Братья Беленькие. Ленинград, 1928 год. Слева направо: сидят Абрам и Борис, стоят Залман и Вениамин.
Фотография принадлежит Михаилу Израильскому - племяннику Бориса Беленького

Глава  24. Ангарская ссылка

Идёт 1951 год — последний год моего заключения. Ведь я был арестован 11 июля 1941 года. И вот, в начале июля 1951 года из колонии на ст. Вихаревка под конвоем в столыпинском арестантском вагоне я был отправлен на пересылку в Тайшет. Оставалось около недели до истечения 10-летнего срока заключения. Но и в Тайшете на пересылке эти 7 оставшихся дней мне не давали покоя. На следующий после прибытия день вывели меня на работу. Доставили меня с другими в открытой платформе по новой жел. дороге на станцию Альшет (кажется, так она называлась), это км 10 от ст. Тайшет. Там производились работы по балластировке и укладке станционных путей и постройке здания вокзала. Помню, что в первый же день моей работы на ст. Альшет моё внимание привлёк проходящий через станцию большой эшелон, следующий от Тайшета в сторону Братска, то есть в сторону колоний. Эшелон на ст. Альшет имел остановку, и я имел возможность его рассмотреть. В нём были исключительно молдаване. Люди цыганского типа, женщины с детьми, иногда грудными, мужчины такие, как я видел на погрузке вагонов лесом — высокие в зимних высоких папахах (это в июле) и чёрные. Мне было ясно, что это тоже жертвы сталинского «правосудия». Несколько дней на ст. Альшет по просьбе прораба я работал с нивелиром, а затем на сборке из готовых деталей деревянного здания вокзала.

В те дни, когда я занимался нивелировкой, моё внимание привлёк один из рабочих, ходивший с рейкой. Он был ещё не стар, лет 40. Одежда на нём была нерусского образца, в особенности шапка, вроде французской. Я узнал, что это был литовский еврей. Меня заинтересовало, как он очутился в «Озерске». И он рассказал мне интересную историю. В Каунасе был богатый еврей-лесопромышленник (он назвал фамилию, но я ее не помню). Он этому еврею приходился родственником. Дочь лесопромышленника училась в консерватории в Париже и лишь изредка приезжала на побывку к отцу. Незадолго до войны она стала женой француза Де Монзи. Отец же после включения Литвы в состав СССР был арестован НКВД и выслан в лагерь заключённых на Печору Муж дочери Де Монзи вскоре стал министром иностранных дел Франции. Во время пребывания Молотова в Париже Де Монзи устроил у себя завтрак (или обед) в честь Молотова. Заправляла «парадом» жена Де. Монзи. Молотов поблагодарил за оказанную ему честь и выразился в том смысле, что считает себя обязанным. Тогда жена Де Монзи сказала: «Вы нас обяжете, если окажете нам одну услугу» и рассказала судьбу своего отца, томящегося в лагере, и добавила, что единственная вина, в том, что он был богат. Молотов обещал проверить. Вскоре в лагерь, где находился этот еврей, прибыло из Москвы распоряжение отправить его в Москву. Там его надлежаще одели и самолётом отправили в Париж, к дочери. А он, этот рабочий, как родственник, арестованный вместе с лесопромышленником, оказался в «Озёрлаге». Всё понятно, почерк сталинского НКВД. Утром 11 июля 1951 года мне было объявлено не выходить на работу, и после обеда я с другими заключёнными был отправлен на ст. Тайшет, откуда снова в столыпинском арестантском вагоне доставлен в тюрьму Красноярска. Таково было «освобождение» после 10 лет заключения. В тюрьме я пробыл недели две, пока собралось достаточно людей для отправки этапом в ссылку. Забегаю немного вперёд, — отправили нас, человек около 100 в Богучанский район на Ангаре. В тюрьме встретился с интересными типами. Вот мальчик лет 14-15, сидит в камере и штудирует тригонометрию. Он из Ленинграда, фамилия его Бумагин. Отец его был секретарём Новгородского обкома партии. По делу Понкова он был арестован и неизвестно, куда делся. (Дело Попкова или Ленинградского дела разные версии и потому их не привожу). Мать этого мальчика, учительница, сослана в Удерейский район Красноярского края. Это тоже где-то на Ангаре. Он оставался в Ленинграде с бабушкой и учился в школе. А вот ныне, летом 1951 года его тоже арестовали и по этапу отправили к матери в Удерейский район. Вместе с этим мальчиком едет парень постарше и вроде опекает Бумагина. Он студент Ленинградского электротехнического института, Фамилия его Григорьев, ему 19 лет. Отец его работал в аппарате Ленинградского обкома партии. По делу Попкова арестован и неизвестно куда девался. Его, студента, до сих пор не трогали, а ныне этапом отправляют в ссылку. Я понял, что оба они — жертвы одного порядка.

