шагах от него сидел матерый медведище и отмахивался от наседавших собак.

– Тебя тут не хватало!.. – зло бросил сторож.

Несмотря на охвативший страх, Мирон заметил, что зверь продвигается к лакомству, и прикинул, что «управится» с его корытьями и мешками куда быстрее. Собирать будет нечего.

– Не выйдет!..

Мирон кинулся к избушке за ружьем. Пока рылся в полевой сумке в поисках пулевых патронов, завизжал Пират.

– Зверюга! Еще собак изнахратит…– забеспокоился за них Мирон.

Зарядив ружье, он вышел под навес. Медведь сидел к нему спиной и отбивался от одного Кыча. Расстояние позволяло, и Мирон приложился и, тщательно прицелившись, выстрелил медведю по лопаткам. Взмахнув передними лапами, зверь повалился навзничь. Но тут же изловчился и попытался вскочить. Мирон спустил второй курок. Пуля придавила зверя к земле. Куч влетел на лохматую спину и вцепился в загривок затихшего медведя.

Мирон с опаской подошел к трупу зверя и увидел бездыханного Пирата. Из распоротого брюха собаки вывалились внутренности. Что-то колкое задергалось и прокатилось у Мирона в груди. Страх от встречи с опасным зверем и радость одержанной победы вмиг пропали при виде утраты четвероногого друга. Он ткнул носком сапога вялое, податное тело зверя:

– Что же ты, разбойник, натворил?.. – простонал Мирон, и тут же взгляд его вырвал из громадной туши морду зверя. Маленькие, круглые, слегка выпуклые глазки его еще блестели и смотрели, как живые, в них отражалось алое предзакатное небо. Какая-то глубокая тоска исходила от этого тускнеющего взгляда владыки тайги.

Мирону стало не по себе. Он отошел к складу, глянул на озеро, на берег, на избушку. У навеса увидел лопату. Взял ее и на самом краю яра стал копать яму. Работал самозабвенно, без мыслей. Углубившись более, чем на метр, принес и захоронил в нее погибшего Пирата. Долго сидел около холмика.

Кыч лежал у его ног. Сдерживая внутреннее волнение, изредка чуть слышно подвывал. Не терпелось убежать к убитому зверю, но скорбь Мирона передавалась животному и, словно оплакивая друга и жалея хозяина, он ждал.

Только Мирон поднялся, как верный друг тот час бросился к медведю.

Мирон закончил обдирать и разделывать тушу зверя, когда светлая полярная ночь давно прошла, и гладь озера слепила отражением еще более яркого неба.

– Вот так-то, Кыч, – печально качал головой у избушки. – Остались мы с тобой вдвоем...

Глянул на холмик и добавил:

– Завтра крест ему сработаем. Надо. Он ведь меня тогда, через речку-то… А я, вот, оплошал...

3

Лиха беда начало!

Убитый медведь явился началом паломничества. Через два дня пришел другой. Это произошло ранним утром. Мирона разбудил лай Кыча. По ярости пса определил, что на базу не иначе, как снова заявился медведь. Вскочил, выглянул в окно, сплюнул с досады – догадка его подтвердилась.

– И куда дурни прутся? С тем едва разделался, а тут снова…

Ему снова не хотелось убивать громадных симпатичных зверей. Жалость и простой мужицкий расчет – брать шкуру, а выбрасывать столько мяса – упорно противились проявлению охотничьего азарта. Но и допустить к продуктам такого разбойника нельзя – разграбит. И собака...

Кыч посадил и держал зверя шагах в десяти от избушки. Боязнь потерять вторую собаку в этой бесконечной, незаслуженной ссылке вынудила пойти на крайнее средство. Мирон торопился. Из-за спешки пришлось стрелять трижды, хотя зверь сидел совсем рядом.

Где-то через неделю пришли сразу два медведя.

– Коленко-ор!.. – взмолился Мирон. – За что же мне такое наказание!

Он решил отпугнуть зверей выстрелами. Первый раз такое удалось. После выстрела медведи вернулись через час. Мирон выпустил в воздух опять несколько зарядов. Медведи снова убежали, но через полчаса заявились и больше не обращали внимания и крики Мирона. Они отмахивались от донимавшей собаки, принюхивались к складу. Поднимаясь на задние лапы, передними старались оторвать тесовую обшивку стены. Один торопливо, с захлебом втягивая втягивая дразнящие запахи, по-пластунски сунулся под склад, вывалив язык и роняя слюни! Пришлось его пристрелить, а затем и другого.

Когда ж ночи стали темнее, медведи приходили потемну. Собака отчаянно отстаивала склад, рискуя попасть под смертоносный удар. Мирон стрелял, отпугивая зверей. Кончалось обычно тем, что утром, едва начинало зариться, меткий выстрел успокаивал зверя и собаку, а человеку прибавлял работы и расстраивал.

– На какую костеряшку вы мне загнулись? – злился Мирон. Будет этому конец или нет? И как вас отвадить, непутевых?

Наконец придумал простой способ отпугивания зверей: разжигал с вечера большой костер. Но те спокойненько пережидали ночь недалеко в лесу и заявлялись утром или днем.

Последнего медведя убил в первых числах сентября. Сушилось уже восемь медвежьих шкур. Хлопот с ними было предостаточно. Огромные шкуры и вес имели приличный. Не так-то просто растянуть на стене, прибить гвоздями и обезжирить такую махину. Тяжелые туши закапывал в ямы там, где убивал и свежевал зверей.

Не запланированная охота не радовала. Наоборот. Мирону и так не хватало времени для спасения продуктов. Каждый медведь отнимал почти рабочий день. И с продуктами дела затянулись. Особенно сахар не поддавался сушке. Его по нескольку раз на дню приходилось ворошить, а ссохшиеся куски разбивать. Поломал голову и с затариванием муки: одному, хоть как, невозможно. Придумал приспособление. Остался доволен: и мешки быстро заполняешь, и не пачкаешься.

К осенним дождям Мирон едва справился со всеми этими работами. Следовало позаботиться и о себе: заготовить впрок, на время ледостава, рыбы, уток, гусей. Запас брусники хотелось бы тоже восполнить, но летнее нашествие медведей напрочь отбило желание появляться в тайге до зимы.

В общем, для скуки времени не оставалось. А тут еще и одежда, и обувь потребовали ремонта. Можно было, конечно, заменить все, взяв со склада, но Мирон не посмел трогать казенное. И так у него уже растрата с сахаром и солью – верная треть растаяла. А муки сколько попорченой выбросил?.. Пришлось-таки взяться за починку, латание белья, брюк, рубах, фуфайки, за подшивку валенок…

Вот уж действительно поворочал Мирон этим летом! Каторга да и только. Наработается так, что едва до постели доберется – падает замертво. И сны смотреть некогда.

– «И про дом вспомнить недосуг? Тружусь, как лошадь, сплю, как сурок» – посмеивался он над собой. Но иногда закрадывалась такая мысль, от которой холодной льдинкой прокатывалось около сердце: «Дичаю, однакось, я здесь…»!

