Андрей Данилович Горовенко родился в 1912 г., окончил в 34-м речной техникум (до этого работал матросом на пароходе). Это был первый выпуск. Плавал на пароходах помощником капитана. Отслужил в армии, вернулся, назначили капитаном парохода «Вейнбаум».

В 1936 году я демобилизовался из рядов Красной Армии и был назначен капитаном парохода «Вейнбаум». Тогда комсомольская организация пароходства за меня поручилась, и начальник пароходства подписал приказ о моем назначении.

И вот 30 апреля 1938 года меня вызывает оперуполномоченный НКВД Аникеев (это было в Красноярском затоне) со списком команды. Я пришел к нему, мы с ним побеседовали. Его кабинет там был, поскольку он обслуживал этот район. Он у меня спрашивает: «Ты где будешь ночевать?» Я говорю, что на судне. - Ну, ладно, иди. А часов в 12 ночи он приходит с двумя товарищами и говорит: «Мы пришили к тебе». Я говорю: Зачем? - А вот у тебя сделаем обыск. - Что искать-то будете? - говорю. Ну, посмотрели... В каюте что можно? Открыли стол, посмотрели мои армейские карточки. - Ты служил? - Служил, - говорю. - Ну, собирайся. Я оделся в чесанки с галошами, китель у меня, бушлат, шапка, на скорую руку так. Спускаемся вниз: стоит мой боцман Соловьёв Николай. Я смотрю - он арестован. Нас увели в пожарку, там посадили под охрану. И майские дни мы были там, в пожарке. А 5 мая нас увели в Красноярскую тюрьму.

Когда арестовали, никакой причины в беседе против меня выставлено не было. Не было и выставлено какое-либо обвинение. И подозрения-то у меня даже не было. Беседа была довольно-таки такая, рабочая. Аникеева я знал и раньше.

Ну, месяц я пробыл в тюрьме, а 28 мая меня привезли в здание НКВД на допрос. В камере было у нас около 40 человек. Плотность была очень большая. А площадь камеры метров, наверное, 12 на 5. Десятая камера 3-го этажа. Люди лежали на бетонном полу. Были нары. Вторая часть лежала на нарах, старожилы, так называемые. На полу ничего не было постелено, никакой одежды, с чем пришел, на то и ложишься.

Так я пробыл месяц, а затем 28 мая меня привезли на допрос в здание НКВД. Захожу - Аникеев. Он заполнил мои анкетные данные и подает мне протокол. Я читаю протокол, где записано, что наша группа: польский шпион, капитан Сягло, сын кулака, мой боцман Николай Соловьёв и я, небдительный комсомолец, планировали взорвать Красноярский железнодорожный мост. При мне он заполнил только мои анкетные данные: фамилия, год рождения. Протокол был готов заранее, было все заполнено.

Стал вопрос: Как быть? Сразу вспомнился отец, который еще в скорбные дни января 1924 года меня водил на партийные собрания. В 10-ю годовщину Великого Октября я вступил в комсомол. И передо мной встал вопрос, что я не могу скомпрометировать себя и отца, скомпрометировать комсомольскую организацию, которая поручилась за меня, коллектив пароходства. И поэтому я принял решение бороться. Лучше смерть, чем позор. Вот так встал вопрос.

В кабинете следователя полагалось стоять с протоколом в руке, лбом в стенку. А когда силы оставляли, то можно было, с его разрешения, сесть на табуретку, на угол копчиком. Но много ли просидишь так? По истечении суток (я так сутки стоял) к нему вошел какой-то вышестоящий начальник. Он заходил и до этого. И спрашивает его: «А что он у тебя тут стоит все?» Берет из рук у меня протокол и ему говорит: «Слушай, мост взрывают другие». Тогда мой следователь, значит, рвет этот протокол, пишет другой. Прямо при мне. Наша группа планировала взорвать Красноярский судоремонтный завод. Я прочитал этот протокол и подумал: «Ну что, хрен редьки не слаще».

