Людмила Андреевна Горелова. Воспоминания. Стихотворения.

Напишу отрывок из своей жизни. Пока папа жил с нами, то меня в школу возили на кошевке. Быстрый рысак за пол часа перекрывал расстояние в 18 километров. Я ехала улыбаясь, радуясь жизни. Комки снега из-под копыт лошади били мне в лицо, ослепляя. Мне было тепло и весело. Козлиная доха, в которую меня закутала мама, согревала. Отца не стало и 18 километров каждую субботу, мне двенадцатилетней девчонке приходилось преодолевать своими ногами. Но это было интересно. Кувыркались в снегу, шутили. Обратную дорогу мы шли молча, неся на себе пропитание на неделю: немного картошки, кружок мороженого молока, капусты, а у кого было, то и сала. Жить стало голодно, но учеба скрашивала серые дни. Оценки отлично и хорошо были для нас десертом.

Весной началась распутица. Началось страшно непривычное: по грязи чуть не до колен иду в школу. На ногах брезентовые туфли. Холодное месиво снега с глиной сковывает ноги. Вот наконец и пройден путь в три километра от квартиры до школы. Но в таком непривычном виде не зайдешь даже в школьный коридор. Иду к речке Баджею, который протекает недалеко от школы. Разуваюсь. Становлюсь босыми ногами на прибрежный лед, мою туфли, ноги, стираю чулки и все влажное одеваю на ноги.

Тогда мы учились во вторую смену. К концу дня обувь и чулки высыхают на мне. Но нужно опять повторить три километра непролазной грязи. Это все стало настолько обычным, что я перестала придавать значение таким “мелочам”. По приходу на квартиру помогала по мелочам своей хозяйке и шла играть в прядки, лапту. Для дома у меня были папины туфли 42 размер, я же носила 33 раз. Что б ботинки не спадали с ног, навертывала портянки, а ботинки шнурком привязывала к ноге. Бегу, слетит с ноги ботинок и шлепает меня по пяткам. После игры шли отдыхать на штабеля леса вдоль реки. В начале мая у меня на правой голени появилась незаживающая рана – язва. Она отекла, расчернелась рана кровоточила и гноилась. Спасибо участковому Орешенскому фельдшеру Бронову Сергею Ивановичу он сжалился надо мной и давал мне постоянно какую-то мазь. Денег у меня не было, а Сергей Иванович их с меня и не спрашивал. Это было, когда я училась в пятом классе Орешенской Н.С.Ш. В шестом и седьмом классах я училась успешно. Или внимательно слушала уроки или память у меня была хорошая, но все предметы мне давались легко. Меня приняли в пионеры, а в седьмом классе избрали Председателем пионерского отряда. Прошла зима. Весна несла свои радости и огорчения, о которых я еще и не подразумевала. Мы, пионеры, собирались в лесу, жгли костры, читали книги, рассказывали стихи и были, мечтали о будущем. О том, что я дочь “врага народа” мне никто не напоминал. И вот уже накануне экзаменов нам семиклассникам предложили подать заявление в кружок “Ворошиловского стрелка”. Помню, как я была рада! Еще бы, нас научат стрелять. И если вдруг над нашей Родиной повиснет опасность. Я пойду защищать свою школу, свой дом, лес, костер – который жгли по вечерам, у которого прочитали столько книг. Настал день. Мы, пионеры седьмого класса собрались в школьном зале. На сцене стол, покрытый красным полотном. На душе радостно. За столом стоит Радченко (кто он был? Парторг или просто член партии – не знаю). Он берет первое заявление. В зале тишина. Мы почти не дышим. А Радченко, прочитав мое заявление, заговорил металлическим голосом: “Вот заявление Соколовской Люси, она просит принять ее в кружок Ворошиловского стрелка. Можем ли мы, товарищи, обучать владеть орудием детей врагов народа? Не повернут ли они его против нас когда над Родиной повиснет угроза?” В зале все молчат, а слова “оратора” больно бьют меня по лицу, пронзают сердце. Я не могла поверить своим ушам. О чем он? Причем какие-то враги и я девочка четырнадцати лет? В зале все еще стояла гробовая тишина. Или товарищи по школе и учителя не хотели огорчить меня, или были огорошены не меньше меня. Не помню, как я встала со своего места и вышла во двор школы. Помню, как я поспешно шла в лес. Зашла подальше, легла на прошлогоднюю листву и долго молча смотрела в небо. Все было как вчера, но что-то надломилось во мне. В голове и сердце пульсируя, бился один вопрос: “За что? Чем провинилась перед людьми?” Что поручат – делала прилежно, училась не хуже других. Сердце, плакало, стонало, но впервые я плакала без слез. На утро, придя в школу, я первым делом постучала в кабинет директора. Нашла взглядом пионервожатую и ей сказала: “Совсем мало времени осталось до экзаменов. Мне необходимо основательно подготовиться, а поэтому я снимаю, вернее прошу снять с меня обязанности председателя пионерского отряда. В учительской были все преподаватели. Они с сожалением и жалостью смотрели на меня и все молчали. Им то понятен был мой отказ, мое горе. Но… тогда все боялись. Проговорив эти слова, я вышла за дверь кабинета. Весь день прошел как в бреду. Кто что у меня спрашивал, что говорилось на уроке, было вроде вне меня. Такое унижение, обиду какие я пережила в прошлый вечер, испытывала впервые. Мне казалось, что солнце перестало согревать своими лучами меня. Птицы в роще замолчали. Цветы потеряли запах. Я не знала, как жить дальше? Но это было только начало, не последнее незаслуженное горе, не последняя пощечина. До сего дня у меня боль в сердце и краска заливает лицо, как вспомню слова Радченко. Что он хотел ими сказать. Ведь в тот вечер в школьном зале большая половина из нас были дети “врагов” народа. Через год началась война. И мы, дети репрессированных, подали заявление в военкомат с просьбой отправить нас на фронт, но по возрасту и что одна считалась “кормильцем” семьи, меня не взяли. Сам Радченко был на броне и пороху не понюхал, а его дочь, наша одноклассница, о фронте и речей не заводила. Так кто из нас был более предан своей Родине, своему народу? У меня и по сей день нет ничего дороже своей земли, своих людей. Я очень люблю Родину. Люблю жизнь. Как дальше сложилась моя судьба на тернистом пути, напишу в следующем письме. Может что и не так. Но высших академий мне пройти не довелось.