Брошен

1

С приходом зимы Мирон ударился в пушной промысел. Зверья в этот сезон было столько, что охотник добыл намного больше, нежели за две предыдущих зимы. Поначалу, лишь только выпал снежок, навалилась ходовая белка. Откуда, куда и почему она шла, Мирон не имел ни малейшего представления. Двигались зверьки в одном направлении и такой массой, что охотник, не отходя и ста метров от избушки, расстреливал все патроны. Бежал к жилью, снова заряжал и снова стрелял. А лишь только темнело – садился обдирать зверьков и занимался ими чуть ли не до рассвета. Несмотря на это, неободранных белок накопилось больше двух мешков. Всего за полмесяца добыл около семисот. С одного дерева снимал до семи, восьми штук. Пошли в ход запасы дроби и пороха из склада, которые были не ахти какими, и к концу охоты на ходовую белку Мирон предстал перед невеселым актом: ружье – хочешь, не хочешь, – ставь в угол. Запасу провианта осталось сотни на зарядов. Если весной экспедиция снова не явится, то…

Не явится экспедиция…

Такое опасение нет-нет, да и вкрадывалось в сознание, бросая в жар.

– Уйду! – протестовал Мирон, не представляя, как сможет еще продюжить без людей, без вестей оттуда, с большой земли. – Брошу все и уйду! Сколько можно?.. Всему есть предел!

Подобные невеселые мысли Мирон старался отгонять.

Ко второй половине ноября переключился на промысел капканами. Расставлял их тоже не далее полуверсты от базы. Горностаи, колонки и лисы семьями прикормились у закопанных медвежьих туш. И лишь на зайцев ставил ловушки в тальниках по речке и берегу озера.

В эту зиму Мирону впервые посчастливилось поймать четырех лисиц. Последний зверек оказался осторожным и хитрым песиком. Базу он посещал всегда новыми путями и никогда не кормился у одной привады. Но Мирон в его запутывающей непоследовательности действий нашел-таки уязвимое место.

– Хитришь, рыжик – поймаем, как песика, – решил охотник после изучения повадок зверька. – В одно-то место ты вернешься обязательно.

Ловушку насторожил и замаскировал у сухой дудки морковника, торчащей из-под снега на открытой полянке. Полдня занимался, но был уверен, что лис будет его.

– Песью отметинку поставил – проверять обязательно заявишься. И даже прикинул: – Сейчас мороз, отлеживаешься, а только запуржит – как миленький примчишься к ней.

Предсказания Мирона сбылись. Сколько было радости гордости за одержанную победу!

А в конце ноября добыл росомаху. Налетчица явилась из-за озера, сожрала попавшего в капкан зайца и собрала на себя шесть ловушек. Израненная, лишенная возможности шевельнуться, хищница замерзла за ночь. Не понравился Мирону этот зверь. Его неряшливый вид, ехидно-наглая морда вызывали в охотнике чувство неприязни. Особенно отвратителен был вид ободранной росомахи.

Снова, как и летом, занятость была такая, что не хватало Времени сварить себе что-либо. О том, чтобы поставить сеть, оставалось только мечтать. А как хотелось струганинки! По вкусу она пришлась степному жителю. Мирон уставал, недосыпал, но такое шло на пользу, меньше оставалось праздного времени для хандры.

Да и о какой хандре могла быть речь, если Мирон стал уже и опытным промысловиком-добытчиком и рачительным хозяином-таежником. Он теперь знал, что и зайцы, и лисы, и все зверьки и даже птицы имеют свои постоянные дороги и зимой, и летом из года в год. Он знал, какие зверьки в какую погоду выбегают на кормежки, на охоту и просто для согрева. Изучил их повадки. Стоило ему пройти раз на лыжах по участку, и он знал почти точно где, сколько и какие зверьки и птицы в нем обитают. Исходя из этого, он прикидывал когда, куда и сколько поставить капканов или петель.

– А ведь прав был Николка! – вспоминал старика тунгуса Мирон. – «Больше ходи, больше смотри и тайга сама научит, что и как надо». И верно: каждый день что-нибудь новое, до удивления простое из жизни тайги и ее обитателей открывалось ему. Но чем больше он узнавал тайгу, чем больше брал у нее, чем больше убеждался в том, что зависим от нее, тем чаще задумывался о ее будущем и приходил к выводу, что на него самой природой возложены какие-то обязанности, что и он должен нести за ее будущее какую-то ответственность. Ведь и полями, и лугами не только пользуются, но и готовят к тому, чтобы они давали хороший урожай. Все имеет предел, и тайга тоже не сказочный рог изобилия. Но что и как выполнить должен был именно он – постигнуть не мог. Единственную заповедь – не истреблять все – Мирон выполнял строго. Он всем своим существом естественно вошел в открытые ворота природы, а потому не мог представить себя здесь без многоликого окружения, начиная от мышей и лесных синичек, и кончая медведями и орлами. Понял Мирон главное: они без него могут жить, он без них – нет!

На промысел Мирон выходил как на работу – необходимую, осознанную, спланированную.

2

Под Новый год Мирон остался дома, попарился в баньке. Приготовив обильный ужин, принес со склада бутылку спирта. В том, что именно в эту ночь наступит Новый год, он не был уверен: два года назад он напутал в своем календаре и, вполне возможно, что это был не единственный случай. Свериться и уточнить не у кого. Черт с ним, наступит Новый той через неделю или уже неделю назад наступил, махнул Мирон на такую мелочь рукой. Праздник есть праздник! Гульну и – баста!

Невмоготу было сидеть в такой вечер одному – запустил в избушку Кыча. Пригубив, отставил кружку. Долго сидел в раздумье. Наконец, признался Кычу:

– До чего же слаб человек! Тебе не понять. А человек слаб. Один вот, и праздника встретить не может. Тебе весело – ты веселишься. А мне компания нужна. Человек один ни на что не способен. Слабак...

Подкинул в печку дровишек, еще посидел, насупившись, потом заставил-таки себя допить налитое.

– С Новым годом, Кыч! – крякнул, сморщился Мирон и принялся за ужин.

Почти всю ночь просидел в темноте. Грустно смотрел в квадрат окна, светящийся подлунным снегом. Несколько раз выходил на яр, всматривался в бледное, искорками вспыхивающее, снежное поле озера, в дремучую ночную тайгу. Мысли плутали тут же, по местам, где прошли почти три года его жизни, плутали, угнетаемые тоской одинокого человека по людям. Ни беспокойство, ни заботы о доме, ни ответственность за семью томили его в эту праздничную ночь, а обнаженная, леденящая тоска вцепилась мертвой хваткой в беззащитного жалкого человека. Ох, если бы он мог выплакаться, облегчить слезами гнет горькой судьбины, участь свою в эту бесконечную ночь, он не считал бы себя обделенным.

Нужно было отдыхать, а сна ни в одном глазу. И хмель не брал – только натуманил в голове, а чувства обострил.

– Вот как оно бывает, Кыч, – потерянно качал головой Мирон. – Жили, навроде, как люди, а за какие такие грехи-провинности попали в непонятную – ума не приложу. Ты и не догадываешься, что где-то есть жизнь, что не одни мы с тобой на белом свете. Сколько пользы я мог бы дать там, ежели... Три года скоро, как ненужным трутнем пропадаю здесь. Никак, брат, не возьму в толк...

