В середине шестидесятых я перебрался из Ленинграда в Игарку, где неожиданно убедился, что ностальгия по белым ночам вовсе не спешит овладеть мною, как это не раз до того случалось на протяжении предыдущих лет работы на Сахалине. И дело было даже не в том, что весенние ночи на крайнем Севере оказались куда белее невских. Дело было в ленинградцах, собравшихся в Игарке в таком количестве, словно некие дерзкие экспериментаторы попытались создать за По-лярным кругом филиал града Петрова. Временами - например, при виде толпы подписчиков, оформлявших вместе со мной квитанции на "Вечёрку", "Неву" или "Моряк Балтики" - у меня возникало почти мистическое ощущение пребывания не среди вечной мерзлоты, а в родном сороковом отделении на Лиговке. Ну, а уж о том, что творилось в Игарке по случаю очередного схода на берег капитана-наставника В.В.Конецкого или, скажем, при ежегодном праздновании практически всем городом Дня снятия блокады, и говорить не приходится.

Надо сказать, что дерзких экспериментаторов в новейшей отечественной истории и впрямь было хоть отбавляй, вспомним ли мы НКВД, исправно снабжавший енисейский Север ссыльными питерскими "троцкистами", или прославленный Комсевморпуть, активно вербовавший в Ленинграде всевозможных специалистов для новорожденных "морских ворот Сибири" - гидрографов и врачей, поваров и геологов, радистов и актёров. Надолго ставшая моим домом Игарка оказалась связанной с берегами Невы множеством прочных нитей.

Разумеется, на Енисей ссылали и вербовали не одних лишь ленинградцев, и всё же они отнюдь не затерялись в пёстром многонациональном смешении лиц, судеб и политических статей, каким с первых же лет своего существования стал новый порт на Енисее. Не последними среди причин подобного ленинградского своеобразия можно счесть высокий профессионализм и верность традициям питерской культуры. Но, вероятно, только этого было бы недостаточно, чтобы из поколения в поколения в Заполярье сохранялось особо уважительное отношение к слову "ленинградец". Ведь игарских немцев, греков, литовцев, финнов тоже нельзя было упрекнуть в измене традициям национальной культуры, а уж отличных знатоков своего дела всегда хватало и среди множества живших в Игарке сибиряков, архангелогородцев или, допустим, москвичей. Как мне представляется, ключ к пониманию причин особого отношения игарчан к ленинградцам дают слова главы игарских чекистов Курбатова, обращённые им осенью 1938 года к собственным подчинённым: "Пока полностью не вычистим отсюда ленинградский костяк, толку с нашей работы в Игарке не будет. Либо мы ихнее непокорство к чёртовой матери ликвидируем, либо проиграем город".

Чекисты проиграли город. Ибо любое людское сообщество живо сопротивлением. Как только оно прекращает сопротивляться - стихиям ли, трудностям ли роста или же начальственной тирании - оно неминуемо обрекает себя на гибель. Игарка сопротивлялась, и поэтому, вопреки усилиям палаческого ведомства, сумела пронести сквозь все годы сталинщины то самое "непокорство", которое вплоть до последних лет двадцатого столетия позволило ей остаться Игаркой, неповторимой и удивительной. Конечно, была в том и несомненная заслуга множества иных вольных и невольных её жителей, но память горожан неизменно отводила роль дрожжей в создании непокорного игарского характера именно ленинградцам.

Несколько новелл, посвящённых этим достойным людям, основаны на реальных событиях. Да послужит мой труд скромной данью признательности тем нашим землякам, кто и в страшное для всей страны лихолетье не дрогнул, не согнулся, не предал своей гордой принадлежности к "ленинградскому костяку".

Самым расчудесным образом

- Тут вот какое дело, Машенька, - обратился Лавров к усевшейся перед ним на табурет загорелой девушке в длинной лёгкой косынке, заменявшей игарчанкам накомарник. - Вроде бы завтра к нам на "Рудзутаке" корреспонденты подойти должны. Почитай, целая агитбригада в наши края навострилась. И с Красноярска, и с Новосибирска, и, заметь, с самой Москвы. Я сюда с Липпом летел, так что обогнал их маленько. В основном они, конечно, насчёт лесоэкспорта интересуются, но кое-кто и на твою "Агроарктику" нацелился. Не мешало бы заранее обмозговать, чего и как тут им пропагандировать. Потому тебя и позвал. Что скажешь?

- Борис Васильевич, - девушка недоверчиво качнула головой, - я-то думала, вы меня по делу вызвали, гребла, как сумасшедшая, а вы… Газетчики какие-то. Просто смешно. Вы лучше скажите, семена с Туруханска привезли?

- Привёз, Машенька, привёз, - Лавров достал из кармана несколько аккуратно обёрнутых бечёвкой плотных пакетиков. - Держи. Всё, что ты просила, раздобыл. Раз для Марьи вашей, говорят, то какой разговор. Но семена семенами, а насчёт газетчиков ничего смешного я лично не вижу. Было бы смешно, никто бы тебя через протоку, поверь, гонять не стал. Я же говорю: надо обмозговать.

- Да чего тут обмозговывать? - удивилась Маша. - У нас уже и с "Советской Арктики" корреспонденты были, и американец после них по весне прилетал, чуть ли не каждый клубничный куст в теплице отщёлкал. Они мне не мешали, я - им. А от работы отвлекать я никого не стану, даже не просите.

- Вот! - Лавров назидательно поднял палец. - Это правильное слово: от работы никого не отвлекать. Ни-ни-ни! Больше того: будут расспрашивать про героев крестьянского заполярного труда - всё в целом, и ничего конкретного. А ещё бы лучше их на остров вообще - ни ногой. Тем более, катер портовской с лоцманами вниз ушёл, а на вёслах мы гостям положенной безопасности не обеспечим. Сошлись там, что вода ещё не спала, что причал пока не установлен, ну и всё такое… Поняла?

- Нет. Катер ушёл, так у людей моторки есть. Хоть и самопальные, а всё быстрей, чем на вёслах. Почему "Советской Арктике" или американцу на остров можно было, а этим - ни ногой?

- Потому, Маша, что "Арктику" с американцем в Игарку селекция твоя привела. Сорта, пуды, центнеры и прочее влияние протяжённости светового дня на сроки созревания. А нынешних гостей, как мне в Красноярске разные старые друзья подсказали, совсем другое в твоём хозяйстве интересует.

- Другое? Кроме селекции мы ничем другим не занимаемся.

- Так ведь это как посмотреть. Тут, понимаешь, партия перед всей страной задачу поставила извести сосланное кулачьё как враждебный класс, а в Игарке, получается, это самое кулачьё, вместо того, чтобы известись, клубничку с огурчиками выращивает, на разные американские вопросы весело отвечает и вообще в ус себе не дует! Соображаешь, какие оргвыводы воспоследуют по поводу такого нашего отношенья к враждебному классу?

- Да какой же он враждебный, если ту клубничку с огурчиками не для врагов, а для лесокомбинатовцев да детишек выращивает? А тундру кто круглыми сутками под картошку корчевал, враги что ли? Сами же говорили, что в Ленинграде вы меня из всего нашего института за трудовые руки выбрали - так, по мозолям судя, здешних мужиков со спокойной совестью прямо в наркомы посылать можно!

- Положим, из Ленинграда я тебя в Игарку не за одни руки брал, а и за голову тоже. Поэтому в третий раз повторяю: об-моз-гуй! Это мы с тобой знаем, кто и чем тут занимался, а людям серьёзным твою лирику насчёт производства кулаков в наркомы не то, чтобы знать, а и слышать не надо.

- Чем же это на "Рудзутаке" люди такие уж серьёзные?

- А тем, что работают они на серьёзные политические задачи. Улавливаешь разницу? Все эти твои яровизации да селекции для них дело десятое. Вот, к примеру, направлен сюда сам заведующий отделом колхозного строительства журнала "Красная панорама" товарищ Савелий Кононов. Очень уважаемый в столице человек! Прошлой осенью он под Череповцом побывал. До Череповца - в Ярославле. А ещё раньше того на северный Урал съездить не поленился. Не потому что там урожаи хорошие, а потому что там тоже такие умники сыскались, которые классовых друзей от врагов по мозолям отличали.

- И что?

- И нет там больше тех умников, Маша. Сняли их. За головотяпство, мягкотелость и пособничество несознательным элементам. Ни умников теперь там не осталось, ни, само собой, элементов. Вот и соображай - надо нам товарищу Кононову твою ферму на блюдечке с каёмочкой преподносить, или лучше в сторонке её по возможности попридержим?

- Сигнал-то ему, наверное, не из сторонки, а прямо отсюда был, - возразила Маша. - Значит, от "Агроарктики" его трактором не оттащишь. Хотя… Как вы думаете, Борис Васильевич, что он здесь собственно искать будет?

- Людей, конечно. Тех, кого в тридцатом сюда выслали и кто при правильном отношении давно по всем расчётам в мерзлоту уйти должен был. Словом, статистика ему нужна.

- Статистика? Тогда он первым делом не ко мне, а к Шорохову в НКВД заявится! Это с ним вам говорить надо!

