До марта 1931 года мы жили в селе Серман Николо-Пестравского (теперь - Никольского) района Пензенской области. В селе было 250 русских дворов и 500 дворов мордвы, разделяла нас речка; земли, сельсоветы, школы были раздельные, только церковь, которая стояла на русской стороне села, была общая.

Земли наши - неплодородные, глинисто-песчаные и обрабатываемых земель было мало, располагались они небольшими полосками. Нарезалась земля по количеству едоков в семье. Сеяли рожь, ячмень, овес, гречиху, чечевицу, лен, коноплю. Пшеница на наших землях не родила. И выпасов было мало - коров и овец держали понемногу. Были развиты отхожие и кустарные промыслы. Часто вся деревня - только портные или только катали валенки или только деревянную посуду делали, если липа росла рядом. В Сермане крестьяне и отхожим промыслом занимались, как, например, мой отец занимался закупкой и доставкой мяса, и кустарничали - были гончары, плотники.

Наше хозяйство: две лошади, одна корова, несколько овец, свиней; инвентарь - плуги, бороны, сохи; у отца с двоюродным братом на двоих была маслобойка; за огородами, как у всех, были гумна, где зимой молотили хлеб наемной конной молотилкой; было два огорода: у дома росла конопля и картошка, к речке - капуста, огурцы и мелочь. Дом у нас был крестовый, в одной его половине была печь и в другой половине - круглая печь под железом; топили дровами. Были конюшни и баня у речки (в противопожарных целях бани ставили у речки).

В 1923 году я пошел учиться в школу. Школа у нас была хорошая, стояла на пригорке; для учителей были квартиры с огородами при них. Помню, когда умер Ленин, учителя организовали поминки: принесли круглый калач и какао и давали детям по куску калача и кружке какао. Учила нас дочь попа, старая дева, мы ее звали "Варенька бешеная": она носила линейку подмышкой, с помощью которой, наводила порядок в классе.

До 1928 года я закончил 4 класса. В это время закрыли церковь. Поп продал свой дом и уехал с семьей. В здании церкви открыли клуб. Его посещали. Разогнали и находящийся в пяти километрах от нас женский монастырь. Он стоял на горе, вокруг него были дубовые рощи и поля, ему принадлежащие. В здании монастыря разместили вновь созданную 7-летнюю школу крестьянской молодежи – ШКМ (_{ШКМ наряду с общеобразовательными знаниями должны были давать знания по агрономии и зоотехнике, готовить кадры для колхозов и совхозов.}). Я пошел в 5-й класс этой школы. Но когда нас подвели под твердое задание, меня из школы выгнали. Помню, вошла в класс дама и объявила: "Дети, среди вас есть дети врагов народа. Вот они... - и зачитала список, в котором была и моя фамилия, - им не место среди нас. Прошу покинуть школу". Я шел домой 5 километров по грязи и плакал. От горя не заметил как деревянным сундучком избил до черных синяков ноги (сундучок-то был неудобным при ходьбе - почти квадратный, с ручкой на крышке).

Нашего отца, Бирюкова Кузьму Яковлевича, 1892 года рождения, арестовали в связи с раскулачиванием в августе 1930 года. Его и еще двоих односельчан, Шишкова и Юрасова вызвали в РОНКВД. Мать насушила отцу ситных сухарей (хлеб из ободранной ржи). Ушли они в район пешком. Как ушли, так и не вернулись. Потом нам пришло письмо от отца. Писал он со строительства Беломорканала. Получил он пять лет лишения свободы. Вместе с ним отбывали Шляников и Юрасов.

Еще при отце у нас все отобрали. Не было даже дров, топили соломой с гумна, потом я начал пилить свои конюшни - стенку сверху. Уже без отца нас выгнали из дому. Это было так. Однажды пришел к нам новый председатель колхоза. Он был назначен к нам из другого селения. Этот здоровенный дядя, чуваш по национальности, будучи "под мухой", пришел выселять нас. Мы, дети, убегали от него. Он поймал младших и, как щенят, вышвырнул в одних рубашонках на улицу. Меня он никак не мог поймать, а когда ему это удалось, он, разозленный, схватил меня за грудки, я впился зубами в его руку, он завопил: "Убью!" - и разбил мне в кровь лицо. Прибежали соседи и отобрали меня. Я обещал спалить его вместе с этим домом. Соседи уговаривали меня не делать этого, так как огонь пойдет по соломенным крышам и сгорит вся улица, и долго еще они следили за мной, не оставляя одного.