По всей стране НКВД подбирает бывших ранее заключённых и отбывших срок заключения. Это, так называемые «повторники». Я о них узнал в Новосибирской пересыльной тюрьме и даже там встречал таких. Есть такие и здесь в Красноярской тюрьме. Бумагин и Григорьев забраны под эту сурдинку. Значит, в стране не прекратилась вакханалия. По-прежнему идёт беззаконие, произвол и избиение людей. Господи! Докуда же это издевательство?

Среди сидящих со мной в большой камере Красноярской тюрьмы много блатных — воров и рецидивистов. В первую же ночь они обворовали у кого что было. У меня, например, украли сапоги и чистые брюки, припасённые к освобождению. Есть среди этих блатных уникумы, которых не часто встретишь. Вот, например, немой Мосев. Он не произносит ни единого слова, и товарищи его, тоже блатные, изъясняются с ним знаками. Блатные держат с нами один путь. Они направляются тоже в ссылку в Богучанский район. Среди них несколько женщин. На дорогу выдали нам хлеб, селёдку и несколько кусков сахара. Усадили в трюм «илимки» (такое судёнышко для перевозки грузов, не боящихся воды), и маленький катер потянул нас вниз по Енисею до стрелки, то есть до впадения Ангары в Енисей, а затем тот же катер потянул вверх по Ангаре. Нас по-прежнему сопровождал конвой. Три дня мы плыли от Красноярска до границ Богучанского района. Тут в различных пунктах стали приходить на илимку «покупатели» — представители Богучанского леспромхоза, и народ постепенно стал рассасываться и оседать на этих пунктах. А остальные продолжали следовать вверх по Ангаре в ожидании лучших мест. Много народу выселяется из илимки в селении носящим название «Солёное» (официальное название Ангарское) и с ними высаживаюсь я. Обретено новое место жительства. Конвой покидает нас, да и зачем охранять? Скрыться отсюда некуда. Кругом тайга, и только Ангара связывает с «большим» миром. Это ангарская ссылка. По существу, та же лагерная зона, но только нет вышек, надзирателей, да и зона побольше. Что ж делать? Надо жить.

Всё и вся в Солёном живёт лесом. Здесь участок Богучанского Леспромхоза. Заготавливается лес, сплавляется вниз по Ангаре до стрелки. А оттуда лес идёт в Маклаково на разделку или в Игарку. Контора леспромхоза находится в райцентре в селе Богучаны в 24 км вверх по Ангаре. Население Солёного разношерстное — все ссыльные. Основная масса — литовцы, сосланные из Литвы после присоединения её к СССР. Затем следуют немцы из Республики Немцев Поволжья (республика ликвидирована Сталиным во время войны), западноукраинцы, немного латышей, поляков, евреев и, конечно, русских. Есть и «коренное» население в Солёном: это выселенные из Алтая раскулаченные, при сплошной коллективизации, но их немного. До устройства здесь лесоучастка в Солёном было всего несколько домов, а в годы 1948-50 и ещё раньше, года за два до войны, когда Богучанский район стал заселяться ссыльными, образовался большой посёлок. Позже, уже при мне построена школа, больница, баня, хлебопекарня, магазин и другие бытовые учреждения. В 1951 г. в Солёном насчитывалось немногим больше одной тысячи человек.