- А чего с Мишей говорить? Он вместе со мной бараки для переселенцев строил, когда тебя здесь ещё и в помине не было, в первый же их ссыльный год. Он тоже, вроде тебя, насчёт мозолей понятливый. Опять же и понятливость у нас с ним тогда очень простая была - либо вместе с крестьянами выжить, либо вслед за крестьянами всем городом от цинги подохнуть. Так ведь Кононову той задачи не объяснишь. Я его статейки в самолёте почитал - сплошная "железная рука коллективизации"…

- Это уже лучше, что с Михаилом Николаевичем говорить не надо, - задумчиво сказала Маша, глядя на солнечную енисейскую ширь за окном, - выходит, по крайности с его стороны тылы у нас крепкие. Знать бы ещё, с чьей они некрепкие… Когда, говорите, "Рудзутак" в Игарке будет?

- Завтра к полудню обещались. За сутки разгрузятся, а под вечер назад с вербованными пойдут, кто уже контракт свой отработал. Так что, считай, полтора дня у нас с тобой из рабочего графика вылетят. На самотёк это дело пускать не след. Чтобы всё только самым расчудесным образом получилось, иначе потом нам вообще не до графиков станет - начнут бузу по высшему разряду.

- Принесла же их нелёгкая в такое горячее время, - вздохнула девушка, поднимаясь с табурета. - Ну, ехали бы в Ессентуки себе или в Крым, так нет, в Игарку им надо… Спасибо, что позвали, Борис Васильевич, и не сомневайтесь - всё будет самым расчудесным образом! Обязательно будет. Я всё поняла. Одного только, видно, мне так никогда и не понять, - добавила она, уже взявшись за ручку двери, - и почему это на свете столько людей, которым плохо из-за того, что другому хорошо?

Визит "агитбригады" прошёл, что называется, без сучка и без задоринки. Многочисленные репортажи дружно засвидетельствовали, что строительство игарского форпоста социализма на дальнем Севере ведётся ударными темпами и с большевистской принципиальностью. Мастера партийного пера не скупились на краски, описывая достижения игарчан:

"Проходя по воздвигнутым в кратчайшие сроки цехам и морским причалам, мы слушаем чёткие отрывистые пояснения председателя Комсевморпути товарища Лаврова:

- Эта бревнотаска на электротяге, заменяет три рабочих звена.

- Здесь удлиним причал ещё на два парохода.

- Ударник распиловки тов. Мальков, меньше двух норм не даёт.

Слушаем его, и кряжистая фигура большевика сталинской смены Лаврова кажется нам неотделимой от сурового заполярного пейзажа, в который властно, на века вошли бревнотаски, электротяга, пароходы у причалов и ударники распиловки".

"Вслед за инженером Тягуновым захожу в цех обогатительной графитной фабрики. Меня окружают сложнейшие станки и механизмы с иностранными клеймами. Читаю: "Гамбург, Цинциннати, Манчестер". Инженер улыбается: "Теперь этот капиталистический интернационал работает в Игарке на мировую революцию!" - Работает, и будет работать, - мысленно добавляю от себя, вглядываясь в сосредоточенные мужественные лица графитчиков".

"Никого не оставило равнодушным боевитое выступление директора селекционной опытной станции "Агроарктика" Марии Хренниковой. Товарищ Хренникова приехала на крайний Север из города великого Ленина, и её пламенное комсомольское сердце вместе с сердцами всего дружного молодёжного коллектива станции растопило вечные снега, заставив ранее бесплодную тундру выращивать для заполярного пролетариата картошку и капусту, помидоры и огурцы, даже клубнику. Щедрые плоды трудового наступления комсомолии на Арктику мы смогли увидеть и оценить на прощальном вечере в игарском клубе. "Мы обязательно добьёмся полной продовольственной независимости от материка!" - эти слова тов. Хренниковой буквально утонули в шквале всеобщих ликующих аплодисментов".

В прощальном ликовании не принимал участия только один человек. Завотделом колхозного строительства журнала "Красная панорама" Савелий Кононов лежал на верхней койке своей каюты, безучастно глядя в подволок. Всё раздражало Савелия - ритмичное повизгивание лебёдки за иллюминатором, весёлая перебранка грузчиков, но более всего его выводили из себя воспоминания о вчерашнем дне. А ведь, казалось, удача сама шла ему в руки…

На то, что директорша с ходу клюнет на его комплименты, он и не рассчитывал, притворившись, будто донельзя рад ремонту катера, - мол, на твёрдой суше интервью у такой прелестной северянки брать куда приятнее, чем на всяких полузатопленных островах. Усыпив таким образом бдительность Хренниковой, он отправился к местному чекисту, но там тоже ничего стоящего не выудил. Угрюмый, недружелюбный мужик тянул одно: "Все данные по смертности спецпереселенцев под грифом. Давать их права не имею. А перековка нормально идёт. От центра по этой линии никаких замечаний нет". Но ничего иного Савелий и не ждал - "Доброжелатель" предупреждал его, что вся головка Игарки заодно, и разоблачать их либеральную близорукость лучше снизу. Опыт "работы снизу" у Савелия был богатый, и, поразмыслив, он отправился к вывеске ЗАГСа, уже не раз выручавшей его при подобных командировках.

При первом же взгляде на весёлую хохотушку, буквально обомлевшую от слов "столичный журналист", Савелий решил, что с этого мгновения всё пойдёт как надо. И не ошибся. Игриво представившаяся ему "Клавдией, а для друзей Клавочкой" хозяйка игарского ЗАГСа тут же выложила на стол всё, что ему было нужно и не нужно, от заполненной её округлым детским почерком картотеки "естественной убыли" до толстой связки заявлений брачующихся. При этом она не уставала щебетать о том, что на Севере каждый культурный мужчина "форменная редкость", и что ради такой редкости некоторые культурные девушки не прочь бы даже и с работы пораньше уйти.

- Я вижу, поселенцы у вас тут как мухи мёрли, - прервал Клавин монолог Савелий, с явным разочарованием отодвигая от себя последнюю пухлую пачку свидетельств о смерти за 1933 год.

- Так Заполярье же, - пожала крепдешиновыми плечиками Клава. - Я у себя дома в Ленинграде за год столько покойников не оформляла, сколько здесь за день. А вы думали, у нас тут курорт, да?

- Курорт не курорт, а в Москву есть сигналы, что кулачьё недобитое отсюда даже в отпуска по родным деревням ездит, обрезы свои там выкапывать да несознательный элемент баламутить. Бывает такое, а?

- Чтоб обрезы выкапывать?! Нет, про такое безобразие у нас не слышно, Савелий Никанорович. Я вон без обрезов-то второй год в отпуск отпроситься не могу. А вообще, может, и правду вам пишут. Вы ж знаете, как бывает, - если начальство захочет, оно хоть кошку свою в отпуск отправит. И очень даже просто! Только мне оно, сами понимаете, ни про чего такое докладывать не станет. Да и вам, наверное, тоже, верно?

- Это вы в самую точку попали, - кивнул Савелий, - таких докладов никто никому дарить не станет, тут всегда инициатива масс требуется. Одно удовольствие с вами, Клавочка, было поговорить, да и в хозяйстве у вас стопроцентный заполярный ажур - не зря я к вам заглянул.

- Конечно, не зря! У нас тут всё самым расчудесным образом! - невпопад хихикнула порозовевшая от похвалы Клава, отчего Савелий тут же назвал её про себя беспросветной дурой.

- Чувствую, что материалец про ваш ЗАГС на загляденье получится, - солидно подвёл он итог встрече. - А на прощание вы мне ещё вот что скажите: на знаменитую "Агроарктику" вашу без катера и впрямь сейчас никак не попасть, чтобы на их славные достижения как следует полюбоваться?

- Почему же не попасть? - изумилась Клава. - Туда сколько угодно народа и на вёслах рыбачить ходит. Только на вёслах это, конечно, долгая волынка будет, да и переворачиваются их плоскодонки почём зря… Вот на моторке - это бы вам красота! Меня тут один мой кавалер давно с ним покататься уговаривает, да я воды боюсь, Енисей всё ж таки…

- Клавочка, золотце, я воды не боюсь, плаваю, как рыба, - меня покатать ваш кавалер не уговорится?

- Смотря кто уговаривать будет, - кокетливый взмах клавиных ресниц свидетельствовал, что альтернативы в данном вопросе нет.

- А уговаривать его будет, - Савелий открыл футляр "Лейки" и широким жестом снял крышечку с объектива, - лучший делопроизводитель заполярной Игарки, чьи роскошные глаза поразят читателей с обложки популярнейшего журнала страны "Красная панорама"! По рукам?

- С обложки?! - oт волнения Клава даже привстала. - Савелий Никанорович, да я для вас… Я не то что Петьку, я кого хотите вам уговорю. Считайте, что вы уже на острове!