* * *

Александра доживала последние дни. Ей шел 76 год. Но не возраст свалил ее с ног. Эту ранее крепкую, энергичную женщину свалили горе, печаль и несправедливость подкосили ее ноженьки. Мысли, словно нитка из клубка тянутся и тянутся, вспоминая прошлое

Она росла сиротой. Но, видя ее прилежность, старание, опрятность и красоту парубок Михаил сосватал ее. В новой семье Александру приняли, словно родную дочь. В скорости молодые решили отделиться от родителей. Цвели яблони, когда они заложили основание глинобитного дома. А когда вселялись в дом, яблоки наливались соком и рдели сережки вишен.

Прошло несколько месяцев и Михаил заметил, что жена затежелела. Тогда он взял на себя всю трудную работу. Уж больно грузной ходила она. К зиме Александра разрешилась двойней – две девочки Маня и Аня.

Но, видимо, не суждено было жить малюткам. В одночасье сгорели они на третьем году от роду. Зато в дальнейшем судьба сжалилась над ними, подарив им шесть сынов один за одним. Не легко было поднимать сынов на ноги. Особенно шустрым был Андрей: непоседа и проказник – мой отец. Однажды, когда родители были в поле, он привел своих друзей, с которыми нашкодил в саду и огороде. Вечером родители уставшие вернулись домой и Петя, третий по счету брат, рассказал все отцу. Михаил, мой дед, любивший порядок сильно осерчал и отстегал вожжами проказника. Тот вырвался и бежал, пригрозив, что утопиться. Настала ночь – нет Андрея. Другая – тоже нет. Голосит Александра на всю хату. Михайло ходил хмурый. Время было крестьянской страды. Хоть горе в доме – поле не ждет. Ходят взрослые на жниво, дети старшие приглядывают за младшими. Лишь родители за порог – Петро на чердак с кринкой молока и горбушкой хлеба. Хочет исправить свою вину перед братом. А тот наголодавшись, уминает за обе щеки. Вечером на третьи сутки Александра укачивала маленького Юзика. Вдруг под окошком закукарекал петух. “Господи, - промолвила женщина, - Андрейкина душенька пришла”. И снова заплакала. Петя, пожалев мать, промолвил: “Мамка, не бейте его больше и он придет домой”. Обрадованные, отец с матерью согласно закивали головами. А Михайло промолвил: в век никого пальцем не трону. Андрей зашел, поужинал и улегся на постели, уснул.