Я был назначен прорабом по гражданскому строительству. Строились электростанция, баня, жилые дома и пр. — всё из дерева, беспроектно и без смет. Кирпича нет, да и организовать его производство невозможно. Нет глины. Кругом сопки и много камня-диабаза. Леса для строительства много — по потребности и круглого и пилёного. Рабочие исключительно ссыльные. Отношение к труду у них лагерное — лишь бы день отбыть. Заработки по тому времени приличные — до 30 рублей за 8часовой рабочий день. Работа на строительстве идёт успешно. Лишь вначале начальник лесоучастка несколько раз проверял мою работу, а затем я был предоставлен самому себе. Впрочем. Солёное столь небольшой пока посёлок, что все у всех на виду. Наряду со строительством, ведущимся лесоучастком, в посёлке есть несколько улиц, застроенных или заканчивающихся строительством частных домов. Это семьи ссыльных, решившихся осесть здесь с жёнами, стариками, детьми.

Лесоучасток ведь обычно предоставляет общежитие. В посёлке сравнительно спокойно. Прибывшие сюда блатные после первых проявлений себя в воровстве или хулиганстве отправлены отсюда в более глухие места. Я раньше рассказал о немом блатном Мосеве. В Солёном он тоже первое время был немым, а потом заговорил. Оказывается он в карты проиграл язык и должен был в течение года «быть немым». Он честно год соблюдал «блатную этику». Раз в 2 недели ссыльные обязаны были являться на регистрацию к Коменданту. Я уже ранее слышал (в Тобольской тюрьме от заключенных поляков) об этой системе «охраны» ссыльных в отдалённых посёлках. Между прочим, люди, знавшие Коменданта ранее, рассказывали, что до войны он был рабочим леспромхоза, трелевал на лошади лес, и называли его филоном. Во время войны в армии он вступил в партию, и после войны заделался работником НКВД. НКВД в своей работе изыскивал новые формы, стремясь придать своей системе «капитальный» вид. Мне думается, в этом он подрожал формам царской охранки. Так, однажды у Коменданта появилась толстая «Красная книга». Она действительно была из красной бумаги. Книга была прошнурована, и каждому ссыльному в ней отводилось сравнительно много места. В книге записывались: анкетные данные, краткое содержание обвинения, приведшего человека в ссылку перечень родственников и их местонахождение.

В Солёном было много повторников. Их рассказы подтверждали слышанное мною ранее: они были арестованы и высланы без всяких к тому причин. Прежнее пребывание в заключении было для НКВД достаточным к тому основанием. Я пробыл в Солёном 3 года, и эти годы были, пожалуй, самыми трудными из годов моей неволи. Прорабом я проработал месяца два. Затем из отпуска приехал некий Иванов, считавшийся по должности Начальником строительства. Это был почти неграмотный мужик из алтайских кулаков, к тому же, нечестный. Подотчётным лицом, ответственным за расходование материальных ценностей, был я. Между тем, я обнаружил, что под видом строительства Иванов расходует пиломатериалы не в дело. Сначала горячо поговорили, а потом при повторении я просил Начальника леспромхоза убрать Иванова или освободить меня. И, конечно, был освобождён я. Не станет же директор леспромхоза, тоже из алтайских кулаков, убирать своего дружка Иванова. Кстати, большинство алтайских кулаков, высланных в Солёное и другие места на Ангаре, сумели пролезть в партию и «врасти в социализм». После прорабства я взялся за топор и без малого три года плотничал, рубил лес и наравне со всеми ссыльными нёс ярмо тяжёлой ссыльной жизни.