Уже перед утром Мирон забылся в чуткой дреме. И привиделся ему страшный сон. Налетела будто бы гроза. Ураганным ветром раскачало лиственницу за складом, выбросило из орлиного гнезда птенца. Он был еще почти голый. Падая, орленок слабо взмахивал кривыми крылышками и жалобно звал на помощь. Мирон бросился к нему, но ноги, словно чужие, не слушались, волоклись позади, путались в высокой траве. Мирон падал, разгребая траву, искал орленка, но тщетно. И, когда он его, наконец, увидел и уже потянулся, чтобы взять в руки, вместо птенца на него оскалилась крохотная морда росомахи. Оскалилась и задергалась в торжествующем смехе. Громче, громче смех ее, росла на глазах морда, зверели, выпирались из орбит кровожадные глазищи, шире раззевалась оскаленная, грохочущая пасть. Мирон хотел подняться, бежать, но тело не слушалось, ноги словно приросли, он не мог сделать ни единого движения...

Проснулся в холодном поту, сел и встряхнулся, освобождаясь от кошмарного наваждения.

– И приснится же такое...

Несколько дней Мирон ходил, ощущая неприятное воздействие новогоднего сна, думал о том, какой смысл таит он в себе.

– Неспроста, однакось... – тревожился он. – Что-то тут есть. Неужто, дома с моими что? Может, с Васей? Он на действительной. А армия есть армия...

3

В последнюю декаду марта, среди ночи Мирона разбудил Кыч. С лаем собака убежала на озеро и кого-то там, на льду, в версте от берега, продолжала облаивать.

Миром с ружьем выскочил на яр. Прислушался. Непонятный шум доносился из темноты. Он напоминал звуки оленьих упряжек, даже хорканье иногда долетало до слуха. Но шум шел со всего озера.

– Неужто тунгусы катят всей деревней? – обрадовался Мирон.

Чтобы удостовериться, крикнул несколько раз. Ответа не последовало. А странные звуки все также равномерно будоражили тишину. Мирон забеспокоился: «Это чужие, они не знают, что я здесь, они проедут мимо...» Выстрелил в воздух, давая о себе знать. Через несколько минут на выстрел прибежал Кыч. Мирон поймал его и привязал на ремень. Долго ждал на яру, замерз, а шум все также – ни громче, ни слабее – доносился с озера.

– Хоть ты скажи, что там творится? – гладил, успокаивая собаку. – Кто там, что там?

Собака рвалась на лед, в темноту. Но Мирон вовсе не желал лишаться последнего друга. Он завел Кыча в избушку. Тот не успокаивался: скулил, взлаивал, царапал дверь.

– Сиди, сиди... – уговаривал его хозяин, а сам потерял покой.

Так и просидел Мирон до рассвета. А странный шум на озере так и не замолкал. Какие только страсти не приходили в голову, какие только не строил догадки. Едва небо на востоке начало отбеливать, с тревогой глянул в окно. Понять ничего не смог. Серая живая лента, извиваясь, двигалась от второй речки к скалистому мысу напротив, огибала его и скрывалась за поворотом. Только через полчаса с высокого яра удалось рассмотреть, что по льду двигалось нескончаемое стадо северных оленей.

– Мамочки!.. – поразился невиданному зрелищу. – Это сколько же их? С ночи бегут, а ни конца им, ни краю...

Олени шли еще двое суток. Десятками, сотнями тысяч они мигрировали на новые, богатые кормом тундры. На озере снег выбили до льда и оставили после себя широкую черную дорогу. Глядя на нее, Мирон сообщил Кычу простые истины:

– Что людям, что зверям – в одиночку трудно. А миром – все под силу. И зверь, вон, табуном, и птицы стаей, и людям тоже надо... Один – он и есть один – что можно одному? То-то, брат! Одни мы с тобой белые вороны. Сидим, вот, а чего ждем? Чего? Тут сиди, хоть до второго пришествия – ничего не высидишь. А с людьми, гляди, и из нас толк был бы. С народом, с людьми надо. Я, брат, это на своей шкуре не раз испытал.

Уж что-что, а эту науку Мирон усвоил всей своей жизнью. Отец его погиб в империалистическую. Погиб перед самой февральской революцией. Перебивались с матерью и младшим братишкой с хлеба на квас, а просвета и не намечалось. В девятнадцатом, не выдержав самоуправства кулаков и колчаковцев, Мирон подался в партизанский отряд. Народом справились с кровопийцами, прогнали. Они освобождали Минусинск, когда белоказачья сотня спалила их село. Вернулся домой, наскоро соорудил полуземляную избушку с односкатной крышей и, вросшими по окна в землю, стенами. Не до хором было. Женился. Там же родились два его первенца. В тесноте – не в обиде. Но бились, бились на клочке землицы своей, да так безлошадными и вступили всей семьей в колхоз.

Артелью, народом оно пошло куда как споро. Лет через пять зажили нормально. Обзавелись домашним хозяйством, в тридцать шестом пятистенник поставили. Про нужду забывать стали. И только одного не доставало колхозникам этого глубинного села: ни у кого не водились деньги. На трудодни выдавали хлеб, мясо, масло конопляное, мед..., а денег приходилось – копейки. На одежку и за три года не соберешь. И до города далеко – сбыть излишки продуктов на коне не поедешь за сотню перст. И на месте сбыть некому. А одеться, обуться надо. Так и повелось: кто обносится вконец – отпускали на заработки. Кого на год, кого на полгода – в зависимости от семьи. Вот и он попал на заработки, да застрял. Делает, конечно, что-то, хлопочет, да только для чего, кому от этого польза?..

– Вот так-то, Кыч, не приедут! Выбираться как-то нам отсюда придется. К людям. Никому не нужны мы здесь. И сами канем...

4

В конце апреля вернулись в свое гнездо орлы. Мирон обрадовался им, как старым знакомым. Хоть они навещают его, прилетают оттуда, из теплых краев. Птицы привели в порядок свое жилище, несколько дней еще праздно летали над озером и тайгой, а потом ушли в заботы о будущем потомстве.

Весна нагрянула ранняя, стремительная. В первых числах мая вокруг озера показались первые забереги. Вода угрожающе поднялась выше обычного. До яра, где на могилке Пирата стоял массивный крест, оставалось около метра. Мирон боялся, как бы не затопило базу. Уток он стрелял прямо из-под навеса, сеть ставил сразу за складом.

Приезда людей ждал как-то хладнокровно. Он уже не брал бинокль, не просиживал сутками на скамейке в ожидании.

– Мимо не проплывут, сюда пристанут, – равнодушно думал Мирон.

Но отгрозило половодье, вода опять пошла на убыль, укатилась, вошла в постоянные берега, а истинные хозяева базы так и не появились.

Хандра

1

В это лето работы на базе почти не было. Мирон изредка занимался заготовкой дров, иногда на день-два ставил сеть, чтобы наловить рыбы на пропитание себе и Кычу. От безделья слонялся по берегу озера, поднимался по речке, ходил по тайге. Часто уплывал на целый день по озеру или в речку.

Впервые в жизни ощутил он то невыносимое отчаяние, которое наступает, когда человек остается без работы. Ему это казалось непонятным, противоестественным. Сколько раз, работая в колхозе без выходных и отпусков, он мечтал об отдыхе! Просто ничего не делать и отдыхать. В этом виделось такое безумное блаженство, такое не от мира сего удовольствие, что даже при мысли об этом кружилась голова, сердце начинало чаще биться, невольная улыбка озаряла лицо. Теперь же Мирон изобретал всяческие способы занять себя хоть каким-нибудь делом, пусть ненужным. Стоило один день провести на базе в праздности, как тут же наваливалась хандра, физически ощущалась никчемность, бессмысленность существования в этой глуши, наползали со всех сторон и опутывали змеиным холодом черные мысли.