Мы ушли к дедушке, который жил в небольшой холодной келье в конце огорода. Печь у дедушки была маленькой, и мы уходили на ночь к соседу, где спали на печи с его детьми.

В марте 1931 года к раскулаченным подогнали подводы, мы погрузились - и в Сибирь. Дедушка поехал с нами: не оставаться же ему одному. Нашему дедушке, Бирюкову Якову Тимофеевичу было в то время 70 лет. Выслали и семью женатого моего старшего брата Андрея Кузьмича Бирюкова (1910-1942). В войну он был призван в армию и погиб на Курской дуге, у него осталось две дочери. И вот такое совпадение: у одной из его дочерей сын погиб в Афганистане (вертолетчик, летел за ранеными, был сбит) и у него тоже остались сиротами две дочери.

У матери, Бирюковой Марии Игнатьевны (1890-1969), мордовки по национальности, было еще четверо детей: я, Михаил (1915 г.р.), Николай (1922 г.р.), Григорий (1925 г.р.), Рая (1928 г.р.). Вот мы и отправились: мать, дедушка, нас четверо, брат с семьей, помню еще были семьи Юрасовых, Шляниковых, Подтяжкиных, были и другие, но их я не помню.

Нас доставили на железнодорожную станцию Базарный Сызган, что в 40 километрах от нашего села. Там погрузили в теплушки и отправили на восток. Была какая-то охрана, для них прицепили специальную теплушку. Питались мы тем, что взяли с собой. Продвижению состава ничто не препятствовало, нас нигде не задерживали и ехали мы довольно быстро. За 40 километров от Улан-Удэ, на станции Татаурово эшелон принял представитель золотоуправления, были там и представители НКВД. Нам сказали: "Вы прибыли в распоряжение золотоуправления".

От станции Татаурово везли на лошадях. Держали путь на север: по Байкалу от устья реки Баргузин, а потом по Баргузину к Баунтовскому району. Когда ехали по льду Байкала были расщелины метра по три, через них делали настилы из досок, которые засыпали снегом и поливали водой. Настилы везли на специальной подводе.

В апреле по реке Баргузин въехали в Баунтовский район на прииск Амалат. Там были уже готовые бараки и строили еще. В бараках - нары в один этаж с проходами для каждой семьи - через проход. Тесно было, спали и под нарами.

На прииске были татары, мордва, чуваши, русские, украинцы с России. Местное население – орочоны _{(Орочоны - самоназвание группы южных эвенков-оленеводов, расселенных от Забайкалья до северо-восточной части Амурской области РСФСР.)}, похожи на эвенков. Они занимались только охотой. Орочоны говорили: "Раньше соль не ел, спирт не пил - сам белку чуял".

Получали паек на месяц: муки "крупчатки" - по 24 кг на человека тем кто работал на золотодобыче; по 16 кг - кто работал на других работах; 8 кг - на неработающего; еще выдавали сухофрукты, рыбу кету из бочек, свежее мясо. Речки были бурные и кишели рыбой: хариус, гальян, ленок, линь, в озерах - караси. Орочоны добывали коз в лесу. Притом делали так: с вечера заказ возьмут, а утром стучат: "Каса нады? Сколько каса нады?" Брали по 6 рублей за тушу вместе со шкурой.

Природа была там нетронутая. В лесах - белые куропатки, тетерева, глухари, зайцы. Во время ливней реки сильно разливались. Однажды приток Малого Амалата так разлился, что пришлось спасать амбары с продовольствием. Вытаскивали муку в бумажных мешках (пудовички) и делали из них плотину. Бумага была настолько плотной, что мука не промокла, и мы потом получали ее на пайки. Склады спасли.

Мать, дедушка и я работали, младшие учились в школе. Дедушка был шорником - правил хомуты; мы с матерью заготовляли дрова, сено, я еще пас коров. Кроме этого, мы ловили рыбу, подмывали золото, сдавали его и покупали одежду и другие вещи. Здесь мы жили хорошо. Дома, хоть и на земле работали, муки "крупчатки" мы не видели: пшеница не родила и был у нас только черный хлеб. "Мы в рай попали", - говорил наш дедушка.

Так мы прожили немногим больше двух лет. Осенью 1934 года, хотя дорога уже стала, туда не завезли продукты. И всех, кто не смог работать на золотодобыче, вывезли; как нерентабельную семью вывезли и нас.