Надо помнить, что в ту пору мне было уже 51-54 года, и к тому же с юношеских лет я не занимался до этого физическим трудом. И казалось, этой моей жизни бобыля, в общежитии с кормежкой в столовой, тяжёлым трудом и прочими прелестями не будет конца. Только смерть Сталина в марте 1953 года внесла некоторые надежды. Сначала, в апреле 1953 года была обнародована амнистия бытовым преступникам — ворам, грабителям, растратчикам и пр., которые в лагерях именовались «друзьями народа». На осуждённых и ссыльных по политическим преступлениям амнистия не распространялась. И снова пошли эти «друзья народа» гулять и грабить по всей Руси Великой. Это было поистине кошмарное время. Не было города в России или сколько-нибудь значительного селения, где б не происходили воровство, грабежи и убийства. Понадобилось много времени, пока многих из них (конечно, не всех) не переловили вновь. Я от многих из этих «бытовиков» слышал, что эта амнистия им была сделана Ворошиловым. «Что говорили они, это Шверник! Вот Ворошилов — молодец!» Откуда такие сведения, не знаю. Но если это верно, это не делает чести Ворошилову. Бесспорно, что это было действие опрометчивое, неразумное, во вред народу.

Вообще, после 20-летнего моего хождения по тюрьмам и ссылкам «гуманной» Советской системы я бы доверил решать государственные акты о блатных и рецидивистах только людям, познавшим этот мир по личным с ним мытарствам. Против посёлка Солёное на левом берегу Ангары лежит старая сибирская деревня Ярки, а ещё ниже по Ангаре — деревня Пинчуга. Часты были браки молодых парней ссыльных на девушках из местных жителей. Это вызывало со стороны местного населения ненависть к нарушившим «чистоту» их родов. В их представлении по пропаганде «советских ортодоксов» ссыльные равнозначны разбойникам. Только с течением времени они убеждались, что мы люди мирные, жертвы беззаконий. Бывали случаи, когда к ссыльным приезжали их жёны или к жёнам мужья-коммунисты или были браки, где одна из сторон вольная или коммунист. Тогда коммуниста исключали из партии. В глазах местной советской общественности вроде как в «Озерлаге» ссыльные считались людьми второго сорта. Но вместе с тем весьма часто и охотно прибегали к помощи и знаниям ссыльных.

Рассказывали такой случай. Какой-то женщине в Богучанской больнице врач-хирург, ссыльный сделал сложную операцию. Женщина выздоровела и, уходя из больницы, заявила врачу: «Спасибо товарищу Сталину, что он выслал Вас в Богучаны». Смерть Сталина резко изменила отношение к ссыльным и взгляды на них местного населения. Люди стали понимать, что мы жертвы произвола. После ухода воров, грабителей и прочей уголовной нечисти, летом 1954 года стали освобождать повторников и отдельных лиц по особым решениям. Великая капитальная сталинская «цитадель» — ссыльная, дала первые трещины. В сентябре 1954 года и я покинул Солёное, но не по освобождению. По ходатайству моей жены я получил разрешение определиться, как инженер на строительные работы в селе Емельяново, что в 25 км от Красноярска.

Проработал я в Емельянове с полгода. Затем был строительным трестом переведён на должность главного инженера во 2-ое стройуправление в с. Берёзовка, что в 10 км от Красноярска. И в Емельяново, и во 2-ом стройуправлении. Красноярска рабочие были ссыльные, главным образом, литовцы. Часть из них после отбытия срока в тюрьмах и лагерях, но большая часть, сосланные после присоединения Литвы, Латвии, Эстонии и некоторых областей к СССР. Вообще, казалось, что в самом Красноярске и области — всюду ссыльные и действовала одна система — регистрация у местных комендантов. Ну, и я, прораб или главный инженер, от них не отличался. Паспортов мы не имели, и всякий раз при выезде на участок (работы были разбросаны) надо было брать разрешение у Коменданта. Хоть это была и простая формальность, но создавала дополнительную трудность. И здесь, как и в Солёном на Ангаре отношение ссыльных к труду оставалось лагерными, я думаю, останется таким до конца жизни, даже когда их полностью освободят. Жили ссыльные в Емельянове и в Красноярске, да большинство в Солёном в общежитиях и держались национальными куриями. Настроение у них было выжидательное. Не верилось, что они ни за что обречены на вечную ссылку. Ведь срок ссылки никому не был указан. О причинах, повлекших арест или ссылку, избегали говорить, и вообще, откровенные разговоры велись только в узком кругу «своих». Я для них был белой костью и не только потому, что был прорабом или Главным инженером, но и потому, что порой высказывался против их взглядов.