Зачем сюда привезли все это? Для чего он здесь? И кому, ради чего, ради какой цели потребовалось отрывать его от людей, от полезных дел, от того, к чему он привык с детства? Он – живой, здоровый мужчина, сидит здесь, ест казенные харчи и ровным счетом ничего не делает. Разве такое кому-то нужно?

2

Сознавая всю трагичность своего положения, Мирон уже допускал мысль, что за ним, пожалуй, вообще не приедут. И невольно начинал доискиваться, кто же виноват в том, что именно он оказался здесь. И как ни тасовал предшествовавшие заточению факты, злым гением этого заточения каждый раз оказался Филя Болотов. Не встреть Мирон старого друга на станции, не быть бы ему здесь. Сам он никогда бы не рискнул отважиться на путешествие в такую даль.

Но носить обиду на Филю Мирон не мог. Он хорошо помнил, как в девятнадцатом перед последним боем тот спас ему жизнь. Мирон считал себя обязанным другу до конца дней своих. Такое не забывается, нельзя забывать.

Тогда их, двух партизанских разведчиков, белогвардейцы замкнули в деревенской бане, чтобы поутру сжечь живьем. Часы их были сочтены. Если не сожгут, как обещал самозваный атаманчик, то уж расстреляют наверняка. Избитые, измученные, голодные, они стояли, навалившись на прокопченные стены. Сесть или лечь не могли: все тело было исполосовано нагайками и шомполами.

Небольшая деревушка раскинулась среди степей, а потому сжечь партизан белогвардейцы решили утром, когда рассветет, чтобы не выдать себя в ночи заревом пожара. Партизанский отряд преследовал бегущих беляков около недели, но два дня как потерял противника. А разведчики ждали расправы и не могли подать весточки своему отряду, который расположился на ночь в лесной балке всего-то в полутора километрax.

Мирон не мог без улыбки вспоминать эту страшную ночь. Казалось, все кончено. Но и тут выход нашелся.

Когда подвыпивший часовой остановился против зарешеченного окошечка, чтобы прикурить, Филя протянул руку и сорвал с белогвардейца погон. От неожиданности тот чуть не свалился и ударился головой о бревенчатую стену. В бешеной ярости он выпустил в окно баньки все патроны из магазина винтовки.

Поднялась паника в стане беляков. Обезумевшего солдата затащили в избу. Его заменил другой, и снова наступила тишина. Но не надолго. Поднятые по тревоге, партизаны через четверть часа накрыли белогвардейцев. Спасли обреченных выстрелы незадачливого часового, а точнее, дерзкий поступок Фили Болотова.

В жизни Мирона такая критическая ситуация случилась только один раз. Позднее, за давностью времени, это происшествие потеряло свою трагедийную основу и окрасилось юмором. Но здесь в воспоминаниях оно почему-то непременно переплеталось с новогодним сном. И уже не лицо врага мелькнуло в квадрате окошечка при вспыхнувшей спичке, а тупорылая оскаленная морда росомахи. Черные изломанные зубы, торчащие из окровавленной пасти коварного зверя и рык, напоминающий хохот, нагнетали на Мирона чувство тоскливо- щемящего страха. Он старался думать о чем-нибудь другом.

Все чаще ловил себя на том, что совсем перестал разговаривать. В первые два года он постоянно высказывал свои мысли вслух, обращался к собакам с предложениями, вопросами, радостями и огорчениями. Часто потихоньку напевал что-нибудь. Последний год больше молчал. Иногда, желая сказать что-то, замечал, что с трудом выговаривает нужное слово, а то и вовсе не может вспомнить, как то или иное называется.

– Одичал! – делал пугающее заключение. – Одичал!..

3

Бесконечно тянулось четвертое лето. Тепло ушло в сентябрь, улетели пернатые гости, а ни одного утренника. Холода припозднились. Для Мирона время тянулось невыносимо медленно еще и потому, что он теперь редко выезжал на охоту за утками и гусями – берег провиант.

Снег выпал только в конце октября, а озеро подернулось льдом лишь на октябрьские праздники. Но и тогда за белкой не пришлось ходить – порох и дробь были на исходе.

И тут Мирон вспомнил про земляной чум в верховьях речки, про охотничий запас, оставленный тунгусами. Долго не раздумывая, отправился в путь. Надежда встретить в чуме охотников подгоняла больше, нежели необходимость в провианте. Рассчитывая вернуться уже на третий день, Мирон допустил просчет. Не учел того, что в прошлом году ходил весной по крепкому насту. Это была прогулка. Теперь рыхлый снег оказал медвежью услугу: дважды пришлось ночевать у костра в снежной яме. Только к вечеру третьего дня Мирон добрался до зимнего жилья.

Пришлось разочароваться: со времени первого посещения чума Мироном сюда никто не заглядывал. Все, что здесь было, лежало нетронутым.

Заночевал Мирон в чуме. Протопил печку, съел остатки лепешек, на обратный путь заварил глухаря, убитого днем и завалился спать. Обратный путь по готовой лыжне одолел за два дня.

Теперь Мирон иногда мог поохотиться на белку. В чуме он взял половину запаса: две банки пороху и мешочек дроби – десять килограммов. Кто знает, хозяева надеются, приедут, а тут – шаром покати. Но и такое количество провианта расходовать следовало экономно, чтобы растянуть на зиму. С этой целью Мирон стал заряжать по полмерки пороху и дроби в патрон.

Мелкого зверька в эту зиму добывал мало, песца совсем не было. Оставалось одно: бродить по тайге. И Мирон ежедневно уходил с базы, стараясь забраться как можно дальше, чтобы попозже возвращаться.

Странным и пугающим казалось Мирону вот что: в первый год он постоянно думал о доме, о семье, на второй – о тунгусах, о Зое, а сейчас чаще всего вспоминал лошадей и свою работу на конюшне. Лошади часто снились ему. Но даже во сне это так волновало, что Мирон просыпался. Быстро подымался, ошалело упирался взглядом в плотную тьму избушки, и в нездоровом ознобе ждал появления своих любимых животных. И они, как ни странно, приходили...

Как он любил лошадей! Мирону казалось, что понял он это лишь теперь. В темноте ему мерещились их огромные красивые глаза. Он подолгу всматривался в эти умные, доверчивые глаза, видел в них, как в зеркале, свое, слегка искаженное отражение, чувствовал слабый запах конского пота и трогал теплые, бархатно-нежные, чуткие губы животных...

Мирон вскакивал, прорывался сквозь стену мрака и видения, распахивал дверь и скреб ломившую грудь, хватая ртом морозный воздух. Подбегал Кыч, легонько тыкался носом в колени хозяина. Мирон гладил его, изливая свою нежность единственному живому существу, разделявшему с ним тяготы и горести одиночества.

И только засыпал, как снова мчался верхом, ощущая напружиненную мускулистую спину лошади, мчался, рассекая утреннюю росную прохладу. Мимо проносились зеленотравые луга в буйном сибирском разноцветьи, поля в зреющих золотистых хлебах. А резвая лошадь неслась, хлеща всадника развевающейся гривой, неслась, поднимаясь над родными перелесками в ласкающую синь, в пламень лучей...

Просыпаясь, Мирон видел в темноте продолжение сна, и уже не пытался разобраться, где кончаются сны и начинаются галлюцинации.