Клавины чары, подкреплённые прихваченной Савелием в кооперативе бутылкой "Очищенной", произвели на отдыхавшего после комбинатовской смены Петьку настолько неотразимое впечатление, что он тут же принялся деятельно раскочегаривать своего "японца" - допотопный бензиновый движок с литой надписью "Kawasaki" на чугунном блоке цилиндров. Клава, взяв с Петьки и Савелия коллективное обязательство непременно зайти к ней на огонёк после экспедиции на остров, долго махала им с берега рукой.

Мерно попыхивавший синим дымком движок петькиной лодки внезапно закашлялся и смолк, когда до острова оставалось метров тридцать. Все попытки чубатого клавиного кавалера оживить отказавшую заграничную технику успехом не увенчались, и Савелий, глядя, как течение начинает неумолимо отжимать их от берега, предложил:

- Петр, может, за вёсла сядем? Тут ведь всего ничего!

- Дай, так и сядем, - бодро отозвался Петр, швырнув гаечный ключ на дно лодки.

- Как это? - поразился Савелий. - Вы не взяли вёсел?

- А когда бы я их взял, если вы с Клавкой ко мне как снег на голову свалились? Поехали да поехали, - вот и поехали… Кто ж знал, что опять магнето полетит? Да ты не боись, друг Савелий, ничего страшного! Через часок нас прямёхонько на осерёдок вынесет, там и заночуем.

- Что значит заночуем? - ошеломлённо переспросил "друг Савелий". - У меня же пароход завтра уходит! И вообще меня из Москвы не для ночёвок, а для дела сюда прислали…

- Всех дел не переделаешь, как корешу говорю! Ты лучше глянь вокруг: солнышко, теплынь, на воде ни рябинки, а простор-то какой! Организуют тебе где ещё такой мировецкий вечер? Ни в жисть! А у нас с тобой к тому ж ещё и бутылочка твоя впереди маячит. Да спичек полон коробок, да снасть в рундучке завсегда компанию с котелком держит! Рыбки самолучшей енисейской изловим, ушицы похлебаем - эх, Савелий, корефан ты мой задушевный, нам же сегодня сам Михал Иваныч Калинин позавидует, даром, что всесоюзный староста, а? И "Рудзутак" твой никуда не денется, завтра только под вечер уйдёт, а до того времени Клавка нас сто раз вытащит - не дура, поймёт, что к чему, когда на ужин не заявимся! Мне, поди, завтра тоже в ночную, она знает.

- А если вплавь? - спросил Савелий, тоскливо провожая взглядом неторопливо уплывающий за корму остров.

- Вплавь? Это можно. Однако, тогда тебе не назад, а вперёд глядеть надо! Вон, видишь мыс, вёрст за пять отсюда? Аккурат там и выберешься, ежели, конечно, плавать горазд и по тундре бегать любишь. Только я б всё равно не советовал - вода студёная ещё, сейчас разве что медведь в неё полезет, да и то ненадолго.

После упоминания о медведе Савелий от идеи спасения вплавь отказался, но ещё с полчаса сохранял верность служебному долгу, пытаясь выведать у собеседника подробности кулацкой перековки. В конце концов, убедившись в полной петькиной бесполезности для дела борьбы с мягкотелыми либералами, он безропотно покорился судьбе. По очереди подгребая котелком к приближавшемуся песчаному осерёдку, они вскоре вытянули лодку на его пологий берег, усеянный всевозможными обломками. Там их и обнаружила на следующий день шлюпка с "Рудзутака", на планшире которой высилась грозная фигура Лаврова с биноклем в руке.

- Товарищ Кононов, вы это что же себе позволяете? - загремел над водой его хрипловатый баритон. - Ещё немного, и мы бы авиаразведку подняли! Разве вас не предупреждали вместе со всеми, что здесь Арктика и всякая самодеятельность категорически недопустима? Я буду вынужден сообщить вашему руковод… Постойте-ка, - Лавров с недоумением всмотрелся в распухшую, словно багровый пузырь, левую щеку Савелия, понуро переминавшегося у костра, - что у вас с лицом? У вас же глаз не видно!

_ Это комары его так, Борис Васильевич, - смущенно пояснил Петька. - Я ж ему говорил: не спи, лучше у костра помаленьку перекемарим. А он ни в какую. Тут, мол, больно жарко, я только на часок в сторонке прилягу, под пиджаком укроюсь. Укрылся, да, видать, во сне и скинул… А потом его ещё животом пробрало, рыбы что ль переел или чего, почитай, всё утро с карачек не вставал…

- Вера Сергеевна, займитесь пациентом, - Лавров протянул руку пароходной фельдшерице, которая, открыв свой чемоданчик, незамедлительно приступила к облегчению мук слабо постанывавшего Савелия. - А с тобой, Васюков, я разберусь, когда в Игарку пригребёшь. Держи, - на песок полетела пара весёл, - и благодари Клавдию свою, что она вовремя сообразила, какая с тобой, раззявой, беда приключилась. Без вёсел на реку идти, да ещё приезжего человека с собой тащить, это только ты один такое отколоть можешь. И что в тебе девки находят, ума не приложу!

Когда шлюпка скрылась за поворотом реки, Петька ещё некоторое время вяло помешивал веткой догорающие угли, и вдруг согнулся в приступе неудержимого хохота. Он топал ногами, бил себя ладонями по коленям и вытирал выступившие на глазах слёзы, бессвязно приговаривая "Ну, Клава, ну, подарила! Вот, класс! Ну, любушка питерская! Век не забуду! Всё, как по нотам! Самым расчудесным образом!" Потом, словно припомнив что-то особо важное, он выпрямился, набрал полную грудь воздуха и заорал на весь Енисей: "Эх, Савелий, корефан ты мой задушевный!" - после чего трижды прошёлся вокруг костра колесом и, обессилев от смеха, повалился на землю.

Потом Петька встал, сполоснул лицо, забросил вёсла в лодку, а затем, сильным рывком столкнув её на воду, легко перемахнул через борт. "Японец" завёлся с первого же оборота и начал трудолюбиво отвоёвывать у течения неспешные километры обратного пути к Игарке.

Талантливый селекционер, автор многих морозоустойчивых сортов ячменя, картофеля, капусты и других сельскохозяйственных культур, Мария Митрофановна Хренникова на протяжении почти четверти века достойно продолжала на Севере творческие традиции Ленинградского института растениеводства, будучи хранима от превратностей судьбы любовью горожан и своей международной славой выдающегося экспериментатора.

Клава Микешина (в замужестве Васюкова), чьи ночные труды по заполнению сотен дополнительных свидетельств на мёртвые - а в действительности живёхонькие - крестьянские души спасли Игарку от намеченной жестокой чистки, вошла в книгу американской журналистки Рут Грубер под именем "Клавы - весёлой души заполярного города". В самом начале войны она записалась добровольцем на курсы медсестёр, и дальнейшая её судьба мне неизвестна. Во всяком случае, в Игарку она более не вернулась.

Борис Васильевич Лавров, до последней возможности защищавший своих северных подопечных от атак лубянских палачей, был арестован в самый разгар ежовских репрессий и расстрелян чекистами в июле 1941 года. Ныне именем этого редкостного организатора, первостроителя Игарки, Диксона и Нордвика, названа одна из центральных улиц Игарки.

Мил-человек

Позднее лейтенант Волков решительно не мог припомнить, зачем нелёгкая понесла его в ресторан. Он уже неплохо загрузился разведённым "по широте" спиртом у пограничников, потом по дороге к портовой проходной заглянул на догружавшийся досками "Волголес", где опростал у балтийцев, озадаченных визитом чекиста, ещё и бутылку джина. Словом, никакой особой необходимости в добавке вроде бы не ощущалось. Тем более, что наутро ему предстояло отправлять в Дудинку баржу со сборными барачными конструкциями - главной продукцией вверенного заботам лейтенанта игарского филиала Норильлага. Не попадись на глаза Волкову порожняя исполкомовская "эмка", которую угораздило появиться на причале как раз в момент расставания с моряками у трапа, лейтенант, вероятно, мирно отправился бы отсыпаться к себе в общежитие. Но при виде шикарного легкового транспорта Волкова заусило, и он властно поднял руку. Водитель испуганно притормозил. Прозвучало краткое: "Поступаешь в распоряжение органов", и, солидно поправив кобуру, чекист распахнул перед моряками дверцу:

- Прошу в автомобиль! В порядке, так сказать, ответного кавказского жеста приглашаю всех в ресторан! Возражения будут считаться как фактор прямого сопротивления властям.

Ещё каких-то два-три года назад эти слова были бы скорее всего встречены смехом, но на дворе стояла не располагавшая к юмору осень тридцать восьмого, и два штурмана со старшим механиком, поспешно получив капитанское "добро", отправились с Волковым. По дороге из порта в город моряки настороженно молчали - за последнюю ленинградскую зиму невинные приглашения в театр, на совещание в пароходство, а то и в Москву к наркому нередко оборачивались исчезновением приглашаемых. Безмолвствовал и лейтенант, мучительно прикидывая в уме, сколько денег у него осталось. В бумажник он не заглядывал с позавчерашних проводов своего предшественника на повышение в Красноярск. Подсчитывать наличность при всех ему не хотелось, сами же проводы, как он ни напрягал память, всплывали из её глубин в виде неопределённого мутно-розового пятна, без единой денежной подробности. В конце концов он махнул на воспоминания рукой, решив, что была бы цель, а средства всегда найдутся.