Вывозили в Иркутскую область, в Тайшетскую тайгу. В 50-ти километрах от Тайшета был поселок Квиток, а километрах в 8-10 от него - поселок "Новый путь", куда нас и определили. Мы работали на Квиток. Занимались подсочкой, это сбор смолы; гнали пихтовое масло из пихтовой лапки, скипидар - из сосновых пней. Было здесь тяжело. Народу поумирало - тьма. Больше сохранилось украинцев: они "травоядные", а забайкальцы (и буряты, и русские - их было много) умирали "пачками”, так как у них от травяной еды открывался кровавый понос. Мы спаслись тем, что вывезли из прииска немного золота. Была такая организация "Торгсин" (торговля с иностранцами), где на золото можно было купить хорошую одежду и продукты - все там было. И вот когда меня назначили возчиком в обоз (возили пихтовое масло, скипидар на ст.Тайшет) я мог через "Торгсин" в Тайшете приобрести муку и одежду.

В 1935 году отец освободился и приехал в Тайшет, работал там печником, подкармливал нас. Младшие продолжали учебу. Когда власти узнали, что у нас тут вольный отец, его хотели "приласкать" к нам, он вовремя уехал в Красноярск. Это было в том же 1935 году.

В "Новом пути" мы жили сначала в землянке, а потом нас перевели в дом Селиванова Демьяна, крестьянина, высланного сюда с Алтайского края; отсюда Демьян сбежал, а дом бросил. Его сын, Селиванов Михаил Демьянович, в настоящее время живет в Красноярске и заведует музеем речников. Он закончил речное училище в Красноярске и долго работал капитаном на пароходе, который известен сейчас под старым названием "Святитель Николай" и на котором теперь открыт музей.

Летом 1936 года я тоже решил уйти из этой гиблой тайги: уже начал соображать, что сидим здесь ни за что. Мы бы все ушли, но наш дедушка заболел водянкой и его нельзя было транспортировать. Со мной напросилась одна женщина (ее имени не могу вспомнить) с 7-летним сыном Васей. Она уходила к своему мужу, ранее сбежавшему в Курагинский район Красноярского края, куда у него были высланы родители.

Мы шли через тайгу и болота, т.к. на дороге ловили. Шли день, попали под ливень; спали у костра и я спалил свою телогрейку. Вышли к паровозным гудкам к железной дороге. Пошли вдоль дороги. Ехал какой-то человек на лошади, спросили у него в какой стороне Тайшет. Он сказал, что знает кто мы такие, но направление указал (мы шли правильно). Вышли на какой-то полустанок, ближе к Иркутску. Сели на поезд, купив билеты до Красноярска. Мы договорились с попутчицей, что в Красноярске она подождет меня на пристани, пока я найду отца и переговорю с ним насчет прописки, и если мне удастся пристроиться в Красноярске, то я там останусь, а если нет, то поеду с ней в Курагино.

Я нашел отца. Строители второй линии железнодорожного моста, среди которых был отец, жили в теплушках на станции "Енисей". Отец повел меня в свою землянку, вырытую прямо в горе: в теплушках было тесно, заедали клопы, а здесь отец жил один. Позже на этом месте мой брат Николай построил дом (теперь это улица Саянская, дом 226) и живет там по сию пору.

Отец нашел коменданта и поговорил с ним обо мне. Так как прописать меня здесь не было возможности, то я решил уехать, понимая, что иначе посадят и меня и отца. Тогда я отправился на пристань, где, как и договорились, моя попутчица ждала меня. Мы купили билеты на пароход "Косиор", тот который сейчас "Святитель Николай” и прибыли на нем в Минусинск.

Когда мы приехали в Курагино, все, вместе с мужем моей попутчицы, пошли в комендатуру. Мы надеялись: как-нибудь всем вместе удастся приписаться к этой комендатуре, т.е. поменять место высылки. Нас выслушали, женщину с мужем отпустили, а меня попросили посидеть. Вскоре пришли из НКВД и меня арестовали, увели и бросили в погреб. Я был только в пиджаке - телогрейка у меня ведь сгорела. Моя бывшая попутчица принесла мне передачу – поесть. В другой раз она принесла теплую тужурку, потом еще принесла поесть.

Вскоре меня сопроводили в Минусинскую тюрьму. Beзли на бортовой машине, было нас человек пять. Тюрьма находилась на острове, на Енисее, где-то между Абаканом и Минусинском, была она из красного кирпича, построена в 1913 году.

Где-то уже на второй день вызвали тех, кто может работать с лошадьми. Под охраной мы возили к баржам овощи: помидоры, огурцы, капусту - для отправки на Север. Это был август 1936 года.