Утром вставал разбитый, безвольный и целыми днями не находил себе места. Угнетаемому беспредельной тоской человеку, часто вспоминались тускнеющие, слегка выпуклые глаза убитого им первого медведя.

– Тронусь этим... – едва вспомнил нужное слово: – умом… – Обреченно ронял голову. – Уйти? Все бросить и уйти?.. – чаще и чаще повторял в исступлении роковой вопрос, не находя в себе сил противиться завладевшей им необоримой хандре.

Бунт

1

Новый год Мирон отметил. Это стало уже традицией. Никакие другие праздники, ни дни рождения близких он не выделял из общих будней, но на каждый Новый год Мирон устраивал себе маленький праздник, если так можно говорить об ужине со стаканом спирта. С легкой руки тунгусов Кости и Зои – новогодних гостей Мирона – эта ночь стала вехой отсчета прожитого и отчета человека, покинутого среди тайги, озер и болот о проделанном.

На этот раз Мирон твердо решил покинуть базу, как только затвердеют надежным настом апрельские снега. Он хорошо понимал, что летом пробраться по болотистой тайге невозможно. А приедут люди экспедиции, Захаров? Что ж, он сделал все, что мог, сохранил все, что удалось.

К концу марта провиант был на исходе. Как ни бережно расходовал его Мирон, на первое апреля в его распоряжении оставались шестнадцать заряженных патронов. Это окончательно подтвердило правильность новогоднего решения – уйти!

Мирон строил различные планы. Пришел к выводу, что идти следует через зимний чум тунгусов: а вдруг там охотники, да и поблизости быстрее наткнешься на следы – все-таки когда-то было жилым местом. И еще там можно будет зарядить с десяток патронов на дальнейший путь.

Поставив на календаре под графой «апрель» второе число, Мирон с решительностью взбунтовавшегося каторжника, которому нечего терять, приступил к выполнению задуманного. Три дня стряпал лепешки, откладывая их в рюкзак. Кроме соли, сахара и чая ничего не взял. Прихватил кружку и котелок.

Ранним утром пятого апреля перед дорогой присел у могилки Пирата.

– Прощай, друг! Прости уж...

Поднялся и, не оглядываясь, быстро зашагал прочь от бани, на котором прожил без малого четыре года.

В чуме никаких признаков пребывания людей не обнаружил.

– Куда же они все подевались? – недоумевал Мирон. – За три зимы ни разу не заглядывали. Повымерли, что ли, все?..

Покинул заброшенное жилье на следующее утро. Патроны заряжать не стал – прикинул, что, стреляя по одному глухарю в день, свои заряды растянет на приличный срок. Для него и собаки такого количества мяса должно хватить. Так и делал. Но подобная охота Кычу вовсе по нраву не пришлась. За день он облаивал до десятка белок, несколько глухарей, а хозяин шел, не обращая внимания ни на его старания, ни на дичь. Хозяин шел упрямо, шел в одном направлении, шел с надеждой и верой в долгожданную встречу с людьми.

Возвращение

1

Чем дальше уходил от базы Мирон, тем меньше оставалось уверенности в том, что поступил он правильно. Если первые два дня он шел воодушевленный надеждой на встречу с охотниками, то теперь, за пределами обжитой им земли, начали донимать сомнения. Что он скажет людям? Почему бросил вверенную ему базу? И чем мотивировать свой побег? Тем, что не выдержал, не справился с заданием? Скучно одному? А ну ежели каждый так начнет?..

Возможно, экспедиционное начальство так и решило: вернуться к нему лет через пять, но ему не сказали из опасения, что откажется? Может таких баз у экспедиции много и люди работают где-то на других речках, а до этой очередь не дошла?..

А семья? Ей сообщат! Да и что им сделается? Не одни они. Ежели что – колхозники рядом. Его за такую долгую отлучку, конечно, не должны исключить из колхоза – не по своей вине он тут четыре года...

Ночью Мирон не мог заснуть. Подкладывал в костер сухостойные шатины, пил чай, думал, думал...

– …ведь все бросил. Бросил и сбежал. Сбежал, иначе не скажешь. А ведь там надеются: взялся мужик – выдюжит. А мужик тюрьму себе зарабатывает. За это запросто...

В голове опять зазвенели пророческие слова песни цыганка: «Ямщик, не гони лошадей, нам некуда больше спешить...» Ночевал Мирон в пихтаче у начала большой тундры. Тайга клином разбегалась и уступала ей снежное пространство до самого горизонта. Эта чистая белизна весеннего наста под светлым ночным небом напоминала Мирону озеро у базы. Изредка бросал тревожные взгляды на тундру, мучимый сомнениями. Вдруг, всего в полукилометре от себя, ясно увидел идущего человека и собаку. Вскочил и замер, всматриваясь – не привиделось ли? Нет, ни зрение, ни разум не обманули: по чистой тундре действительно шел размеренным шагом человек и впереди – собака.

– Вот, я знал, – залепетал он, заикаясь в приступе нервной дрожи. – Они к нам! Кыч, они к нам. Побежали!..

Мирон бросился к тундре, тут же провалился. Хотел закричать, чтобы тот не ушел – не получилось. Вернулся, нацепил лыжи и побежал навстречу человеку.

– Кыч, задыхался он от волнения, – ты видишь? Ты смотри! Они к нам!..

Не спуская глаз со встречного, Мирон заметил, что тот стоит. Помахал ему рукой, но ответа не последовало.

Остановился беглец в двух шагах от седовласой сгорбленной тунгуски со слезящимися глазами, которые с пугающим, невозмутимым спокойствием смотрели куда-то мимо Мирона. Одета была в легкую кухлянку, капюшон откинут и длинные волосы рассыпались по плечам и спине. На плече – шомполка, сзади волоком тащила олений спальний мешок ворсом наружу и с небольшой поклажей внутри. Собака, по всей видимости, служила поводырем хозяйке – шла впереди, привязанная сыромятным ремешком.

– Здравствуй, бойэ! – почти закричал Мирон.

Тонкие губы старухи плотнее сжались, потоптавшись, она молча повернулась и пошла прочь. Собака затрусила впереди.

– Постой! – едва не лишился чувств Мирон. – Че сказал-то я?.. – Кинулся ей наперерез. – Ты куда? Где люди?

Тунгуска на ходу махнула рукой, с трудом пробормотала что-то непонятное.

Мирон на ходу потянулся к локтю старухи, хотел остановить, но собака злобно оскалилась на него.

– Люди где? Дом твой где? – в отчаянии требовал Мирон.

Старуха снова махнула рукой.

– Ва-на, па-ши-ишка... – едва выговаривала она хриплым полушепотом.

– Ты по-русски... ро-родная? – взмолился Мирон, с трудом подбирая слова. – Люди?.. Костя где?

– Ки-сти-тин о-гый, – она опять махнула рукой. – Па-ши-ишка о-гый...

Мирона осенило: тунгуска, отвечая, машет каждый раз в сторону базы. Значит тунгусы пошли к нему и Костя тоже. Они, возможно, уже все у него, а его нет...

Отбежав от тунгуски с собакой шагов на сто, Мирон опомнился, остановился.

– А ты куда? – крикнул ей. – Идешь куда?

Распустив седые волосы, старуха сутуло удалялась, идя по тундре навстречу восходящему солнцу.

Мирон, как одержимый, заторопился обратно на базу. Отдыхал только те два часа, на которые солнце оставляло белым полярным ночам просыпающийся суровый край.