"Эмка" остановилась у широкого резного крыльца "Образцовой столовой № 1", и, по-хозяйски бросив водителю "Ждать здесь", лейтенант повёл свою компанию к свободному столику у пока ещё пустой эстрады. Все первоначальные опасения гостей относительно истинных намерений хозяина вскоре рассеялись - тот настолько самозабвенно опрокидывал в рот фужер за фужером, что вскоре потерял всякую способность не только к оперативным, но и вообще к каким-либо осмысленным действиям. Он провозглашал тосты за тайных героев Советского Союза, за присутствующих прекрасных дам, за укрепление бдительности на всех морях и за главное оружие страны, чтоб ни одна вражья курва к границам не совалась. Ни с того, ни с сего зазвав за столик каких-то совершенно непотребного вида шалашовок, лейтенант принялся усердно накачивать их шампанским, которое советовал закусывать исключительно грибочками. Тут трио баянистов грянуло румбу "Кариока", и Волков немедленно пустился с одной из шалашовок вприсядку, но свалился, как подкошенный, ударившись о чугунное бедро дамы. Даме тут же было приказано убираться вместе с подругами на гумно, раз культуры не хватает. Досталось от Волкова и баянистам, получившим с пола категорическое распоряжение прекратить в зоне бардак и сыграть для флотских гостей "Варяга". По ходу исполнения "Варяга" моряки стали робко просить победно вернувшегося к столу хозяина завершить "так хорошо удавшийся вечер".

К их удивлению, долго уговаривать Волкова не пришлось, - возможно потому, что к этому времени он, по собственному признанию, был "всегда готов на всё". С бодрым криком "По коням!" бравый лейтенант устремился к выходу. На полпути его успела перехватить буфетчица Надя Копейкина. Вручённый счёт Волков, не глядя, сунул в карман её фартука и попытался продолжить движение, но Копейкина мёртвой хваткой вцепилась ему в рукав.

- Ты что? - искренне удивился лейтенант.

- Платите деньги, товарищ Волков, - твёрдо сказала Надя.

- Деньги? У нас банкет в честь героев страны, поняла? Общественное мероприятие. Горком оплатит.

- Ничего он не оплатит! Там сказали, чтоб мы к ним с этим счетом и не совались, у них своих дел хватает. На официанток, что ли, всё сваливаете? У Нинки вон трое детишек дома есть просят - с каких шишей ей за банкеты ваши платить?

Сгоравшие от стыда моряки попробовали было украдкой сунуть Наде собственные деньги, но лейтенант решительно пресёк их попытку.

- Вы это что же? Вы чьи здесь гости? Ах, мои? Тогда чтоб я ваших рублей больше не видел! Инцидент считаю исчерпанным, все идём в машину.

- Ни в какую машину вы не пойдёте, - не отпуская рукав, заявила Копейкина. - Или платите, или мы милицию вызываем.

- Милицию? - ощерился Волков и, оттолкнув буфетчицу, прошипел: - Это я сейчас наряд вызову за твоё публичное издевательство над органами. Ты вообще - соображаешь, стерва, что делаешь?

- Соображаю! - Надя чуть не плакала, но дорогу лейтенанту не уступала. - А вы бы хоть при гостях ваших стервиться постеснялись, если сами женщин не уважаете. Платите по счёту, товарищ Волков, и езжайте себе, куда хотите. Наш директор строго-настрого распорядился, чтобы в долг никому больше не отпускать, особенно чужим.

- Чужим?! - Волков опешил. - Это я-то чужой?

- А какой же вы ещё, из Норильска сюда приехамши? - бледные от ужаса моряки напрасно прикладывали пальцы к губам: сквозь слёзы Надя уже ничего не видела. Волков не обратил на её слова ни малейшего внимания. Его взводила тугая раскручивающаяся спираль бешеной злобы.

- Уполномоченный государственной безопасности тебе, выходит, чужой? Такое у тебя распоряжение, да? Органам, значит, вход воспрещён, не нравятся они вам? И балтийских моряков здесь тоже не любят? Раз из колыбели революции, то отдыхайте, товарищи, под забором, верно я тебя понял? Ну, держись. Г-где тут телефон у вас? Сейчас с тобой сполна за твои вредилете.. телеские вылазки расплатятся, не беспокойся… Я вашу малину в пыль сотру, контра недобитая…

- Что здесь происходит, товарищ Копейкина? - Этот спокойный, почти ленивый вопрос настолько контрастировал с рыданиями Нади и воплями пьяного лейтенанта, что в зале мгновенно воцарилась тишина. Покачнувшись, Волков развернулся к стоявшему на пороге кухни элегантному старику в синей тройке, строгость которой оттенял тёмно-вишнёвый с серебряной искрой галстук.

- Вы… Чего? Что н-надо?

- Я спрашиваю, что здесь происходит, товарищ Копейкина? - даже не взглянув на заикающегося чекиста, повторил свой вопрос обладатель щегольского галстука.

- Иван Александрович, товарищ Волков опять за банкет свой не хотят платить, - справилась со слезами Надя. - Говорят, что раз за героев выпивали, и раз гости с колыбели революции, то платить будет горком.

- Ну, про колыбель я слышал, - усмехнулся старик и с неподдельным интересом осмотрел лейтенанта: - Значит, вы и есть тот самый Волков? Поразительно! Мы вам, конечно, всегда рады, мил человек, но заплатить всё- таки придётся. И за прошлый визит, и за этот.

- Ты кто т-таков? - Вопрос Волкова убедительно подтверждал его полную чуждость городу, где "мил человека" знали (и по этой его излюбленной присказке, и по безукоризненной работе) ещё с самого начала тридцатых, когда Комсевморпути удалось переманить в Игарку одного из лучших бухгалтеров Ленинградского треста кафе и ресторанов. - Ты что же, эту вражью мразь защищать? Ты кто, я тебя спрашиваю?

- Зовут меня Иван Александрович Шаронин. Главный бухгалтер Игарского общепита, а по совместительству временно исполняю обязанности директора данного заведения. И я вам очень настоятельно рекомендую не оскорблять женщину, которая всего лишь выполняет моё распоряжение. Ей было строго указано: разной пьяной шантрапе в долг копейки не верить.

- Пьяной шантрапе?! - Ум Волкова отказывался верить в реальность происходящего. Потрясённый, он опустился на стул. - Это кто же у вас тут шантрапа, а?

- А шантрапой, мил человек, не только у нас, а и повсюду, тех кличут, кто, ни разу палец о палец не ударив, за чужой счёт прожить норовит. Если считаете, что вы не из таких, то извольте немедленно расплатиться. Иначе меры к вам придётся применять вашему руко…

- Ну, хватит, старый дурак, - взялся за кобуру Волков. - Ты и так уже лет на десять наговорил. Короче, так: завтра чтоб всем быть утром на Маркса 2. Там быстро разберутся, кто тут чужой. За мной не пропадёт, готовьтесь, гады! - Не снимая ладони с рукояти нагана, лейтенант по замысловатой кривой направился к выходу. Его никто не удерживал. За окнами профырчал мотор отъезжающей легковушки, и в зале наступила мёртвая тишина.

- Никак я в толк не возьму, как пьяницам оружие доверяют, - Шаронин, как бы отгораживаясь от наваждения, тщательно закрыл распахнутую чекистом дверь. - Но клиент несомненно прав: за ним не пропадёт, и готовиться нам надо. Надя, принесите, мил человек, пару листков бумаги, зафиксировать по порядку всё, что тут происходило. Товарищи, как я понял, ленинградцы. И, стало быть, подтвердить истину, конечно же, не откажутся, - как о чём-то само собой разумеющемся сказал Иван Александрович, присаживаясь рядом с остолбеневшими моряками.

- С чем пожаловали, товарищи? - начальник Игарского УНКВД старший лейтенант Курбатов изумлённо уставился на коллектив образцовой столовой № 1, занявший все стулья и скамьи в его приёмной.

- Доброе утро, товарищ Курбатов, - седая голова Ивана Александровича склонилась в лёгком поклоне. - Нам приказано явиться сюда норильским уполномоченным товарищем Волковым.

- Ко мне? - недоверчиво переспросил Курбатов. - Вы, может, напутали чего, и он вас у себя на Смидовича ждёт?

- Нет, он совершенно точно адрес назначил: быть с утра на Маркса, 2.

- Странно. Я не в курсе. Волков не звонил? - обратился Курбатов к сидевшей за машинкой секретарше. Та, не отрываясь от работы, отрицательно мотнула головой. - Ладно, сейчас мы этот вопрос провентилируем, - ободряюще подмигнув Ивану Александровичу, он открыл оба замка своего кабинета и исчез за тяжёлой, обитой коричневым дерматином дверью.

Когда минут через десять дверь открылась снова, Курбатова было не узнать. Он молча смерил Шаронина с ног до головы внимательным немигающим взглядом и, наконец, процедил сквозь зубы:

- Товарищ Волков скоро будет. Никому не уходить. Ждите.