В тюрьме я пробыл недолго. Однажды меня вызвали из камеры, протянули узенькую бумажку и говорят: "Распишись". Спрашиваю: "За что?" В ответ: "За пять лет". "Бумаги-то пожалели", - сказал и расписался за 5 лет, которые получил как "социально опасный элемент" по ст.35.

Через два или три дня меня перевели в этапную камеру. Вошел я со своим узелком, в котором было немного овощей в эту камеру - народу полно. С нар какой-то "султан" с бритой головой манит пальчиком. Как потом узнал, это был бандит-рецидивист Вербицкий (зараза не забудется). Подтолкнули к нему. Спрашивает: "Статья?"

- "35-я."

- "Контрик!"

Узелок выхватили, стали раздевать. Сопротивлялся - поддали, вытряхнули с тужурки, взамен бросили замасленную телогрейку и указали место под нарами возле параши. Через некоторое время впускают в камеру здорового детину, весь в хроме: сапоги, штаны, тужурка, кепка. С него сняли только тужурку и кепку и тоже определили под нары, через два человека от меня. Я узнал, что зовут его Гришей, что он шофер и дали ему 5 лет за аварию, в которой погиб человек. Я Грише говорю: 'Что мы будем смотреть? Нас больше! Отберем одежду". Но тут мы как-то не договорились.

Вскоре нас стали отправлять. Ждали, что пошлют на Север, в Норильск, но не пришел транспорт (баржи) и нас отправили по железной дороге на Восток. Попали в один вагон с этим бандитом Вербицким и частью его приближенных. Они и тут над нами измывались. Например, когда приносили еду, они жидкое нам сольют, а себе гущу оставят. Получать пищу мы ходили по очереди по три человека, в вагоне-кухне получали баланду, в другом вагоне - хлеб. Однажды получали еду мы с Григорием. Конвой говорит: "Ну, сегодня наедитесь: гороховый суп - ложка стоит". Я ему: "Мы все равно жижку получим". "Почему?" - удивился он. Я и рассказал все. Он мне говорит, что на остановке, там будет смена бригады, они нам помогут. И вот приносим мы этот суп, а те берутся разливать. Мы говорим: "Кто получал, тот и разливать будет". Началась буча. Стучим в дверь. Вошёл конвой. А у бандитов ножи. Конвойные помогли - отобрали ножи и мы еще свою одежду. Уголовники затаили на нас злобу. Когда прибыли на место (за Читой, прямо в поле) у нас снова драка пошла. Они высыпали на нас со всех вагонов. Одного нашего сильно зашибли железякой (бились всем, что под руку попадало). Конвой разогнал, а то было бы побоище.

Здесь же в поле нас быстро построили в одну шеренгу и стали вызывать: "Механики... Слесаря... Шоферы...". С этой командой ушел Гриша, их увезли. Потом вызвали плотников и столяров. Тут вышел и я. Сели мы в машины и повезли нас на юг от Читы. Привезли на место. Выгрузили в поле, выдали палатки. Это было недалеко от Монголии, у села Акша, на Акшинском тракте. Мы должны были строить автомобильную дорогу Чита - Монголия. Нас распределили по точкам. Мы, плотники и столяры, шли первыми. Придем на точку - роем землянки, строим дома, ведем водоотводы, строим мосты и т.д. Материалы заготавливали сами: валили и вывозили на лошадях лес, стругали, кантовали (тесали) под скобу, грузили на машины и отправляли по месту назначения. Это зимой делали, а как наступало тепло - рубили дома.

В Монголии дорогу вели до города Баян-Тумен (после 1941 года город Чойбалсан, узел шоссейных дорог). В 1937-1938 годах мы строили мост через реку Онон, это на границе. В верховьях Онона заготавливали лес. Однажды во время заготовки леса мы натолкнулись на "долину смерти". Это было монгольское кладбище. По их обычаю покойников не предавали земле. Когда мы наткнулись на эту долину, увидели среди множества трупов живого молящегося старика, на наше присутствие он не реагировал, а на утро мы увидели его уже мертвым. Видимо, привозили сюда не только трупы, но и обреченных на смерть еще живых людей. Видели мы и "похороны": возница, привезший покойника, на полном ходу резко разворачивает повозку и труп вываливается, а повозка, не останавливаясь, удаляется. Трупы здесь превращались в мумии: высушивали сильное солнце и ветер. Еще одно монгольское "кладбище" мы видели в районе Баян-Тумена, километров за 40 от гор, в степи; здесь высохшие трупы лежали открыто, а вокруг в норах жили большие черные собаки.

