ОСТЯЦКОЕ

Я родился 17 апреля 1941 года в старинном ганзейском городе Риге. Летом 14 июня 1941 года моего отца, лидера бундовской молодежи, арестовало МГБ – он погиб в Соликамских лагерях, а меня, двухмесячного, и всю семью из трех иждивенцев на шее моей матери отправили в столыпинском вагоне в Сибирь в вечную «административную» ссылку. Наше первое «постоянное место поселения» было таежная деревушка Остяцкое, 400 километров вверх по Енисею от города Енисейска.

В моих ранних воспоминаниях всегда присутствует река. Деревушка разбежалась по прибрежным холмам; за нею синеет тайга, а река занимает полсвета и перетекает на небо. Зимой Енисей ослепительно сверкает нетронутым снегом, а весной, перед паводком, угрожающе вздувается горбом, синеет, тужится и, наконец, с грохотом ломает твердь. Все приходит в движение. Сверху, из населенных мест, плывут бревна и целые избы, дороги, четко помеченные на льдинах санными колеями и кучками конского навоза. Летом я играю на берегу, строю лагуны из окатанных рекою камней и пытаюсь загнать в них любопытных увертливых мальков. Мне нравится ласковая бархатность камней, их разноцветное богатство. Свежий ветерок пахнет водой и травами, уносит мошкару; солнце держит на моих плечах свою тяжелую теплую руку, плещется ласковая река, мальки покусывают мои пальцы. Я – мир, и мир во мне.

Прибрежный приют всегда полон света, ярок и разноцветен. В нем за одним исключением, о котором позже, нет взрослых. Их черты плохо различимы. Они всегда скрыты полумраком избы. Я знаю эти черты на ощупь: узловатые ревматические пальцы моей бабушки, костистую грудь старой фрау Жиглевиц. Эта женщина напоминает мне ведьму, и я слегка побаиваюсь ее. Вечером при свете керосиновой лампы собираются у стола и другие обитатели нашей избы: мама, Людмила Жиглевиц и моя тетя-подросток Шелли. Разговор идет по-немецки, на языке старшего поколения образованных людей Прибалтики. Этот язык я пока что знаю лучше, чем русский, хотя бабушка говорит со мною по-русски, когда мы наедине. Мама и Людмила, окончившие латышские гимназии, обмениваются злобой дня по-латышски.

День в Остяцком долог. Мне часто становится скучно, и я спрашиваю бабушку, что мне делать. У нее порой нет для меня занятий, тогда она дает мне копейку и посылает в магазин на другой конец деревни купить спичек. Это ненадолго отвлекает меня. Иногда я захожу в контору, где работает моя мама, экономист колхоза, и становлюсь развлечением присутствующих. Деревенские дети – шалуны и проказники, как и я, но они не могут часами читать наизусть стихи и рассказывать сказки. Я научился читать четырех лет по газете «Красноярская правда». Я тыкал пальцем в первую букву заголовка и спрашивал: «Что это»? «Кх». «А это»? «Ррр». «А это»? «Ааа». «Кррааа» – читал я. Вскоре я стал читать книгу. Выбор был невелик. Моей первой книгой стал однотомник полного собрания сочинений Пушкина. Я читал все подряд и вскоре заучил все стихи наизусть. Я был околдован. Всё казалось мне новым, ярким, чудесным, часто непонятным, но от этого еще более таинственным.

В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый.
Кто убил и отчего,
Знает сокол лишь его,
Да кобылка вороная,
Да хозяйка молодая.

Что такое чисто поле?.. А хозяйка молодая, наверно, пекла пироги. Откуда ж ей знать, кто убил и отчего?.. Когда меня кто-то спросил: «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?», я гордо ответил: «Читателем!»