Чередовались времена года. Росли дети, а с ними и заботы. Андрей как самый смышленый раньше старшего брата Остапа окончил приходскую школу и родители решили отправить его в город продолжать учебу. Окончил Андрей гимназию и был назначен лесничим. Радости Александры не было предела. Михайло к тому отнесся более сдержанно. Сын хлебопашца, сам хлебопашец, он больше уважал тех, кто тянулся к земле. Вот уж отгуляли свадьбу Андрея. Невестку Таню Александра полюбила с первого дня. Или тоска по умершим дочкам, или Таня чем-то напоминала Маню и Аню, но в невестке она души не чаяла. Для нее день приезда сына с невесткой – был праздником. А городская девушка Таня, дочь архитектора, в новой семье чувствовала себя как дома.

Бежит время. Бежит, торопится. Уж у сына с невесткой растут две дочери: Зина и Люся. Давно свергнули царя, еще до женитьбы сына. Давно уж власть рабочих и крестьян, но Александра с мужем как ходили босиком, так и ходят. Разве к сватам в гости едут или в церковь идут на престольный праздник, муж идет в сапогах, а она в ботинках. Но горе не за горами ходит. Оно всегда рядом за плечами. Так и тут.

Почему-то арестовали Андрея. Шли тридцатые годы. Потом его сослали в далекую Сибирь. Его не раскулачивали так как он еще ничего не нажил. В колхоз не агитировали, потому что он был при должности. Административно ссыльный в Красноярский край. Вскорости к нему уехала и Таня, оставив детей у своей матери и брата. Но не так страшна Сибирь, как о ней думают в России, на Украине. Сын пишет что работает гл.бухгалтером в Леспромхозе в каком-то Манском районе. Что кругом тайга и тайга. Хвойные леса. Сопки и горы. Что их поселок стоит на речке Мана. Что сибиряки люди отчаянные, суровые, как и климат, но гостеприимные и душевные. “Не беспокойся мама о нас”. Не беспокойся. А теперь вот ее и Михайлу и сынов гонят с родной хаты, которую они строили, когда так обильно цвели яблони. И в которую вошли, когда ветви гнулись от тяжести плодов. Гонят за то, что они не вступили в колхоз. Батраков отродясь не держали. Своих рабочих рук хватало. Лишнего хозяйства нет: корова, телка, пара лошадей, поросенок, куры. Другим еще хуже: тех высылают. А им предложили в 24 часа освободить дом и оставить что в доме.

В комнате стоит деревянная кровать. И в кухне такая же. Матрацы холщевые, самотканные набитые соломой. Самовар, десятилинейная лампа, стол, подушки на каждую душу. Вот и все богатство. Утром все же пришли, оборвав мысли умирающей женщины. Вставай, нам нужна кровать. С комнаты уже выносили стол, самовар, лампу и всякую мелочь. Слышишь, вставай! Александра силится приподняться, но падает снова. Капли пота покрыли ее измученное, бледное лицо. Изверги, дайте хоть спокойно умереть. На этой кровати я восьмерых родила. На ней хочу и… она не договорила. Силы оставили ее. Незваные гости бросили на глиняный пол какой-то кафтан, а на него Александру. Разобрали кровать и вышли, неся ее. Когда старый Михайло с Остапом вышли в кухню, Александра лежала, склонив голову, а по щеке ползла слеза. Остап посмотрел на мать и понял: отмучилась, умерла. Слеза горя и обиды застряла в глазнице, а в ней отразился лучик солнца. Оно пришло попрощаться со страдалицей. Похоронили бабку Александру честь честью. Пришли соседи, односельчане родственники. Не было лишь тех, кто взял ее кровать себе, кто взял самовар и лампу. Стыд не пустил их за ворота. С дома Михайла Остаповича не выгнали и больше никто им об этом не напоминал. Недолго он прожил после жены. На кладбище в Руде Горчичанской что в Хмельницкой области на Украине рядом две могилы Соколовского Михаила Остаповича и его жены Соколовской Александры Ивановны. Чуть поодаль покоится Остап, а рядом с ним могила Петра, который был на войне ранен семь раз. В теле носил осколки. Скончался в Киевском госпитале лет пятнадцать назад во время операции. Александр – сын Александры и Михайла погиб во время бомбежки при эвакуации госпиталя. На фронте оторвало обе ноги. Юзил-Иосиф живет сейчас в Днепропетровске. Он был зам.директора примола (?) Бодайбо, до войны. По состоянию здоровья на фронт не попал. Где могила сына Андрея моего отца – никто никогда не узнает. В 37 году его увели во вьюжную ночь. Хорошо, что старики не дожили до тех трагических дней и до войны. Они умерли спокойными за судьбу сыновей.