В Монголии нас буквально заедали блохи, видимо, переходили от скота. Монголы - скотоводы и они считали, что рыбу ловить и землю копать грех. Мы же, когда работали близ Баян-Тумена, в черноземной долине сажали картошку, урожай был хороший. И рыбу ловили, сом там был большой. Сомов продавали монголам за тугрики. Они рыбу купят и отпустят, таким образом, считалось, отпускали себе грехи. Мы на тугры покупали и продовольствие, и вещи: пол-литра водки стоила 5 тугров и 5 мунгов, а баран - 3 тугра, сапоги - 5 тугров, коверкотовый комплект (двое брюк, пиджак, жилет и фуража) - 27 тугров. Давали нам и спецуху: ботинки, ватные брюки, фуфайки и проч.

Здесь, в Монголии, мы встречали бурят, ушедших сюда из России еще в революцию. Это были скотоводы-кочевники. Они знали русский язык. Когда их здесь обложили налогами, они иронизировали: "Сталин, Чойбалсан - какой умный человек: как далеко живет, а знает, сколько у меня барашков!" А брали так: пять баранов – ему шестой - на налог. Считай, сколько это, если у него 600 баранов?!

Вообще, пока мы работали на строительстве дороги, жилось нам и вольнее, и сытнее, чем потом. Я был ведущим плотником и получал повышенную пайку: 1 кг или 1 кг 100 гр. хлеба вместо 800 граммов. Кормили нас здесь хорошо. В Баян-Тумене был мясокомбинат. Отходы этого мясокомбината шли нам. Бывало такое, что на одного заключенного в котел бросали по голове барана, а это: язык - мясо и какой навар. Повара были из заключенных же. Особо и охраны у нас не было, т.к. бежать было некуда - кругом пустынные места. Было свободное общение друг с другом, доверие, какие-то разговоры.

В Монголии на одной из точек в начале 1937 года встретились с Гришей. Он там возил начальника особого отдела по фамилии Пидяш (человек с бульдожьей мордой, на него смотреть было неприятно, даже страшно). И Гриша мне сказал, что мою статью 35-ю куда-то вывозят. Спросил его: «Куда вывозят?». Он ответил, что куда-то совсем. До этого у нас вывозили "язычников" - так мы называли людей, владеющих языком эсперанто. У нас на точке был один такой и исчез, "исчезали" обычно ночью. Мы думали, что их расстреливали. Я расстроился. Пока мы с Гришей поговорили, вернулся его начальник, спросил обо мне: "Кто?" Гриша ответил: "Друг". И рассказал ему об истории с рецидивистами. С Гришей я встречался еще раз. Он привез мне гостинец: дешевого синего монгольского полотна (долимбы) и сахару. Сказал, что Пидяш обещал освободить его в 1938 году. Я его больше и не видел. А меня оставили, не вывезли: или из списка исключили после разговора Гриши и Пидяшем или что другое - не знаю.

В 1938 году я уже был ведущим плотником. До этого еще как-то водил прораб по стройке незнакомого мужчину, ходил он, смотрел на работу. Через какое-то время он снова появился, подходит ко мне и спрашивает (говорил с сильным акцентом): "Фамилия? Ти хочешь бить столяр?” Отвечаю: "Неплохо бы". Этот человек, по фамилии Миллер, был немцем откуда-то с Поволжья. Он учил меня столярному делу, притом очень строго. Отфугуешь брусок не так, рассердится: "Мишка, ти не будешь хороший столяр!" А вскоре ночью его увезли. Я с неделю после этого ходил чумной думал - очередь теперь за мной. А тут приезжает начальник точки (забайкальский казак и жена у него казачка - верхом на лошади все ездила) за своим сундуком, который делал, но не успел закончить Миллер. Пришлось мне доделывать этот сундук. Начальство сундуки заказывало все время: вещи в Монголии были дешевые и начальники в буквальном смысле слова набивали себе сундуки.

В мае-августе 1939 года на территории Монголии, в районе реки Халхин-Гол произошли известные события: военные действия монгольской и нашей армий с японскими войсками. В связи с этими делами нас срочно собрали и отправили в Баян-Тумен. Нужен был железобетонный мост через болота и речку Керулен: наши тяжелые танки "Ворошилов", "Иосиф Сталин" и другое вооружение поступало по железной и автомобильной дорогам, идущим на Баян-Тумен (Чойбалсан) и направлялось дальше - к Халхин-Голу.

На строительство моста привезли большую бригаду вольнонаемных метростроевцев из Москвы.