В ночь, на третий день обратного пути, Мирон вернулся на базу. Ни дымка из трубы, ни следов гостей не обнаружил. Вышел на яр, сбросил полегчавший рюкзак, ружье, припал к добротному кресту на могилке Пирата. Слезы катились на усы и бороду. «Какие мы слабые, никудышние!..» – терзала обидная мысль, и Мирон сам не мог отдать себе ясного отчета, относится ли она к тому, что не хватило мужества уйти или наоборот – что в минуты отчаяния решился на такое.

2

Теперь Мирон жил только ожиданиями. Он точно знал, что к нему приедут. За все четыре года у него не было такой радости. Он готовился к встрече, словно ждал гостей из-за границы: навел порядок у склада, прогреб дорожки, от снега очистил оба окна, вымыл полы в избушке, перетряхнул постель. В баню наносил воды и каждое утро протапливал каменку. Ждал каждодневно, ежечасно.

Но прошел день, прошел второй, неделя...

Может быть, старушка в тундре напутала что-то, или он не так понял ее? Так нет – она трижды показала в сторону базы, отвечая на его вопросы. Почему же тогда тунгусов нет до сих пор?..

– И удумался бросить одну среди тундры... – корил себя Мирон. Только теперь, в воспоминаниях представляя ее себе, Мирон все больше приходил к убеждению, что тунгуска была чем-то очень потрясена или даже не совсем в своем уме. Такой вывод объяснял и ее абсолютно безучастный взгляд, и странное поведение при встрече. Но почему тогда она показывала рукой в сторону базы? И про Костю?.. Следовало бы не оставлять ее одну, а идти с ней или звать сюда, на базу. Что-то бы она, да пояснила. А теперь – ни ее, ни тунгусов. И чем дальше, тем меньше оставалось надежд на приезд гостей. Вспомнят ли вообще когда-нибудь о нем, будут ли сюда кому-нибудь пути-дорожки?..

На базу Мирон вернулся с пятью патронами. Это было все, чем располагал он. После долгих раздумий два из них положил на полочку, как неприкосновенный, для особого случая запас. Был в этом и другой смысл:

«Нас двое, патронов тоже нужно два».

Не дождавшись тунгусов, Мирон окончательно сник. Уже не было тоски по людям, по дому – им завладело тягостное безразличие ко всему окружающему, опустошавшее душу. Немая, заколдованная тишиной природа и его бесконечные путаные мысли – эти два роковых спутника одинокого человека в Заполярье – доводили чуть ли не до крайней отрешенности. Скорее бы открылись забереги, реки, прилетели громкоголосые чайки и гагары, гуси и кукушки и своими бесконечными криками оглушили тайгу, озеро, вывели бы его из убийственной одури и плена молчания.

А тут еще мысль о двух патронах... Праздно ворвавшись в возбужденное сознание, она подогревалась, росла и теперь преследовала Мирона, обретая роковой смысл.

С тремя патронами, что остались, Мирон сходил на охоту. Принес косача и глухаря. Последнюю дичь.

– Теперь переключимся на рыбу, – с горечью констатировал Мирон. – А осенью принесем остатки провианта из чума...

Про осень подумал и ужаснулся:

– Как я мог про осень?.. – Неужто смирился, никого не жду? Никого?..

По возвращении, чтобы хоть чем-то занять себя, Мирон засел за ремонт одежды и обуви. Он мял заячьи шкурки и латал ими все, что еще поддавалось ремонту. Примеряя и оценивая, как удалась работа, критически замечал:

– Коленко-ор!.. Такого в жизни еще не нашивал! Черт поганый!

Мирон был не далек от истины: одежда его, начиная от шапки и кончая валенками, являла собой образец маскировочного обмундирования, а борода в этом пестром наряде придавала сходство со сказочным лешим.

3

Поздно вечером – Мирон уже засыпал – собака звонко залаяла. Глянув в окно, Мирон издал восторженный крик – вернулись его орлы! В белье и босиком человек выскочил на снег, прыгал и махал руками, с дикими непонятными выкриками приветствовал птиц. На радостях схватил в охапку подбежавшего Кыча и, как безумный, начал целовать... Долго не мог успокоиться, а засыпая, все еще улыбался, искренне благодаря судьбу за то, что она не оставила его, не обошла вниманием. Орлы, орлы... Они снова будут с ним все лето, выведут птенцов...

Солнце уже ослепляло снегами и безоблачным небом, когда Мирон встал. Не торопясь растопил печку. Только начал наливать воду в чайник, как донесся тихий гул.

– Снова олени, – мелькнула догадка. – Одного надо на мясо... Но почему Кыч не лает?

Глянул в окно на блескучий лед – никаких оленей на озере не было. А шум нарастал.

– Неужто вихрь при ясном небе? – в недоумении Мирон выскочил из избушки. Гул нарастал с северной стороны, откуда появился два года назад смерч.

И вдруг!.. О, чудо! Мирон не поверил своим глазам – из-за хребта вылетел серебристый двухмоторный самолет. Он шел прямо на озеро. Ноги подкосились, Мирон, едва не лишившись чувств, закачался. Сделав над собой усилие, схватил полено и выскочил на яр. Махая над головой поленом, кричал, что было мочи. Металлическая птица пронеслась высоко над озером, эхом отозвалась тайга, и все стало стихать

Мирон в отчаянии отбросил полено и в бессилии опустился на снег. Самолет уже готов был скрыться за зубчатой стеной пихтача, но накренившись на одно крыло, начал делать разворот.

– Воротится! Воротится!.. – вскочил Мирон.

Он бросился в избушку, схватил ружье и два последняя патрона, снова выскочил и сбежал с яра на ровный лед.

Самолет снизился и опять пролетел над озером, совсем близко от Мирона. Мирон с жадностью всматривался в квадратики окон по борту самолета. Ему показалось, что заметил даже лица людей. И они должны были его увидеть. Для надежности Мирон выпустил два последних заряда в воздух и замахал ружьем.

Двигатели, сильно взревев, подняли самолет над хребтом. Описав новый круг, он пошел на посадку.

Как все это закончилось

1

Мирон и плакал и смеялся.

– Вот они, вот они!.. – хрипло повторял, прижимая ружье.

Слезы катились по усам и бороде. Мирон топтался, словно снег обжигал ему ноги через подшитые валенки, и успевал еще гладить собаку.

– Они за нами! Кыч, они за нами!.. – приговаривал, подавляя спазмы в горле.

Время тянулось ужасно медленно. Но вот громадная птица, коснувшись в версте от Мирона огромными лыжами тверди, взметнула облако снега и, сбавляя ход, покатилась к нему. Напротив, шагах в пятидесяти, остановилась, заглохла.

Мирон со всех ног пустился к самолету, отбросив по пути ненужное ружье. Он видел, как откинулась овальная, выгнутая дверь, как люди спустили на лед ажурную металлическую лесенку-стремянку. Он был уже в пятнадцати метрах от самолета, когда в проеме двери на плечах двух военных четко различил погоны.

– Ужас! Откуда они?.. – словно наткнулся на стену.

Вмиг в памяти пронеслись оконце в закопченной бане, погон в руке Фили Болотова...

– Контры! – зло крикнул Мирон и бросился к базе.

Он так торопился, что не поднял даже брошенное ружье. Да и зачем оно ему сейчас без единого патрона?..