В груди моей из детства боль.
Та боль, скажу, ну словно рана.
Закрою шалью я своей
И грудь и боль и то что дано
Носить в груди больной моей.
Не расскажу про эту боль
Я ни соседям, сыну, мужу
Закутаюсь я шалью той
Как много лет назад, в ту стужу
В далекий тот тридцать седьмой.
Год был началом испытанья.
Был годом муки и страданья.
Познания нужды, печали.
О если б не было той шали
То чем бы грела тело я гонимое судьбой дитя?
С чьим мы грехом шли на Голгофу?
За что несли тяжелый крест?
Едва начали писать в строку
И вдруг – презрение окрест.
Но боль – есть боль.
А жизнь – есть жизнь.
Твердила мать: терпи доколь,
Мое дитя. Не поскользнись
Упаси Бог тебе упасть. Иль соблазниться,
Иль украсть.
Теперь уж знаю:
При дороге, хоть топчут,
Но растет трава.
Те кованные, злые ночи
Не затоптали. Нет. Росла.
Хоть я хожу на костылях,
Но это милость. Даже благо.
За это я скажу: Господь,
Мне большего, поверь, не надо!

  ххх

Я помню лютую зиму
Тридцать седьмого года.
Никак забыть я не могу
Страдания народа.
За что? И как? И почему?
Несли тогда мы муку?
Кто мог понять беду мою?
Иль мог подать мне руку?
“Друзья” увидев, стороной
старались удалиться.
А если наглость кто имел,
Мог надо мной глумиться.
Да, страшный был тридцать седьмой.
Он уже был когда-то.
Тогда погиб поэт зимой
Другой ушел в солдаты.
 
 
  ххх
 
Пятилетняя девчонка
Разве может быть врагом?
Под родными небесами
Мало думали о том.
Небеса стали родными
Что поделать? – жизни бег
А свой покрылись мраком
Так устроен человек.
Лишь во сне душа от боли
Закричит, что мочи есть:
“Ах, в разлуке быть доколи?
Дай хоть на крылечко сесть”.
Здесь сидела я с дедулей
На ступенечках крутых
Замирая, я вникала
В смысл рассказов не простых.
А сама смотрела в поле.
Ветер там гулял во всю.
Мне б хотелось быть на воле,
Пробежаться по овсу.
Но я слушала, как сказку
О далеких деда днях:
Как он строил дом из камня
Всюду сам – не на конях.
Помню деда волосинки
На чудесной бороде.
Вижу я в глазах слезинки,
Видно плакал он о мне.
Лишь теперь уж я познала:
Где добро, а где и зло.
Милый дедушка, как мало
Вместе быть нам суждено.
Даже на твою могилу
Я не в силах прибрести.
Тыщи верст легли меж нами.
Потому прошу: “Прости”.
Под чужими небесами
Я живу меж скал, лугов.
Небеса стали моими
Но я жажду детства снов.
Сны теперь все чаще, чаще
Навещать стали меня.
Ох, скорее б ночь настала,
Что бы в детстве была я.
Ноги в цыпках, платье – тряпка.
Мамы нет и нет отца.
Только вербы у речушки
Шепчут что-то для меня.
Дождь. Я бегаю по лужам.
Брызги. Вымокла как гусь.
Но при чем во сне нам стужа?
Ничего я не боюсь.
Видно детство похитили.
Что ж… Судья им будет Бог.
Раз реально невозможно,
Во сне сяду на порог.
Цвет акация роняет,
Пчелки вьются, словно рой.
И никто ведь не узнает,
Как мне сон тот дорогой.
 

Соколовская-Горелова Людмила Андреевна
с.Нарва, Кравченко 15, Манского р-на.

На главную страницу