Первый кинофильм я тоже увидел в Остяцком. По совпадению, это была «Юность Пушкина», где поэт плыл в лодке по царскосельским прудам, творя бессмертные стихи. Позже он вставал в позу, воздевал к небу одну руку и, потряхивая черными кудряшками, читал «старик Державин…». Старик при этом постепенно поднимался из кресла и сомнамбулически, натыкаясь на придворных, «искал источник наслажденья». В моей памяти Державин почему-то выглядит как Кутузов. Остяки туповато глядели на цветные тени, мелькающие на старом одеяле под стрекот передвижки, и курили махорку, а пиит был похож на меня.

ЖЕНИХИ

О, если б так и меня олимпийские боги сгубили
Или б сразила стрелой Артемида, чтоб я Одиссея
Снова увидеть могла, хоть сошедши под страшную землю,
Чтобы мне быть не пришлось утехою худшего мужа!. .
Гомер. Одиссея

В конце 40-х моя мать была весьма бедной вдовой с тремя иждивенцами. За исключением этого она была мила, образованна и безукоризненно вела свой дом. Этот факт не ускользнул от внимания нашего соседа, тоже вдовца, но без детей, человека весьма зажиточного, неглупого и мужественного. Он стал ухаживать за мамой, приносил гостинцы для нас, детей, и вел долгие беседы за стаканом чая. Надо отдать ему должное, он никогда не хвастался своим богатством, а любил говорить о своей любви к профессии, которую он считал весьма сложной и требующей знаний и природного таланта. Профессия же его была золотарь. При полном отсутствии городской канализации он выполнял важнейшую социальную и санитарную функцию. Он рассказывал, как надо «понять» выгребную яму, как подъехать к ней, с какой стороны спустить трубу, и так далее. Но главное наступало потом, когда бесценный груз был уже в бочке. Великий Вождь народов переселил в наши пределы китайцев из пограничных с Китаем земель. (В Китае уже царствовал социализм, но так же, как когда-то московские Великие князья заставляли православных из Литвы заново креститься, так и Светоч человечества не доверял марксистскому православию косоглазых и предпочитал их подальше от спорных рубежей). Китайцы эти немедленно создали изобильный рынок свежих овощей, весь основанный на широком применении дерьма. Наш сосед рассказывал, как он научился вести торговлю с китайцами, как рекламировал свой товар, как создавал долгосрочные коммерческие связи, как преодолевал грязные происки конкурентов. Мне он нравился, несмотря на профессию. Не профессия, а любовь к ней определяет социальный статус человека в его собственных глазах, а значит, и в глазах других.

Другим претендентом на руку или сердце, на то и другое или на другое был наш комендант полковник Степанов – герой войны, пристроенный на эту синекуру в МГБ, как многие другие герои без специальности. У нас, как и у других «опасных» ссыльных, полагалось время от времени производить обыск на предмет присутствия улик контрреволюционной деятельности, терроризма и связи с иностранными разведками. Степанов приходил нас обыскивать лично. К своим обязанностям бдительного чекиста он относился весьма поверхностно – обводил комнату взглядом и садился пить чай, поднесенный моей мамой.

Однажды зимней ночью послышался громкий стук в дверь нашей избы. Мать вышла в сени и спросила: «Кто там»? Оказалось, что это полковник Степанов, пьяный в доску. Мать не хотела его пускать и сказала, что уже поздно, что она не узнает его голоса и вообще не знает, кто он. В ответ он подсунул под дверь свой партийный билет. Создалась опасная для всех ситуация. Член партии должен хранить свой партийный билет, как святыню. Отдать его вдове «врага народа» равнозначно предательству. Степанову грозил расстрел. Но и нам оказаться в этой истории грозило смертью. Впустить пьяного Степанова в дом было нельзя. Оставить его на улице тоже было невозможно. Если он останется, то замерзнет у нашей двери, а если уйдет, как вернуть ему его партийный билет? Мать вынесла из дома полбутылки самогона, открыла дверь и впустила Степанова в сени. Там она всучила ему его партбилет и самогон, увернулась от его попытки залапать ее и, проскочив внутрь, захлопнула и заперла на засов дверь в избу. В сенях температура была чуть ниже нуля, и Степанову в его шубе ничто не угрожало. Вскоре послышался грохот падения: Степанов допил самогон. Утром его в сенях не оказалось. Никто и никогда больше не упоминал этот инцидент.