Например, в Солёном, где я работал рядовым плотником, я частенько выступал против брака в работе и фальши в объёмах работ. Здесь сказывалась моя профессиональная честность. Но не только это. В бригаде были немцы, литовцы, русские, но, в основном, западноукраинцы, очень националистически настроенные. Я же выступал против Бандеры, против их лозунга «Самостийная Украина», и в спорах разбивал их измышления экскурсами в историю России. Слушая меня, они частенько восклицали: «Так ты же коммунист! За что тебя здесь держат?» Что я мог им на это ответить? И всё же иногда удавалось услышать интересные вещи. В Солёном, например, от бывшего офицера Польской армии (фамилия его кажется Енджеевский) я слышал, что расстрел в Катынском лесу под Смоленском 13 тысяч пленных польских офицеров дело советских рук. При этом он заявил, что может это доказать. Это был второй офицер, который утверждал то же, что я слышал от польского офицера-артиллериста Маевского в Тобольской тюрьме. Я не имею данных, чтоб согласиться с этим, но хочу высказать несколько одолевающих меня соображений. Советское правительство, обвинённое мировой печатью в расстреле польских офицеров, отвергало обвинение и утверждало, что они расстреляны немцами, оккупировавшими Смоленский район, (в том числе, Катынь), где содержались пленные офицеры. В доказательство приводился акт Комиссии академика Бурденко. Это было кажется ещё в годы войны. Второй раз вопрос о расстреле 13 тысяч польских офицеров был поднят мировой печатью уже после войны. США тогда заявляли, что в их распоряжении есть живые люди, бывшие солдаты русской армии, которые по приказу командования участвовали в расстреле польских офицеров. Доказательство весьма основательное и серьёзное. Но советское правительство не стало вникать в доказательство и опять привело Акт комиссии Бурденко, заявляя, что поляков расстреляли немцы. Когда я пишу эти строки, у меня нет под рукой акта комиссии Бурденко. Но я его дважды читал, хорошо помню, что доказательства в этом акте зиждутся на показаниях отдельных лиц. Что это за люди и можно ли верить их показаниям?

Прочитайте и увидите, что это люди не вольные, а находящиеся в руках НКВД: заключённые, ссыльные, отбывающие принудительные работы. И прочие штрафованные. А показаниям таких людей трудно верить. Такие люди по принуждению и даже за лишний кусок хлеба могут подписать любые, нужные следователю показания. Ведь показали же против меня в Тобольской тюрьме воры и конокрады за ломоть хлеба несусветные обвинения. Это неполноценные показания и, мягко выражаясь, неполноценное основание в акте Бурденко. С другой стороны, логика подсказывает ещё одно соображение. Зачем было немцам убивать пленных офицеров? Ведь ясно, что эти офицеры не были советски настроены, как и вся Польская армия ко времени начала войны в 1939 году. Ведь в плен они попали, потому что Советская армия ударила им в спину, когда они воевали против Германии. Могут сказать, что они были настроены и против Германии. Да! И это верно. Но десятилетиями привитая ненависть к Советскому союзу, удар Советской армии в спину Польше и двухлетнее томление в советском плену подсказывают, что они не были друзьями СССР. Скорее предположить, что освобождённые они пошли бы с немцами против России. Вот почему я склонен верить версии, что 13 тысяч офицеров Польской армии в Катынском лесу под Смоленском расстреляны советским правительством. Вероятнее всего, по приказу Сталина, это в его духе.

Из Берёзовки по моему желанию я был переведён в стройуправление Красноярска на должность Начальника производственно-технического отдела. Я не хотел оставаться Главным инженером. О работе в Строительном Управлении — Главным инженером в Березовке, затем Начальником производственно-технического отдела в Красноярске по существу рассказывать нечего.