Мы делали опалубку. Нас расконвоировали, был лишь один надзиратель. Жили мы в палатках, вокруг которых натянули колючую проволоку от скота. Мост построили за 3 или 4 месяца. И нас опять отправили в лагерь на строительство автомагистрали.

В августе 1941 года мой срок истек. Начальник точки сказал: "Я тебе написал хорошую характеристику. Поедешь защищать Родину." Вместе с другими, отбывшими срок, отправили в Читу, где было управление наших лагерей.

В Чите меня одного пересадили в "черный ворон" и отправили в Особлаг, находящийся на территории угольных копий в Черновском районе Читинской области (рядом с Читой). Меня провели через проходную лагеря в барак, в то время там находился только один старичок из заключенных, который полюбопытствовал откуда я. Потом, когда пришли с работы все остальные, я узнал, что попал в барак, где размещались инженеры, они обслуживали механизмы и машины в шахтах. Из всех в памяти остались только две фамилии: Приходько и Павлов. Начались расспросы. Я был упитанный и своим видом вызвал подозрения: не подсадной ли? Опросили, чем я могу поделиться, есть ли курево. Я был некурящий, но у меня было съестное: нам в дорогу выдали в качестве пайка по три булки хлеба на двоих, по полбулки за дорогу мы съели, осталась булка и еще у меня был подсоленый бараний курдюк, что я предусмотрительно взял (разрешалось) из тех отходов мясокомбината, которыми нас изобильно снабжали. Все это я выложил на стол. Они стали делить: разрезали на тоненькие плашки хлеб и курдюк, чтобы всем досталось, а кусок побольше оставили мне, как владельцу, но я сказал, чтобы делили все. Заключенные здесь были заморенные: кормежка плохая, работа тяжелая, обращение жестокое. К примеру, оставлять больного в бараке было нельзя – забили бы за невыход на работу. Я сам видел, как одного больного человека, который не мог уже сам идти, опоясали кушаком и, с обеих сторон за концы поддерживая, вели в цex. Заключенные работали в шахтах на добыче угля в цехах, которые располагались под землей. Все это находилось километрах в двух от лагеря. Туда вели под конвоем, с собаками. Рабочий день длился 10-12 часов. Все, кто работал под землей, возвращаясь в бараки, обязаны были поднять наверх по 5-6 кг угля, который бросали на специальное место недалеко от проходной лагеря - получались целые горы.

Зона лагеря была обнесена высоким деревянным забором с колючей проволокой вверху, затем несколько рядов натянутой колючей проволоки, за рядами колючей проволоки - вспаханная полоса, чтобы видны были следы, на этой полосе по углам - вышки со стрелками (охрана), после всего этого - еще немного колючей проволоки. У проходной – будка, рядом - ворота. На территории зоны - домик коменданта, где-то рядом - медпункт. Карцер был где-то в подвале, туда опускали людей через люк.

Вся зона лагеря разделялась на зону общего режима и зону особого режима. Особая зона в свою очередь разделялась на мужскую и женскую. В мужской зоне особого режима было барака четыре, точно уже не помню. В бараке было человек по сто, в нашем бараке - человек 70-80. Бараки были длинные, деревянные, засыпные, был там водопровод, воду брали из кранов, отапливались углем. Нары сделаны по длине барака с одной стороны, с другой - столы. Освещение электрическое. Туалет на улице. В своей зоне ходили свободно.

За зоной - казармы для охраны, построены из хорошего леса, под железной крышей.

Тогда в первый день в бараке, когда узнали, что я столяр и плотник, говорят: "Пойдёшь в механический цех, там верстаки разбиты”. И утром старший группы сказал подрядчику: "Он пойдёт в механически цех". Кроме этого я заделывал окна в бараках, они были разбиты, а зима 1942 года была очень холодной. Стеклорез у меня был с предыдущего лагеря. Когда я выполнил и эту работу, комендант зоны говорит, что нарядчик сказал ему оставить меня в его, коменданта, распоряжении - нужно стеклить казарму. Потом он завел меня в кабинет, расспросил, кто такой, откуда. Я рассказал, что сюда бросили с хода, не допрашивали, как и почему - не знаю. Он говорит: "Будешь в моем распоряжении".