В самолете нимало удивились неожиданному обороту с «контрой». Уж чего-чего, а такого никто из них не мог и предположить.

– Да, товарищи, тут что-то весьма оригинальное, – серьезно заметил, глядя вслед убегающему, начальник комбината.

– Не полететь ли лучше в Красноярск и там выяснить, разобраться! – предложил пилот. – Опаздываем...

– Нет, нет! Этот человек... – прищурился генерал и первым ступил на стремянку. – Тут, друзья, какая-то трагедия. Загадочная история! Вы, – он назвал по имени и отчеству командира экипажа, – останьтесь.

– Опасно вам, товарищ генерал! – заторопился старший лейтенант. – Возможно он не один. Да и кто они такие – нам неизвестно.

– Погоди ты! – недовольно остановил его генерал. – Он же обозвал нас контрой.

– Вот именно! – подхватил лейтенант.

– Вот именно! Этим он отрекомендовал себя. Он наш человек, понимать надо простые вещи. По всей вероятности, он в беде и, наверняка, не один год. Следует выяснить, помочь.

– Ох, и достанется вам в крайкоме, – как-то совсем по-мальчишески заверил лейтенант.

– Он – человек! – прервал его генерал и, подняв ружье, определил: – Наша, «Тулочка».

Лейтенант, улучив момент, обогнал начальника комбината и пошел впереди. Правой рукой он сжимал в кармане шинели холодную рукоятку пистолета.

2

На яру, запыхавшись от быстрого подъема, Мирон остановился и оглянулся. Те, с самолета – их было четверо – подобрав ружье, рассматривали его, о чем-то переговаривались. Пошли к базе.

«Что делать? Что делать!» – растерялся Мирон, безнадежно озираясь вокруг в поисках помощи. На глаза попался топор. Мирон схватил его и решительно направился к складу, мысленно прощаясь с избушкой, со всем, что окружало его, с самой жизнью.

А кругом было столько света, так ласково грело весеннее солнце, так нежно позванивала тайга, расправляя после долгой тяжкой зимы нарядные ветви. С кормом сел на край гнезда орел… И таким вдруг все это стало родным и дорогим, и такими ненавистными стали незваные чужаки, неизвестно откуда и как влетевшие сюда...

Четверо поднялись на яр, остановились у торчащего из снега креста. Тот, что нес ружье, одетый в доху и в серую генеральскую папаху, поставил дробовик к кресту и с другим, в погонах, направился к Мирону.

– Не дозволю! – взревел Мирон, подняв над головой топор. – Не доз-зволю!

– Ты, папаша, отчего такой сердитый? – мягким голосом и как-то уж очень мирно спросил тот, что в папахе.

– Прочь, п-прочь, с-своло-чи!.. – с трудом выговаривал слова Мирон. Было это вовсе не от страха. Страха он не испытывал. Просто язык плохо повиновался ему, он отвык говорить.

– Слушай, батя, – выступил вперед лейтенант, – ты на кого кричишь? Не видишь разве?

– Пшел, контра! Зарублю!

Мирон зорко следил за каждым движением обоих. Он был уверен, что они с оружием, Но, если только сунутся... Уж так просто он не сдастся!

Мирон заметил, как генерал рукой легонько отстранил того, с погонами, распахнув доху и расстегнул гражданское темно-коричневое пальто. «Сейчас этот... писто-олет дос-ста-нет...» – четко работала мысль. Мирон напрягся, сделал едва заметный рывок, но рука его дрогнула, начала медленно опускаться. На груди генерала сверкнул орден Ленина.

Раньше Мирон никогда не видел этой высокой награды, кроме, как на газетных и журнальных снимках. Сейчас он видел его впервые. Но ошибиться он не мог: это был советский, его Советской власти орден!.. Почему он у них?

Сбитый с толку, Мирон с надеждой уставился на орден и в лихорадочном напряжении пытался понять, разобраться в случившемся.

– Ты, дружище, вероятно, давно здесь? – спросил генерал, начинавший догадываться, что произошло.

Рука Мирона выпустила топорище. Инструмент звякнул о дощатый настил.

– Кто вы? – спросил верный страж, глядя то на орден того, что в папахе, то на погоны молодого. – Почему у н-него по-огоны?

– Вот что, дорогой хозяин, приглашай-ка гостей в дом. Там поговорим, – предложил генерал, застегивая пальто.

Мирон нагнулся за топором. Лейтенант тут же выставил пистолет, но генерал отвел его руку.

– Спокойно, лейтенант! – сказал мягко, но требовательно.

Мирон направился к избушке. Положил топор на поленницу под навесом. Вернулся к могилке, взял ружье.

– Кто здесь похоронен? – спросил генерал.

– П-пиратка, – прерывисто, с трудом ответил Мирон. – Это… собака м-моя...

– Собака?! – с удивлением глянул генерал на крест.

– Он м-меня спас... ага, правильно, – закивал Мирон себе в знак того, что выразился правильно. – А его, его – медведь...

– Н-нда!.. – генерал нахмурился каким-то своим мыслям.

Когда вошли в избушку, Мирон, все еще остерегаясь подвоха, сел у окна, что выходило к складу. С беспокойством попросил:

– Пусть и те сюда... идут, – и повесил ружье на стену.

Столько людей избушка не знала со дня сотворения. Мирон встал у печки, генерал сел на скамью, остальные стояли.

– Почему ты бросил ружье? – спросил генерал.

– А!.. – махнул рукой Мирон. – Пат-патроны все... – он развел руками, давая понять, что стрелять нечем.

– А, если бы были, то – стрелял бы в нас? – снова спросил генерал.

– Ага, – честно признался Мирон и кивнул.

– Почему же? За что?

– Погоны... – покосился сторож на лейтенанта.

– Молодец! – похвалил его генерал. Он видел уже не сторожа этих сараев, а сторожа неизмеримо большего... После паузы представился и объяснил: – Я – начальник горно-металлургического комбината. Сейчас мы летим в Красноярск. Мы очень торопимся. А поэтому... – он улыбнулся и, посмотрев на кружку и чайник на печке, добавил: – Угощать нас не просим. Но расскажи-ка кратко кто ты, как и когда попал сюда и что у тебя хранится в складе? – Подумав, поправился: – Конечно, если это не государственная тайна.

Мирон замялся.

– Я... плохо говорю. – Жестами и мимикой он помогал неповоротливому языку. – Отвык. Я – Мирон.

– Ничего, Мирон, мы поймем, – подбодрил его генерал.

– Это в сороковом… Экспедиция… Там, – махнул на окно, за которым виднелся склад, – там мука... и... все. База.

– В сороковом?! – поднялись брови генерала. – И с тех пор ты здесь один?

– Один, – подтвердил Мирон.

– А можно посмотреть, что у тебя в складе?

Мирона снова охватило беспокойство, и он предупредил:

– Я ничего не дам.

– Хорошо, хорошо, Мирон. Мы только глянем.

Мирон порылся в ящике стола, нашел и протянул бумагу:

– Вот это, это все, тут все…

Затем достал из кармана ключ и вышел первым. По пути к складу генерал спросил:

– Так ты, Мирон, не знаешь даже, что война уже три года?

– Война? – резко обернулся Мирон и остановился.

– Да. Война. Поэтому к тебе и не приехала экспедиция.

– С кем? – спросил Мирон.

– С Германией.