Ну и вот, началась борьба, все-таки, как выжить, как не опозорить себя. Много было передумано. Вы знаете, вот так, откровенно говоря, следователь спит, вот так наклонился на стол, а я думаю: «Так. Сейчас я выпрыгну с 3-го этажа в открытое окно и разобьюсь». Вторая мысль: «Нет, не могу. Ведь сразу же в коллективе скажут, что вот, враг народа, он спасовал – разбился». Так было всегда. Посадили, а тут же приходят в коллектив и говорят: «В вашем коллективе враг народа, мы его обезвредили». Еще мысль: «А что если я убегу? По лестнице, там спят на этажах охранники. Думаю, я их собью и выпрыгну туда, вниз. Пост у двери угловой закрытый, это я знал. Думаю, меня там задержат». Эта мысль, так сказать, оставила. Вот так трое суток я был в кабинете. Они меня на какое-то время толкнут, когда куда-то уходит следователь, во двор, туда в эту камеру в СИЗО. Это было два раза. А так постоянно в кабинете. Ни о еде, ни о чем речи не было. Можно было попить. Есть ничего не давали, а попить можно было, причем только пару глотков. Ни о какой еде речь не шла. У меня ноги никогда так не опухали, ни до, ни после. А когда меня бросили в изолятор, с меня еле сняли чесанки. Ноги распухли, да еще они меня помочили там. Мокрые, значит сели, еле меня разули. Потом я лежал…

Тогда был приказ НКВД № 50, который говорил, что если враг не сдается, его уничтожают. И таким образом вымогали подписи следственных, применением физической расправы. И когда это не удалось, следователь говорит: «Черт с тобой! Подыхай!» И меня бросили в карцер. Трое суток я стоял, а в конце трех суток пришли молотобойцы. Это все подряд. Обрабатывали они меня недолго, ведь сразу, с ходу они начали меня бить. Правда, не полагалось у них бить по лицу. Но они меня и по лицу били. Особенно, когда я нанес удар одному из них - рассердился. А я дрался боксом, спортсмен был. И пытался загородить себя. Ну, в конечном счете, силы были неравные. Было их трое. Следователь - четвертый. Правда, следователь не участвовал в этом. Все в форме. Я знал одного раньше. Вот фамилию теперь уже не помню. Я одно время с ним встречался. Он учился в физкультурном техникуме, а тогда был набор в органы НКВД. И он ушел в органы НКВД. Вот таким вот образом я его знал. Так, бегло. В конечном счете, после этого, через несколько суток меня увезли в тюрьму.

После того, как молотобойцы меня обработали, бросили в карцер, где пробыл суток четверо, наверное. Карцер - это такой бетонный мешок. Сырое помещение, подвальное. Все это на полу, на бетонном полу люди там. Со мной двое еще были, т.е. трое нас сидело. Такие же, так сказать, там сидели, не знаю почему. Карцер примерно метров 12-18. В карцере к нам никто не заходил, не кормили, не поили. Потом уже ко мне кто-то пришел, наверное, на третьи сутки, что ли, дал немного, пару глотков воды и затем меня отправили опять в тюрьму, опять в ту же 10-ю камеру. В туалет не водили, устраивайся, как можешь. Никаких окон в подвале не было. Были где-то проблески света. Смутно так помню теперь уже это все. Этот «милый» подвальчик находился во дворе, в двухэтажном доме.

В тюрьме я пробыл три месяца. И через три месяца опять вызвали на допрос, который длился, наверное, часов 18 или 20. Прежде всего, я должен все-таки подписать тот протокол, который написал Аникеев о взрыве Красноярского судоремонтного завода. Я опять-таки сказал, что не делал и подписывать не буду. Тогда после такого изнурительного приема, опять стоять надо было, пришли два человека где-то поздно вечером в штатной форме. Следователь говорит: «Черт с тобой, подыхай!» Эти два человека расписались в моем протоколе, как свидетели, видимо. И меня отправили в тюрьму.