Все стекольные и столярные работы в зоне я сделал, и комендант распорядился: "Пойдем в женскую зону". Там нужно было наладить дверь. Женщины-заключенные были заняты на обслуживании - варили нам баланду из горбуши и омуля, в которой мясо рыбы попадалось очень редко, шили рукавицы, спецодежду. Когда женщины увидели, что к ним привели мужчину, они возбужденно зашумели: "Кого вы к нам привели! Мы ж его тут съедим с косточками!" Комендант прислал конвой. "Вот так, - говорю женщинам, - не надо было шуметь". И вдруг одна из женщин окликает меня по имени. Это оказалась Маша Иванова. Я знал ее с Акши. Когда мы там работали на распиловке леса, прораб, помню, привез мне продольную пилу для распиловки досок и приставил в напарники Иванова Митю, который отбывал три года за хулиганство. Некоторое время мы с Митей распиливали при НКВД доски, как поняли, на гробы. Здесь, в Акше, жена Мити Маша приносила ему передачи: сметану, творог. Так я узнал Машу Иванову. А потом Митя пропал. Начальник мне сказал, что Митя напился и натворил дел (его отпускали домой). Через день пришла Маша, принесла творжку, сметанки и рассказала, что Митя избил председателя сельсовета. Больше она не приходила. И вот здесь, в женском отделении Особлага, я ее снова встретил. Маша рассказала, как она сюда попала. Семью ее отца раскулачили, все конфисковали. Однажды Маша увидела, как женщина била коня, отнятого при раскулачивании у ее родителей. Маша эту женщину отлупила, за что ей дали 10 лет без права переписки.

Из женщин помню еще двух одесситок: заведующую пищеблоком, имени ее не помню и старшего повара Тамару. Обе они из большого первоклассного ресторана Одессы.

Зимой начала 1942 года в Особлаг завезли много новых людей. В наш барак набили битком. Они ночевали одну ночь, назавтра их увезли. Спрашивал, откуда их. Ответили, что не вошли в тюрьму, там уже было столько народу, что оправлялись прямо, где стояли и растаптывали. Одного спросил: "А Вы как сюда попали?" "Радио послушал", - ответил. Эти люди были очень хорошо одеты: в дохах, барчатках (дубленая шуба, расклешенная от талии), в валенках, унтах - солидные все.

Однажды, это было уже летом 1942 года, в бараке ребята говорят: "Что-то звери приутихли". "Зверями" называли конвойных за их жестокость. А дня через три нагрянула военная медицинская комиссия. На работу мы не пошли, нас повели на осмотр. Рассортировали: кто поздоровее - "годен", а совсем больной - "не годен". При этом "годных" спрашивали: "Родину хочешь защищать?" "Годных", в число которых попал и я, по списку пропустили за ворота, "негодных" оставили в лагере. К нам подошел один с "кубарями" и по списку принял, потом повел в Черновской райвоенкомат. Мы были с вещичками. Нам сказали: "От этого надо освободиться". Мы спрашиваем: "В костер?" "Нет, - говорят, - вещи можно продать на базаре, он рядом. Через 4 часа явка - поедем в дацан”. Нам было дико, что отпускают без конвоя, мы говорим: "А если схватят?" У нас же никаких документов не было. А он нам: "А там объясните, нам позвонят - и вас отпустят".

Еще с Монголии у меня были матрац и подушечка из верблюжьей шерсти: весной, когда верблюды линяли, мы насыпали соль для них, верблюды лижут соль, а мы берем с них пух. И вот я со своим новым знакомым Иваном Кижихиным (или Кижикиным), бывшим директором совхоза, кажется, из Иркутской области, т.к. мы его называли "иркутским", осужденным по 58 статье, растеребили этот пух, и женщины на базаре быстро, в очередь разобрали наш товар, т.к. мы пустили его по дешевке. Мы с Иваном еще успели выпить немного водочки, но пришли в срок, как и все. Наш новый начальник подметил: "Некоторые подгуляли".

Приехали по железной дороге до какой-то остановки, не помню названия, еще километров пять прошли пешком в долину, к дацану, это был заброшенный храм, рядом в долине - палатки. Здесь формировался запасной полк из репрессированных. Нас построили. Вызвали: "Кто столяры?" Говорю Ивану, хоть он и не столяр: "Пошли, сможешь работать". Набрали 12 человек. Ивана назначили старшим. Он выделялся из всех даже внешне. Дали паек на 10 дней, инструмент (рубанки, ножовки, пилы, топоры, ножи), две палатки - и в лес. Привезли на полуторке в березовую рощу. Был июнь, цвели саранки. Копали луковицы саранок, варили и ели. Иван разделил паек строго на 10 дней, мы могли бы его съесть за один-два дня. Наша задача: за 10 дней наделать для нашего полка тренировочных деревянных винтовок, т.к. никакого вооружения не было, только у офицеров были наганы.