Обычная строительная суета и… фальшь. Фальшь в оплате, фальшь в нормах, фальшь в качестве работ, обман в отчетах, в выполнении планов и т. д. И странно, все это знают, но все молчат, и делают то же. Мне трудно было с этим мириться. Я попытался ввести в законные рамки оплату труда без «намазок» и, конечно настроил против себя «рабочий класс» Трудно было по моей натуре жить в этих обменных условиях. Я тогда после заключения был наивен. Я ещё не понимал, сто земля имеет форму «шара», что почти за 20 лет моего отрыва от вольной жизни вся Страна стала обманной, не только в законности, но и в прочих сторонах жизни. Мне трудно было её принять, но надо жить. Поэтому, как только прокуратурой в Москве был сделан первый шаг в реабилитации меня (из двух пунктов обвинения 10 и 11 ст. 58 УК РСФСР отмене пункт 11 — групповой. Полностью я был реабилитирован позже — в 1956 г.), давший мне возможность покинуть Сибирь, я весной 1956 года уехал на Донбасс, в Краматорск. Отныне я уже не ссыльный, хоть и не полностью реабилитированный. Окончились мои 20-летние мытарства: тюрьмы, ссылки, голод, окрики надзирателей, издевательства конвоя, непосильный труд и беспросветность. Понадобилась смерть тирана, чтобы ожили тысячи и миллионы людей.

Вот перечень тюрем и ссылок, где я побывал:

1. Тобольская городская тюрьма (№ 1),

2. Тобольская каторжная тюрьма (№ 2),

3. Тюменьская тюрьма,

4. Новосибирская пересыльная тюрьма,

5. Красноярская тюрьма.

6. Новосибирская ссылка,

7. Ссылка в с. Большеречье и г. Омске,

8. Тобольская ссылка,

9. Лагерь ОЛП-2 в Омске,

10. Колония № 6 Омска,

11. Колония № 7 Омска,

12. "Озерлаг — 3 колонии,

13. Лагерь на станции Вихаревка «Озерлаг’а»,

14. Ангарская ссылка,

15. Красноярская ссылка (с. Емельяново, с. Берёзовка и г. Красноярск).

Чтобы покончить с этим 20-летним периодом, хочу сказать, что за это время я успел познать блатной жаргон, отдельные слова которого я приводил в этих записках. Поясню значение некоторых слов, которые мне запомнились:

Атанда — Звук, предупреждающий блатных об опасности.

Доходяга — Ослабший человек, дни которого сочтены.

Да феньки — Ни к чему (дословно «до задницы»).

Заначка — Припрятоное что-либо из еды или вещей.

Замастырка — Искусственно вызвать в себе какой-либо показатель болезни, например, температуру.

Закосить — Обманным путем получить лишнюю порцию приварка, хлеба (в лагере).

Индия — Так блатные называют, когда в бараке тепло.

Кильдин — Отдельная комната в старых лагерных трущобах.

Ксива — Письмо, записка.

Лепком — Искаженно лекарский помощник.

Малина — Цвет блатной группы.

Маслина — Пуля.

На стреме — Стоять на посту с целью предупреждения об опасности.

Обжать — Схватить у другого что-либо обманно.

Пахан — Руководитель блатной группы.

Придурок — Заключенный, работающий в каком-либо учреждении лагеря, не участвующий в физическом труде.

Работяга — Заключенный, выполняющий тяжелый физический труд.

Припухать — Ощущать нужду в пище, голодать.

Раскурочить — Отобрать все имущество, разграбить.

Стукач — Тайный осведомитель.

Ссучиться — Отойди от блатного мира.

Фрайер — Заключенный из неблатного мира.

Филон — Лодырь, уклоняющийся от работы.

Хавира — Подруга, сожительствующая с блатным.

Шухерить — Поднимать шум, предавать.

Шмон — Обыск.

Шакал — Жадный, забирающий все себе.

Шамать — Кушать, жрать.

Шалашевка — Девушка легкого поведения — в лагере.

Публикуется по ЕжеВика