Волков появился только через час. Его глаза, налитые с жестокого похмелья кровью, казались красными, как у кролика. Ни с кем не поздоровавшись, он что-то буркнул секретарше и прошёл в кабинет. Спустя несколько минут туда же был вызван Шаронин. Едва сев на стул, Иван Александрович понял, что Курбатов зря времени не терял:

- Вы подтверждаете, гражданин Шаронин, что были завербованы в Игарку главой антипартийной банды Бергавиновым?

- Когда Бергавинов пригласил меня на работу, он был не главой банды, а начальником политуправления Севморпути. Никаких оснований считать его врагом народа тогда не было.

- А то, что директором ресторана взамен арестованного троцкиста Масальского враг народа Остроумова назначила именно вас, это, по-вашему, чистое совпадение?

- Валентина Петровна Остроумова известна мне только в качестве партийного руководителя города. Именно в этом своём качестве она меня директором и назначила. О том, что она является врагом народа, я впервые слышу от вас.

- Скользко отвечаете, гражданин Шаронин. Не было оснований, впервые слышу… Если вы такой у нас весь чистенький и правильный, чем вы тогда объясните ваше вчерашнее поведение? Издевательство над сотрудником госбезопасности, позорящую кличку "шантрапа" и прочую клевету на органы?

- Все объяснения по поводу вчерашнего дебоша товарища Волкова находятся при мне и должным образом скреплены подписями свидетелей.

- Это ваши-то официантки свидетели? Дочь кулака Копейкина и жена арестованного турецкого шпиона Геворкяна? Хорошие у вас свидетели, Шаронин, лучше не придумаешь.

- Уж какие были, - безмятежно улыбнулся Иван Александрович. - Скажите, а комсостав парохода "Волголес", включая секретаря его партийной организации, - они тоже у вас числятся как кулаки и шпионы?

- При чём тут комсостав "Волголеса"? - нахмурился Курбатов.

- Его находившиеся в зале представители тоже подтверждают факт отказа товарища Волкова от оплаты счёта.

Курбатов медленно перевёл свинцовый взгляд на сидевшего рядом коллегу. - Какой ещё комсостав? Ты же сказал - одни официантки!

- Ну, были там какие-то мореманы… Посидели вместе немного… С "Волголеса" они, или откуда… Да не стали бы они ничего писать, врёт он всё! И в приёмной одно бабьё, нет там никаких моряков.

- Моряков нет, потому что ночью "Волголес" загрузился и сейчас, вероятно, уже на внешний рейд выходит, - пояснил Иван Александрович. - Но все товарищи моряки проставили подписи и адреса, отметив важный факт своей партийности, а также то, что двое из них являются орденоносцами. Как они пишут, их особенно возмутила пьяная болтовня товарища Волкова о неких тайных Героях Советского Союза, о главном секретном оружии, защищающем наши границы, не говоря уже о том, что товарищ Сталин якобы не прав, прикрывая разных видных евреев.

- Это… про товарища Сталина… - тоже подписано? - спросил Курбатов, уже к Волкову не поворачиваясь, а глядя только на Шаронина.

- Подписано, мил человек, - кивнул Иван Александрович.

- Давайте, - протянул руку Курбатов.

- Пожалуйста, - Шаронин положил на стол тоненький серый скоросшиватель. - Только это, извините, копия. Поскольку товарищ Волков у нас приезжий, то оригинал я отправил вместе с обоими неоплаченными счетами его руководству.

- Как обоими? - нахмурился Курбатов. - Отчего два?

- Оттого, что товарищ Волков и за прошлый свой банкет не расплатился, безуспешно попытавшись возложить свои долги на горком.

- Вы горком не трожьте! - дернулся Волков. - Вы лучше скажите, из какого отделения отправляли ваше антипартийное письмо?

- А не из какого, мил человек. Утром товарищ Липп улетал с нашими инкассаторами в Норильск, и я воспользовался оказией. Он заверил меня, что доставит пакет непосредственно в приёмную товарища Завенягина. Очевидно, он и товарищ Курбатов прочтут этот документ практически одновременно.

У Волкова отвисла челюсть. Три десятилетия спустя Александр Исаевич Солженицын, говоря об узниках Норильлага, даст генералу НКВД Авраамию Завенягину краткую характеристику "зверь". Не приходится сомневаться, что автор "Архипелага" хорошо знал, о чём писал, но справедливости ради следует добавить, что с подчинёнными генерал был столь же безжалостен, как и с заключёнными. Поэтому Курбатов опасливо отодвинулся от Волкова, лицо которого на глазах начало приобретать землистый оттенок.

- Я могу идти, или у вас будут вопросы к свидетелям? - нарушил затянувшуюся паузу Иван Александрович.

- Вопросы? - взгляд Курбатова буквально испепелял съёжившегося в комок Волкова. - Будь он из Игарки, вопросы у меня бы, конечно, возникли. К нему. Но раз он тут из Норильска, то пусть норильское руководство со своим уполномоченным само и разбирается. Это дело вне моей компетенции, и вы, товарищ Шаронин, совершенно правильно поступили, направив ваш сигнал по принадлежности. Так что… Минуточку, - он снял трубку зазвонившего телефона.

- Диспетчер порта спрашивает? А зачем я ей? Ну, давай, соедини. Курбатов слушает. Волков где? Как это где, у меня. Буксир ушёл? Ну, и что? С шести утра ждал? Ни черта не понимаю, разъясняй ему лично.

Но лейтенант уже понял всё сам, безо всяких объяснений. Сжав небритые щёки кулаками, он качался на стуле, монотонно вопрошая себя: "Проспал ведь, а? Ведь проспал же, вот гадство, а? С продукцией-то теперь как будет, а? А?"

Несколько секунд Курбатов брезгливо наблюдал за его мучениями, затем медленно опустил клокотавшую возмущением трубку на рычаг и обратился к Шаронину.

- Вот такие, с позволения сказать, кадры иногда даже в органы пробираются. А на проверку они выходят и не кадры вовсе, а действительно одна шантрапа… Свободны, товарищ Шаронин.

Свободен Иван Александрович Шаронин был не слишком долго. Курбатов, запомнивший спокойно улыбавшегося в его кабинете независимого ленинградца, вскоре отправил его в тюрьму по сфабрикованно-му обвинению о хищениях социалистической собственности. Но кровавая ежовская волна, вознесшая Курбатова к вершинам игарской власти, была к тому времени уже на исходе, и Мил-человек, добившийся при поддержке своих верных игарских друзей пересмотра приговора, вновь смог вернуться к любимому бухгалтерскому делу.

Поступок трёх моряков, вдохновлённых мужеством Ивана Александровича, не кажется по сегодняшним меркам чем-то из ряда вон выдающимся. Но по меркам тех ужасных лет он вне всяких сомнений может быть назван истинным гражданским подвигом. Этим достойным людям никогда уже не суждено было вернуться в Игарку. В первый же час войны ленинградский пароход "Волголес" был захвачен гитлеровцами в порту Штеттин. Тех членов его экипажа, кому повезло выжить в нацистских лагерях, после разгрома Третьего рейха ждали лагеря сталинские…

Весь мир перед нами

Начиналась эта история почти как в "Одиссее капитана Блада". Там страдавший от подагры губернатор Стид начал отыскивать среди своих ямайских рабов хирурга, а жене начальника Игарского лагпункта 503-й стройки Баранова срочно понадобился гинеколог. Ближайший хороший гинеколог был не слишком далеко - за Енисеем, на западном участке стройки, где бывший рижский доцент с эсэсовскими рунами на предплечье числился фельдшером в лагерной больничке Ермакова. Но первой леди Игарки это никакого облегчения не сулило, поскольку власть мужа на Ермаково не распространялась, а обменять ермаковского врача в Игарке было не на кого. У левобережного самодержца Щукина и так имелось всё - шеф-повара и лётчики-испытатели, писатели и конструкторы, медвежатники и балерины, узбекские муллы и польские ксёндзы, дипломаты и оперные дивы. Был у него даже один ясновидящий румын, которым Щукин очень дорожил, учредив для него при депо неслыханную должность плановика-изыскателя. В сравнении с подобным богатством контингент правого берега проигрывал вчистую - там прокладка приарктической железной дороги "Салехард-Игарка" еще только-только разворачивалась.

И всё же одним козырем в борьбе за гинеколога Баранов располагал. Он знал, что по наущению своего румына генерал мечтает воздвигнуть на высоком енисейском берегу конную статую Иосифа Виссарионовича, дабы отрапортовать об этом событии аккурат к грядущему семидесятилетию вождя. А лепить вождя в Ермаково было некому. У самого Щукина скульптора тоже не имелось, но, в отличие от "плановика-изыскателя", он знал, где его взять - у Одинца, в Курейском спецлагере. Одинец строил там мемориальный комплекс "Сибирская ссылка И.В.Сталина". Скульпторов в Курейке трудилось целое звено, но, учитывая важность задания, шансы обмена несомненно были бы нулевыми, если бы на счастье Баранова Одинцу не понадобился японский переводчик. Переводчик был позарез нужен для обработки кипы документации к доставленным в их лагпункт из Маньчжурии дизель-генераторам. В хозяйстве Баранова японец отсутствовал точно так же, как и скульптор, но опять-таки имелось знание, где такового отыскать: на Восьмой стройколонне, пробивавшей узкоколейку от Енисея к основной трассе. Там в нарядчиках числился крупный московский востоковед, по слухам свободно управлявшийся хоть с корейцами, хоть с китайцами на их родном языке. А уж для "Версты" - долговязого начальника Восьмой колонны Мищука - крючок у Баранова припасён был: тот ещё с весны положил глаз на ленинградского чемпиона по велоспорту, работавшего у Баранова на камнедробилке.