Занимались мы своей работой однажды, подъезжает к нам бурят, спрашивает: "Что делать будете?" Уехал и привез два ведра молока - люди худые были. Бурят говорит: "Надо кошару починить". Съездили с Иваном, посмотрели и починили ему все. Бурят спрашивает: "А деготь варить можете?" Один из нас видел, как бабушка гнала деготь. Решили попробовать. Сначала у нас все сгорело. Сделали вторую печь. Попробовал еще раз, посоображали и догадались, как делать. Деготь пошел. Бурят барана привез. А тут наш начальник приехал. "Чем занимаемся?" - спрашивает. Хорошо в это время бурят здесь был и объяснил, что деготь для скота нужен, чтобы мошка не заедала.

Когда винтовок было сделано достаточно, нас увезли. В дацан к этому времени уже много навезли народу. На наших деревянных винтовках будущих солдат обучали приемам стрельбы.

Здесь, в дацане, на территории нашего запасного полка строили овощехранилище. Смотрю: шкурят бревна. Подошел и узнал знакомых из Тайшета: Мочалов, Белокопытов, Жвава, Минько, Петухов и другие, фамилий всех не помню. Они шкурят листвяк, а я кричу им: "Ага, и до кулачья добрались!" Глянули: "А ты откуда?" Они все тоже в полк попали.

Эшелоном наш полк отправили в Монголию, там загрузили лошадей - и на фронт. В октябре 1942 года были уже под Москвой - город Кресты. Влили наш полк в 130-й Латышский стрелковый корпус 43-й дивизии. Этот корпус состоял из латышей.

Мы держали путь на Ригу. Три части: 78-я бригада, Красноярская, Панфиловская дивизия и наш Латышский корпус - все время меняли друг друга. Сидели под Старой Русой. С вооружением было плохо. Идешь в оборону - дадут 10 патронов и все. Бывало, немец ходит по брустверу, играет на губной гармошке, а у нас приказ - в него не стрелять, ибо он засыплет снарядами. Только с 1943 года появились патроны без нормы и снаряды.

В 1944 году я был награжден орденом Славы III степени за перехват немецкого обоза. Я служил тогда в минроте. Шли жуткие ливневые дожди, и во время продвижения наших частей все перемешались. У группы от нашей роты, в которой был и я, не оказалось ни мин, ни снарядов. Я попросил диск к автомату и пошел искать свое подразделение.

Слышу мотоцикл. Залег. Немец проскочил - я его не тронул. Слышу шум. Показался конный обоз. Лошади бельгийской породы - тяжеловозы без хвостов, с курдюками. Что делать? Дал очередь по первым лошадям - упали, закрыли дорогу. Немцы убежали, а ко мне еще один наш прибежал. Мы отстегнули лошадей. Слышим шум мотора. Спрятались. Появилась немецкая самоходка. Она разнесла обоз в щепки, осталось 12 лошадей, которых мы и взяли.

До Риги меня контузило и я был направлен в хозвзвод. Там чистил картошку - уж лучше в бою идти! Потом приставили к лошадям. И здесь я заработал медаль "За боевые заслуги".

Демобилизовался в 1945 году и приехал в Красноярск, куда в 1936 году, после смерти дедушки, перебралась мать с младшими детьми, перебралась нелегально к мужу. Отец ездил в Пензенскую область, взял метрики на младших детей, заехал в Свердловск, куда перебралась сестра нашей матери, у нее взял паспорт для нашей матери. Так наша мать и жила всю жизнь (она умерла в 1969 году) по паспорту своей сестры, якобы утерянному той и потому получившей новый паспорт.

После демобилизации мне выдали по военному билету временный паспорт на три месяца и так три раза. Постоянный паспорт я никак не мог получить, а почему не давали, я не знал. В конце концов я обозлился и сказал, что у меня есть военный билет, который я заслужил и по нему буду жить. Через некоторое время меня вызвали в НКВД, тут я трухнул немножко. Но мне сказали: "Получите метрику". У меня отлегло. Оказывается, паспорт не выдавали из-за отсутствия метрики: архивы-то во время войны тоже пострадали. С метрикой я получил постоянный паспорт.

С 1950 года я работал столяром в Красноярском художественном фонде, делал багет. Десять лет работал в художественном училище имени Сурикова мастером производственного обучения по столярному делу. Сейчас на пенсии.

Записала Дзюба Клара Андреевна, Красноярское общество "Мемориал",
февраль-июль 1991 г.