Более подходящим для нашего положения был некто по имени Певзнер – ссыльный историк. Он опубликовал книгу по истории объединения Италии. Певзнер поднёс мне эту книгу; путь к сердцу матери лежит через ее ребенка. Бабушка уже рассказывала мне о чернорубашечниках Гарибальди, о Джузеппе Мадзини, о вероломном короле Викторе-Эммануиле; я ожидал чудес от личного знакомства с писателем. Толстая книга в скучной голубоватой обложке была напечатана удушающе плотным текстом на серой бумаге и пахла нафталином. Я и по сей час затрудняюсь читать плохо изданную книгу; она оскорбляет моё эстетическое чувство. Да и содержание книги не вдохновляло. Романтика итальянских революционеров растворилась в изобилии ненужных деталей, сносок, примечаний, в отсутствии рассказчика. То ли книга была плохой, то ли я еще до нее не дорос, но вся эта история показалась мне штойбик, как говорят по-еврейски, – пыльной, скучной, старомодной. Отношение к книге я перенес и на её автора. Стал избегать его, высмеивать, зевать, когда он заговаривал со мной, словом, торпедировал его крейсер на подходе к порту. Он вскоре перестал к нам ходить.

Избранником моего сердца был Юлик Гильман. Он был мой ясный рыцарь. Его отец, Марк Соломонович, был старым другом и адвокатом моего деда Сергея, его мать Етхен – лучшей подругой моей бабушки. Юлик был с детства дружен с моим отцом. Именно ему удалось вытащить нас из Остяцкого. Это ставило его в позицию почти семейной близости. Он всегда относился ко мне с нежностью и интересом, любил разговаривать со мной, как со взрослым, о том, как устроена жизнь, о книгах, о том, что я думаю, о наших общих знакомых. Его разговор был окрашен легким юмором, но никогда не был снисходителен. И наконец, главное: он доверял мне свой велосипед! Уже одно это делало его суррогатом отца в моих глазах. Он не был миловиден, слегка сутуловат, но высок ростом и излучал мужественное обаяние. Его длинное лицо с крупным носом напоминало молодого Максимилиана Шелла. Он работал юрисконсультом в Горторге и часто забегал к нам во время работы, даже обедал с нами.

Мать имела на него виды. Между ними, несомненно, был роман. Он развивался, пока не дошел до критического момента. Помню день, когда решение было принято. В доме с утра царило возбуждение. Женщины перешептывались. Юлик пришел в полдень. Мать вывела его на улицу поговорить вдали от чужих ушей. Она вернулась в слезах одна. Я всё понял. Мать предъявила ему ультиматум, и он отказался. Вскоре он женился на молодой Риве Славиной. Я ненавидел ее всей душой. Уже много позже, в начале семидесятых, мы сблизились, и она оказалась милейшей и умнейшей женщиной. Тогда, в Канске, я не мог понять, что он в ней видел. Я винил себя и младшего брата в разрыве между мамой и Юликом; считал, что он не хотел принять на себя обузу, думал, что ему хотелось собственных детей. Это прибавило еще пуд к ноше моей вины. Сегодня я думаю по-другому. У мамы был тяжелый характер; в ней не было мягкости, которую я потом увидел в Риве.

Разрыв не помешал дружеской связи. Вскоре после описанных событий Юлик снова стал постоянным гостем и близким человеком в нашем доме. Да будет земля ему пухом!

В Одиссее моего отца Улисс не вернулся, и молодой Телемах хотел помочь матери выбрать достойного среди женихов. Ему нужен был кто-то, кто мог натянуть лук Одиссея и истребить всех посягающих на целостность его дома, пока он сам не сможет воплотить в себе отца.

<...>

См. полный вариант в в "Иерусалимский журнале", номер 54, 2016