Популярный в те годы лозунг "Знание-сила" полностью подтвердил свою состоятельность и в лагерных условиях, обеспечив многознающему Баранову блистательный успех затеянного им сложного обмена. Ермаковский эсэсовец прибыл к жене игарского начальника, курейский скульптор перебрался в Ермаково, востоковед убыл с Чёрной речки в Курейку, а спортсмен с игарской камнедробилки, завершив круговорот рабов в Заполярье, предстал перед счастливыми очами "Версты".

За Мищуком повсюду на 503-й шла слава хозяйственного мужика и великого изобретателя. Инспектировавший Восьмую колонну генерал Антонов при виде жарко горевших в закатном солнце лагерных ворот восхищённо ахнул: "От, голова! Даже консервные банки у него не пропадають!" Не пропала у Мищука и "ничейная" баржа, принесённая откуда-то весенним енисейским половодьем прямо к устью Чёрной речки, где лагерники как раз вырубали кусты, готовясь к приёмке по высокой воде первых грузов. Из полузатопленной баржи рачительный Мищук сделал надёжный причал, а содержимое трюмов "оприходовал". Мысль о том, что сначала следовало бы попытаться отыскать хозяина, ему даже в голову не пришла. Впрочем, о хозяине догадался бы любой: на берегу росла гора извлекаемой зеками из трюмов новенькой бочкотары и мешков с солью, груды резиновых сапог, сетей и прочих промысловых припасов. Баржа несомненно предназначалась для низовых рыбацких кооперативов, но, как любил говорить генерал Антонов, "шибко догадливых бьют".

Порадовали "недогадливого" Мищука и обнаруженные в фанерном контейнере приёмники "Родина" вкупе с изрядным запасом радиоламп, анодных и катодных батарей. Зато содержимое носового трюма баржи привело начальника колонны в полное недоумение: там, словно застоявшиеся в тесной конюшне жеребцы, сгрудились какие-то странные узкие прямоугольники, которые трудившийся на выгрузке экс-чертёжник поначалу принял за кульманы. Когда с первого "кульмана" содрали плотную картонную упаковку, изумлению Мищука не было границ: перед ним красовался нарядный трофейный велосипед "Мифа", за который в его родной Рязани местные пижоны были готовы собственные головы прозакладывать.

- Хотел бы я знать, что за сволочь велосипеды за Полярный круг шлёт, - сказал Мищук и с негодованием сплюнул. - Похоже, торгаши вообще там у себя на материке с жиру сбесились. Поди-кось, думали, что чукчи на их "Мифах" за олешками гонять будут. Дарёному коню в зубы, конечно, не смотрят, но что надо с таким божьим даром здесь делать, - ума не приложу…

Что надо делать, он понял, когда был вскрыт клеймёный мудрёными немецкими надписями ящичек с велосипедным ЗИПом. Помимо аптечки, запасной камеры, полудюжины спиц и двух лампочек к фаре там оказалась похожая на небольшой фауст-патрон динамка. Некоторое время Мищук неторопливо, словно взвешивая, подбрасывал её на ладони, потом перевёл взгляд на сваленные перед ним два десятка "кульманов" и задумчиво сказал:

- А что? В сумме электрификация очень даже может получиться!

И электрификация получилась! Уже к августу о ней говорили все - начиная с Игарки, постоянно испытывавшей жесточайшую нехватку энергии, и кончая по-прежнему освещаемым керосином курейским мемориалом, где переведённые москвичом инструкции предусматривали, как выяснилось, абсолютно нестандартную "вражескую" частоту переменного тока - сорок герц вместо положенных советских пятидесяти. Полюбоваться на маленькое ГОЭЛРО среди тундры вновь прибыл генерал Антонов. Он горячо одобрил и лампу, освещавшую "медные" ворота, и фару в пекарне, и два плафона под потолком вохровской столовки. А уж при виде трёх зеков, истово крутивших педали установленных на козлы велосипедов, Антонов настолько расчувствовался, что слегка подпрыгнул и чмокнул Мищука в подбородок (событие почти эпическое, учитывая лагерное прозвище Антонова "Семь пудов августейшего мяса"). После этого о хозяйстве Мищука по трассе начали ходить и вовсе фантастические слухи, живописавшие огромное ночное зарево над Чёрной речкой, яркие прожектора у каждой вышки и голубую мечту охранников: три ряда электрифицированной проволоки.

Зависть соседей к Мищуку была тем более острой, что Восьмая колонна считалась самой маленькой среди лагпунктов восточного участка 503-й стройки - там работали каких-то четыре сотни заключённых, размещавшихся всего в десятке бараков. К тому же они прокладывали не основную линию железной дороги, а вспомогательную узкоколейку, по которой в глубь тундры предстояло кратчайшим путём доставлять грузы с Енисея к полотну 503-й. Поэтому, хотя и болота, и комарьё, и мерзлота были на трассе узкоколейки точно такими же, как на "большой дороге", но за глаза все звали "восьмых" не иначе как филонами. Отчасти подобное отношение объяснялось ещё и тем, что Мищук не принадлежал к широко распространённому на 503-й типу отъявленных садистов: проштрафившиеся зеки никогда не сидели у него зимой в заиндевелых кондеях, а летом не привязывались перед зоной "на комара". Конечно, гуманистом Мищука на колонне не считали - таких среди чекистов вообще не водилось, - но говорили, что жить при нём можно. Словом, Восьмой колонне завидовали все - и начальство, и "контингент". А тут ещё слава великого электрификатора!

Мищук однако, будучи эстетом в душе, считал, что картине его электрификации не хватает некоей законченности, своего рода последнего гениального штриха. Каким должен быть этот штрих он понял, услышав на одном из совещаний в Игарке о существовании на тамошней камнедробилке чемпиона по велоспорту. Именно такой профессионал обеспечил бы команде его "крутил" статус идеальной легенды! Надо сказать, что Мищуком, вдобавок к эстетическим соображениям, владели и сугубо практические: велосипедисты из его зеков были никудышные. Хотя на изначальное предложение "Кто сегодня хочет взамен дневных общих целую ночь на велике кататься - шаг из строя!" вперёд шагнули все, но уже через неделю число добровольцев заметно убавилось. Крутить по восемь часов утыканные динамками колёса оказалось по нраву далеко не всем, даже при поочерёдных перекурах через каждый час. Кому не по нраву, а кому и не по силам. Один с виду плотный здоровяк, недавно переведённый на Восьмую из Ермакова, ещё задолго до полуночи внезапно обмяк на седле и очутился в лазарете. Дежурный мед-брат, мельком взглянув на распухшие ноги "крутилы", вынес чёткий вердикт "Нехрен с водянкой спортом заниматься" и вернулся к шахматной доске. Словом, мысль заполучить себе чемпиона - и в качестве самостоятельной тягловой силы и в качестве вдохновляющего "коренника" - стала для Мищука чем-то вроде идеи фикс. Чего он только ни предлагал Баранову - два рулона новенькой колючки и канадский яичный порошок, соль и радиоприёмники, даже такой сверхдефицит, каким считалась на трассе непочатая двухсотлитровая бочка керосина, - всё было напрасно. До тех самых пор, пока, как уже говорилось ранее, жене Баранова не понадобился хороший гинеколог.

- Значит, были чемпионом Ленинграда по велоспорту? - Мищук любовно оглядел своё новое приобретение - худощавого совершенно седого мужчину лет сорока.

- Был. Только не всего города, а Василеостровского района.

- Ну, не скромничайте. В деле указано, что Ленинграда, - похлопал Мищук по лежавшей перед ним на столе изрядно потрёпанной папке с номером и фамилией "Артюхов".

- Я указывал на ошибку, но следователь сказал, что для меня это значения уже не имеет. Сажают-то меня, как шпиона, а не как велосипедиста. Спорить я не стал. Думаю, ему просто хотелось, чтобы дело выглядело посолидней.

- Бывает. Что ж, районный чемпион нам тоже сгодится. Когда в последний раз в седле были?

- Двенадцать лет назад. На Первомай тридцать седьмого. Сразу после парада физкультурников и взяли.

- Давненько… А велосипедом сколько времени увлекались?

- Да, можно считать, с детства. Ещё на отцовском "Дуксе" начинал. С пацанами в Царское село за час гоняли! От нас - километров тридцать с гаком.

- Это хорошо. Будем надеяться, та закваска сохранилась. С рабочим местом ознакомились?