Мирон нахмурился, задумался: «С фашистами...» – Сразу в памяти всплыла старая тунгуска на тундре. «Она ведь так и сказала: вана, пашишка и Костю огый – убили... и три раза махнула не в сторону базы, а на Запад, где война…» Сник, укоряя себя за недогадливость, и вслух сказал:

– Сын мой, Вася… тоже наверное... Его в сорок первом взяли…

– Да, вероятно, тоже… – глухо сказал генерал. – А погоны ввели в нашей армии год назад.

– Погоны, погоны… – смутился Мирон.

В складе, окинув опытным взглядом запасы, генерал обратил внимание на мешки, подвешанные к балкам.

– А что в мешках? – спросил у Мирона.

– Это я… Пушнина… Сам ловил.

– И медведей тоже сам? – кивнул генерал на горку громадных шкур.

– Тоже я, – Мирон приглядывался к высокому гостю. Ему понравилась уважительная твердость в словах генерала.

– Вот что, дорогой, – остановился посреди склада генерал. – Тебе придется полететь с нами в Красноярск.

– Ка-ак?.. Не-ет. Я не могу, – запротестовал Мирон. – Мне нельзя. Я на работе, отвечаю…

– Не беспокойся, – успокаивал его генерал. – Я все устрою. Завтра, послезавтра сюда прилетит другой сторож.

– Если другой, тогда можно, – согласился Мирон. – Сам передам ему... А щас как?..

Начальник комбината молча смотрел на Мирона со скрытым восхищением и гордостью. Потом глухо сказал:

– Ты проявил героическое мужество и твердость. И я сам хочу позаботиться о тебе. Сам хочу довести дело до конца. Ты понимаешь? Ты герой.

– Ага, ага... – кивал Мирон, но до него не доходил истинный смысл слов генерала. Мысли его лихорадочно свивались в убийственный клубок: «Как же так?.. Три года идет война, там гибнут люди, там работают дни и ночи, возможно, голодают, а он тут... Три года!.. Как помещик, отъедался на казенных харчах, отлеживался... И ни до чего ему дела не было! Развлекался охотой! Даже сын Вася... Может погиб уже, а он...

Слезы застилали глаза Мирону, скатывались по щекам в бороду.

– Ты что, батя? – с участием спросил лейтенант.

– Вася погиб. Я видел...

– Что видел? – не понял лейтенант.

– Росомаха съела. Я видел...

Прилетевшие переглянулись.

Генерал подошел к Мирону, тронул его за локоть и мягко, но настойчиво потребовал:

– Слушай, Мирон, ты должен лететь с нами. Домой. Понимаешь? Собирайся, у нас нет времени.

– Ага, ага, – снова кивнул Мирон. Но, поняв, что его хотят увезти сразу, сейчас же, замотал головой. – Я это не брошу.

Лейтенант и пилот в нетерпении, чуть ли не с мольбой глядели на генерала.

– Да пойми ты!.. – генерал с досадой взмахнул рукой. – Я – генерал! Я снимаю тебя с поста. Я приказываю! Бояться тебе абсолютно нечего – я все объясню, за все отвечу. А пушнину свою тоже возьмешь. Сдашь в Красноярске.

Мирон заколебался.

– Не задерживай, батя! – начал уговаривать и старший лейтенант. – Поехали пока генерал добрый. Соглашайся!

– А Кыч? – сдался Мирон.

– Это кто еще? – быстро спросил генерал.

– Пес мой, – пояснил Мирон.

– Кыча тоже возьмем! – оживился генерал. – И оденься потеплее, в самолете холодно.

Мирон оглядел свое латаное-перелатаное одеяние и, смущаясь, признался:

– А у меня… у меня больше ничего нету.

«А в складе!..» – чуть не вырвалось у генерала, но вовремя сдержался.

– Я так, – добавил Мирон, мысленно поблагодарив генерала за участие. – Не замерзну. Мы привыкшие.

Генерал повернулся к летчикам.

– Ну, т-кось, товарищи, пойдемте-ка. У пассажира тут пушнины на целый танк! Поможем, погрузим в самолет?

Лейтенант тронул за рукав Мирона, когда генерал с двумя мешками под мышками вышел из склада.

– Видал?! Сам генерал! Повезло тебе, батя, чертовски! А ты – контры! С топором…

4

Через полчаса Мирон обвел прощальным взглядом базу, ставшую такой близкой и дорогой. Задержал его на орлином гнезде, с непокрытой головой постоял у креста, прощаясь со всем, что окружало его четыре года. Низко поклонился и спустился на озеро, ведя к самолету на веревочке верного пса.

Загудели моторы. Самолет завибрировал, дернулся и начал набирать скорость.

Мирон, никогда ранее не летавший на самолетах, с любопытством и опаской приник к небольшому окошечку. Лед озера, скала с кедровником и пихтачами на гриве, плавно убыстряя бег, заспешили мимо громадного, распростертого крыла с ревущим двигателем.

– Полетим!.. – затаив дыхание, проронил Мирон, удерживая Кыча.

М вдруг из-за скалы показалась оленья упряжка. Она остановилась в полуверсте. Мирон успел разглядеть соскочившую с санок простоволосую женщину в меховой парке. Она махнула рукой, словно хотела остановить разбежавшуюся махину, потом быстро выхватила сидевшего на санках ребенка, тоже одетого в меха, и подняла над головой.

Мирон оторвался от окна и виновато-просяще глянул на генерала, наблюдавшего за происходящим на озере в другое окно. Взгляды их встретились.

– Это она… – ответил на немой вопрос генерала Мирон.

– Кто? – спросил уже вслух тот.

– Зоя.

– Так ты здесь не один?

– Не-ет, она охотница...

Мирон снова уткнулся в окно. Еще на какой-то миг позади показалась Зоя с его ребенком на руках, и все потонуло в сверкающей белизне озерной глади.

«Ребенок... Что ж ты, Зоя, раньше-то...» – подосадовал Мирон.

– Она на базу поехала? – спросил генерал.

– Она ничего не возьмет. Только помоется в бане...

Мирон уронил голову на ладони, чтобы скрыть от посторонних непрошенные слезы.

«Вот ведь как в жизни все...»

Эпилог

Да, в жизни все так…

Огромная металлическая машина под равномерный рокот двигателей поднимала и уносила Мирона от затерянного в бескрайней тайге клочка земли, где провел он четыре года.

Сколько мечтал, сколько ждал этого часа Мирон, изнывая в одиночестве! Как только не клял свою злобную судьбину за то, что забросила в эту дикую глушь, лишив всего привычного, нужного, лишив главного: общения с людьми. Сколько невзгод перенес, сколько раз убеждался в безысходности своего положения, оставив для себя последний патрон.

Почему же он не радуется теперь? Почему его мысли устремлены назад, в тот мир, в ту жизнь, в то нелегкое время, которое прожил на берегу озера?..

Да разве можно ответить на это?..

А там, впереди, куда несла его быстрокрылая машина, шла война. Как же люди могли пойти на такое?.. Люди убивали друг друга, рушили то, что сами создавали десятками, сотнями лет, железом корежили землю, залитую своей же кровью...

Неужели они никогда не испытывали одиночества, никогда не видели возвращения орлов в родное гнездо, не пытались понять, чем пахнет живая кедровая щепа?..

Очуры, 1982-1983

Генрих Батц. «Из века в век». Повести.
Хакасское книжное издательство.
Абакан, 1994 г.