- Да.

- Задача у вас здесь такая. Будете бригадиром электрозвена. Подготовите три смены по три человека. Пока приглядываетесь, походите на общие. Народ там двужильный, оттуда брать вернее. Стимул - усиленный паёк. Доходяги потянутся - гоните, себе дороже выйдет. Зима на носу, работа у крутил будет не ночной, как сейчас, а круглосуточной, по сменам.

- Тогда вам надо дополнительный запас динамок иметь. Насчёт трофейных не знаю, я только с нашими дело имел, но при круглосуточной нагрузке, наверное, всякая через пару месяцев полетит… А вот втулки и цепи у немцев отличные, таким износу не будет, я смотрел.

- Добро. К зиме динамки достану. Может, даже аккумулятор раздобудем, если в игарской пожарке "Зисок" спишут, как обещали. Ну, и глядишь, арматурой помаленьку обрастём… А пока - работайте, чемпион.

Мищук ошибся только в одном. Главным стимулом для крутил оказался не усиленный паёк, а сам Артюхов. Более всего новичков поразил неожиданный метод его тренировок.

- Слушайте, нет, вы слушайте, что он со мной сделал, - захлёбывался от радостного удивления одноглазый Илья, в далёком прошлом - шофёр самого Орджоникидзе. - Сели, я кручу помалу для понта, смотрю, как он выкладывается, спрашиваю: тебе что, больше всех надо, да? Он молчит. А глаза закрыты. Потом вдруг говорит: Ты где раньше жил? Как где, отвечаю, в Тбилиси, конечно, где же я ещё мог жить? Дом, где жил, помнишь? Как могу не помнить, на Авлабаре мы жили. А центр далеко от вас? Почему далеко, совсем не далеко: от Армянского рынка по старому Винному спуску вниз, потом мимо Метехи, через мост, вдоль Куры ещё десять минут, вот он и центр! Тогда, говорит он, раз недалеко, то поехали от твоего дома в центр, а? Слушайте, я сначала даже не понял, как, спрашиваю, поехали? А так, отвечает, закрой твой глаз, представь, что у своего крыльца на велосипед сел и в центр поехал, только рассказывай, где едем, я тебе подскажу, как лучше в гору ехать, как лучше вниз. И поехали мы. Ах, что это было, генацвалеби дорогие, ах, что было! Не могу вам рассказать, шени чири ме, боюсь плакать стану… Потом из центра мы дальше педали закрутили, в Сололаках у меня сестра живёт, одна из семьи нашей осталась, к ней такая дорога красивая, петь хочется! Ветер свистел в ушах, так ехали мы! Думал - забыл всё, оказывается, всё помню! Нет, генацвалеби, какой это человек, он как брат мне теперь! Что со мной так просто сделал, а? Муса-татарин, он третьим с нами был, говорит: завтра моя очередь, я вас по Феодосии прокачу, но только я ему твёрдо ответил: нет, завтра мы к матери моей на Верийское кладбище ещё поедем, я это твёрдо решил. Потом, дорогой, - куда хочешь! В твою Феодосию, в его Ленинград, весь мир перед нами!

Постепенно на запись в артюховское звено образовалась целая очередь. Охранники, подрёмывавшие у нагретой печки в проходной, не подозревали, что оранжевый круг света перед воротами лагеря отражает на снегу сияние куполов Киева и Новгорода, солнечные блики Двины и Волги, отсветы далёких карпатских и уральских вершин, вечерние огни улиц Варшавы и Таллинна. Не подозревал об этом и сам Мищук, вполне довольный "сухим остатком" обмена востоковеда на чемпиона: свет в помещениях охраны горел двадцать четыре часа в сутки, керосиновая вонь не дурманила поварам и нарядчикам головы, а на День Сталинской Конституции его лагпункт был отмечен Антоновым как единственный, не допустивший возгораний, - на что всё торжественное собрание возмущённо загалдело: "Так у него же электричество!" Потом все плавно перешли к обсуждению готовности мероприятий, намеченных к совсем уже близкому сталинскому семидесятилетию. Мищук и тут не ударил в грязь лицом, бодро отрапортовав о цветной иллюминации, которая в день Юбилея озарит портрет всенародного любимца, выполненный в натуральную величину. О том, что на это мероприятие уйдёт вся мощь "трёхагрегатной велостанции", начальник Восьмой колонны благоразумно умолчал.

Почётная грамота, вручённая перед праздником Мищуку за плоды его электрификации, оказалась единственной: все несравненно более амбициозные творческие замыслы соседних лагерных начальников с треском провалились. Причём некоторые проваливались в буквальном смысле, как это случилось с маневровой "Овечкой", которую на Девятой колонне попытались в честь юбилея досрочно переправить через Сухариху, уложив рельсы на ещё неокрепший лёд. Не появилось на енисейском берегу и конной статуи вождя: скульптору сразу по прибытии в Ермаково придавило рухнувшим штабелем досок руку - чего, естественно, не мог предвидеть даже прозорливый румын. Намеченный телефонный разговор с юбиляром по только что введённой в строй прямой линии связи Курейка-Москва, на который Антонов возлагал большие надежды, тоже не состоялся. Сталин с "родными местами" говорить не пожелал, о чём "Семи пудам августейшего мяса" с плохо скрываемым злорадством сообщил взявший трубку Поскрёбышев.

Зато все мероприятия в масштабе местных застолий удались на славу. Правда, "контингент" в них, само собой, никакого участия не принимал, но, тем не менее, праздник был и на его улице: двадцать первое декабря выдалось на редкость морозным - ртутный столбик съёжился у минус 51 градуса до еле видного пенька, и всем бригадам, трудившимся на открытом воздухе, день сактировали.

Рассуждая теоретически, неотапливаемая пристройка к красному уголку, где располагалось электрозвено, тоже могла быть приравнена к открытому воздуху, но от предложенных ради великого юбилея тулупов крутилы категорически отказались - работа грела их не хуже любой печки, какой бы колотун на улице ни был. Начинали они в ватниках и рукавицах, но уже ко второму перекуру нередко раздевались чуть ли не до подштанников. Ускоряя темп движения по мере нарастания холодов, звено развивало теперь в своих странствиях рекордные скорости, и Мищук то и дело нахваливал собственную предусмотрительность: "Не запаси я лампочек, вы бы ещё в октябре всё в первый же мороз пережгли - крутите, как черти на спартакиаде!"

Невзирая на в общем-то обычный выход в вечернюю смену, праздник не миновал и Артюхова: ему повезло на "спутников". Работать с двумя недавно пополнившими Восьмую колонну литовцами ему сразу же пришлось по душе. Младший, по имени Юргис, почти не говорил по-русски и в "экскурсиях" никакого видимого участия не принимал, но зато мог без роздыха жать на педали хоть три перекура кряду, позволяя чаще отдыхать своему старшему земляку - Альдевинасу, адвокату из Мемеля. Альдевинас же поразил Артюхова своим доскональным знанием множества европейских городов, от близкого к Мемелю Кёнигсберга до средиземноморской Флоренции. На сей раз адвокат решил побывать в Вене, где когда-то кончил свой второй университет.

Начав с университетской площади, они спустились по сверкающему рождественскими витринами Шоттенринку к помпезному ансамблю Кавалерийских казарм, свернули на расцвеченную праздничными огнями набережную Франца-Иосифа, пересекли, набирая скорость, канал, выехали на Пратер и уже готовились проехаться к Дунаю по припорошенной первым снежком главной аллее парка, как вдруг их прервал тягучий морозный скрип открываемой двери.

Повернув головы к вошедшему, они чуть не сбились с ритма: в проёме стоял кум! При других обстоятельствах появление лагерного опера ничего хорошего им бы не сулило, но на праздники это правило, очевидно, не распространялось: во-первых, кум едва стоял на ногах, а во-вторых, в руках его была бутылка спирта и фаянсовая тарелка со стопкой строганины. Смахнув с фанерной полочки набитую скуренными "бычками" банку, кум не без торжественности водрузил вместо неё свой юбилейный дар.

- Вот! - сказал он. - Это вам! Я же говорю ребятам: вы поглядите, как портрет горит, сплошная красота, чисто Кремль. А кто крутит? Надо их ради такого дня уважить, или нет? За честную работу? Мищук говорит: нельзя, они на смене. Это за Сталина-то нельзя?! Когда сегодня весь народ, как один…И кто мне Мищук? А никто! Моя работа особая. Я сам себе Мищук! Взял вот, и принёс людям. Чтоб они тоже могли при… приобщиться. Раз честно… Как весь народ, за Иосифа Виссарионовича! Чтобы ещё сто раз по семьдесят ему! - и, откачнувшись, окутанный морозным паром кум исчез за дверью так же внезапно, как появился.

Они всё-таки доехали до Дуная, где Альдевинас позволил себе небольшую пешую прогулку к фанерной полочке.

- Я полагаю, за сто раз по семьдесят мы всё-таки не будем, - сказал он, отковыривая отвёрткой жестяную пробку. - Это большой тост для больших людей. А маленькие, вроде нас, могут выпить за что-нибудь попроще. Что у нас в жизни осталось, кроме нас самих? Ничего! Поэтому выпьем за нас. Висо гяро, бригадирас! Всего нам хорошего!

Он с лёгкостью вскочил в седло, и вся троица, искусно лавируя среди машин и венских извозчиков, благополучно помчалась дальше, достигнув к следующему перекуру Баннхоф-штрассе.

- Как могу догадаться, первый поезд с Виенишер-баннхоф отходит на Ленинград? - улыбнулся Альдевинас, сдавая свои обязанности бригадиру.

- Всегда с удовольствием, - согласно кивнул Артюхов. - Ленинград, так Ленинград. Как говорит Илья, весь мир перед нами! За это я и выпью.

- Это отличный тост! Может, не в правильном месте, и не в правильное время, но зато среди правильных людей. Весь мир перед нами - так есть! В путь?

Но тут неуверенное "Прашау" заставило всех изумлённо обернуться к Юргису. Вечный молчун заговорил! И говорил довольно долго. Альдевинас перевёл:

- Бригадир, Юргис тоже хочет вести нас по своим местам. Но он не из столичных жителей. Все свои двадцать два он работал в деревне под Расяйняем. Это такой маленький город в Жемайтии, нашем лесном литовском крае. Там до сих пор есть эти звери… С кисточкой на ушах - как?

- Рыси?

- Да, вероятно. Расяйняй - это от их имени. Наши языки - смотрите, бригадир, какие похожие, правда?

- Правда. Языки похожи - значит и люди не слишком разные! Поехали в лесной край!

И их неустанные ноги, повинуясь степенному повествованию Юргиса, принялись накручивать под ясной луной километр за километром вдоль извилистого русла скованной льдом Дубисы, по холмам и долинам Арёгалы, среди таинственной сени вековых дремучих лесов, по белым пустынным дорогам, охраняемым молчаливыми резными фигурами в высоких снежных шапках. Внезапно Альдевинас засмеялся и понизил голос.

- Он говорит, что здесь, почти до самого Каунаса по-русски лучше громко не говорить. Лучше шепотом. Справа от нас начинается лес, который считают священным. Он очень-очень старый, всё помнит, всё знает. Туда после войны ушли многие храбрые люди, и из его деревни тоже. Они вроде этих бажничю, статуй у дорог, - как сказать "держат стражу"?

- Охраняют?

- Да, охраняют, охраняют край от зла. Про "разговор шепотом" он, конечно, шутит. Говорит, раз едем с ним, нам никто не страшен, можем хоть песни петь, но на морозе лучше не стоит. Он говорит, что от таких, как бригадирас, Жемайтию охранять не надо.

Немного не доезжая до Каунаса, их надёжный проводник по партизанскому краю слез с седла - и потому, что в таком большом городе он ещё ни разу не был, и потому, что пришла его очередь немного размять ноги. Тостом Юргиса стало простое крестьянское "Ачу!" - "спасибо", с поклоном обращённое к Артюхову.

А потом они уже больше не слезали со своих всё быстрее несущихся стремительных машин. Казалось, усталость навсегда покинула их, и за спиной каждого выросли могучие крылья. Бывалые взрослые люди, они хохотали и поддразнивали друг друга, как мальчишки. Ночные ленинградские улицы весело мигали им зелёными светофорами, опушённые предновогодним снегом скверы в ответ на их тосты взмахивали ветвями старинных лип, и простирал к ним приветственно руку бессменный часовой Троицкого моста - Александр Васильевич Суворов. Сразу за крепостью они завернули на Кронверкский. Минута безумной, перехватывающей дыхание гонки, - и они уже были на Васильевском, подобно трём раскалённым болидам прорезая светом своих фар безлюдный Большой проспект. Ещё мгновение - и показались вдали, за упругим изгибом Кожевенной линии, знакомые всем троим тёплые огни родного Артюхову старого шкиперского дома с прихотливыми деревянными штурвалами, якорями и русалками.

- Раз не гасят - значит ждут, - одобрительно сказал Альдевинас.

- Вискас кайп пас жмонес, - подтвердил Юргис, - всё как у людей! На Кожевенную линию они всякий раз приезжали разным путём, но от дома со штурвалами Артюхов всегда вёл их только прямиком к Царскому селу, где обычно и заканчивалась смена. Последние глотки ледяного, вязкого от мороза спирта они допили уже перед самым Пулковом: ехать круто в гору было трудно, и ноги казались тяжкими, как колоды. Из-за этого пришлось замедлить прежний бешеный темп, да и мороз под утро становился по-сибирски крепким, так что не выпить было просто нельзя. На вершине холма Артюхов остановился и перевёл дух.

- Устал. Так устал…Вернёмся-ка мы, пожалуй, домой, - сказал он своим спутникам, но тут почему-то сделалось совсем темно, и ни Альдевинаса, ни Юргиса не было видно. - Едем домой! - разворачивая велосипед, закричал он, что было сил нажал на непослушные педали - и вдруг сердце его пронзила острая боль, а глаза зажмурились от хлынувшей на них волны нестерпимо яркого сияния.

Потом боль отступила. Стояло чудесное весеннее утро, они ехали с Пулковских высот домой, и весь мир был распахнут перед ними.

Мищука разбудили темнота и холод. Не соображая, что происходит, он пошевелил рукой и наткнулся на чью-то недовольно замычавшую голову. Звякнула скатившаяся со стола рюмка. Достав из кармана зажигалку, он поднёс огонёк к стоявшей среди батареи опустошённых бутылок семилинейке. - Допились, дьяволы! - его яростный взгляд обвёл сонный итог юбилейного торжества. - А ну, встать! - заорал он. - Почему холодрань? Печь еле теплится, всё заспали! Мать твою, - вдруг спохватился он, - а портрет-то чего ж не горит? Давно? Крутил кто проверял? - не дожидаясь ответа, он схватил лампу и бегом ринулся к выходу из красного уголка.

То, что бежать не было никакой необходимости, он понял, едва распахнув дверь пристройки. Толстый слой куржака соединил две склонившиеся друг к другу с козел фигуры в один нелепый, раздваивающийся внизу обрубок. Третий труп застыл на полу у своего велосипеда, откинув голову далеко назад, - словно силился рассмотреть что-то происходившее позади. Лицо полностью скрывала ноздреватая белая корка. Из кармана распахнувшегося ватника виднелось горлышко бутылки. Обжигая о стекло пальцы, Мищук осторожно достал её. Бутылка была совершенно пуста. На тарелке, стоявшей у края фанерной полочки, сиротливо розовел одинокий ломтик строганины.

- Ты принёс? - обернулся он к виновато сопевшему сзади куму.

- Так я ж хотел, как лучше, товарищ майор, - попятился кум, устрашённый хищным оскалом начальника , - чтоб, значит, и они… За честный труд… Чтоб они как весь народ!

Ещё в начале восьмидесятых у Чёрной речки можно было видеть притонувшую баржу, некогда служившую Мищуку причалом высокой воды. Я сам нередко загорал на её тёплой, прогретой солнцем палубе, а потом, собирая по дороге изобильные тамошние грибы, неспешно шагал по сгнившим шпалам узкоколейки к призрачным вышкам и баракам давно опустевшей Восьмой колонны. Год от года весь этот затерянный мир всё глубже уходил в небытиё, поглощаемый временем, ржавчиной, кострами охотников, половодьями, буйным всепобеждающим кустарником. "Джунгли дали, джунгли взяли", как справедливо заметил Киплинг… Заодно уходили из жизни люди, которые могли бы что-то вспомнить о 503-й стройке, о её палачах, героях и мучениках. Наконец, к середине девяностых, исчез и сам спрос на такие воспоминания. "Тема закрыта, народ от неё устал" - нынешние политики взялись твердить нам это с уверенностью психиатров, констатирующих неумение слабоумного сосредоточиться на чём-то основном...

"Но мне хочется верить, что это не так", упрямо пел Владимир Семёнович Высоцкий, и вера его оказалась не напрасной. В 1997 году среди безмолвных лагерных кладбищ, накренившихся ржавых паровозов и призрачных лагпунктов 503-й вспыхнули, наконец, огни киношных юпитеров, зашелестели моторы камер, потянулись к устам узников, собранных со всех концов России, микрофоны.. Это снималась британским режиссёром Томасом Робертсом документальная полнометражка "Поезд смерти". Оператором фильма стал блистательный мастер польской документалистики Богдан Дзиворски. Музыку, написанную для "Поезда смерти" Дэном Джоунсом, исполнил прославленный хор Бристольского кафедрального собора. Этот замечательный фильм увидели в десятках стран, чьи зрители откликнулись потоком благодарных взволнованных отзывов - в том числе и на один из самых потрясающих его эпизодов, посвященный бригаде "велосипедистов" с Восьмой колонны.

Насколько мне известно, наши телеканалы "Поездом смерти" не заинтересовались. Впрочем, легендарной бригаде это теперь не страшно - она уже обрела бессмертие, став недосягаемой для бездумного равнодушия. Перед нею действительно открылся весь мир!

Ростислав Горчаков