На этом втором допросе мне показали письмо жены. Значит, следователь показывает мне письме, а я смотрю почерк. Вот, говорит, был бы ты хорош, жена бы от тебя не отказалась. Я говорю: «Ну что ж. Не она первая, не она последняя». Для того чтобы спасти себя, некоторые жены, шли на то, чтобы их не терзали. И они подписывали такие показания: «Поскольку мой муж - враг народа, я не хочу иметь с ним больше дел». Я прочитал и говорю: «Ну что ж». А через несколько часов приходят эти два человека, расписались, и меня в тюрьму. Подписались они на протоколе, который я отказывался подписать, что все уже известно следствию, и что я только запираюсь. И что свидетели подтверждают данные, изложенные в протоколе. Вот существо вопроса. В этом протоколе были только слова, что наша группа планировала взорвать Красноярский судоремонтный завод. Никаких фактов не приводилось. Статья была у меня 58, пункт 9, 11 - Диверсия групповая. 9 пункт - это диверсия, 11 - это группа.

Где-то, наверное, в ноябре месяце, мне объявили о том, что тройка меня судила. Срок - 10 лет лагерей. Я расписался. Объявили об этом прямо в тюрьме. Сотрудник тюрьмы назвал мою фамилию, я вышел в коридор. Он мне огласил приговор. Прямо перед дверью камеры сказал, что я осужден на 10 лет лагерей. И затем, примерно еще через месяц, меня отправили на станцию «Енисей» на пересыльный пункт, с которого отправляли в лагерь. Это был большой пересыльный пункт. Много бараков, огорожен, очень много народу. С него отправляли на Колыму, в другие места. И я ждал своей участи. Отправляли железной дорогой. Не знаю, остались ли на том месте следы. Откровенно говоря, после этого там не был. Это было ближе к станции «Енисей», с этой стороны. Теперь там, когда я смотрю, конечно, все застроено, ничего не узнать. Все эти бараки теперь уже снесены, естественно, и трудно даже найти вот это вот место.

Бараки были огорожены колючей проволокой, забор высокий, стояла охрана, как положено. Ворота были, вышки. Случались там и попытки к бегству. Были ведь и бытовые статьи, поэтому люди разные: враги народа, бытовики, уголовники. Пробыл я там примерно месяц. Ну, я уже смирился: ну что ж, быть по сему, теперь, значит, Колыма еще мне. Авось что-нибудь подвезет. Вдруг слышу - по бараку кричат мою фамилию. Я прихожу к дежурному, у двери стоит тюремный стражник. Я их по форме знал. - Горовенко? - Да. - Ну, пойдем. - Куда? - Узнаешь. И через Енисей, мы прямо со станции «Енисей» в тюрьму пешком идем с ним. Шли по льду, декабрь же.

Приводят в тюрьму, передают внутреннему стражнику. Он ведет меня уже не в 10 камеру, а во вторую, на первом этаже. Я ему говорю: «То в тюрьму, то с тюрьмы меня»... А с нами нельзя было разговаривать. Он говорит: «Молчи, твое дело улучшается». Я ему: «Спасибо». Меня посадили во вторую камеру, там еще встретил я капитана Лиханского, он тоже сидел там.

И вот опять-таки через месяц или, может быть, меньше везут меня в здание НКВД. Следователь другой. И комната другая, на том же третьем этаже, комната смежная, видимо. Спрашивают: Ну, ты где был? - Да, говорю, на станции «Енисей». - А чего ты там был? - Ну, увезли туда, говорю. - Ну и что тебе тут они предъявляют? Они: Читайте. Так ты что, не собирался взрывать судоремонтный завод? - Да нет, говорю. - Ну, ладно. - Пишет. - На, читай. - Протокол отрицания. Такой-то, такой-то в предъявленном мне обвинении виновным себя не признал, так как не пытался совершить преступление в порядке взрыва Красноярского судоремонтного завода. Читаю и думаю, как бы он где-нибудь «не» не вставил или что-нибудь, приставки какие-нибудь. Зачеркиваю так эти места. Он говорит: «Не бойся, все тут правильно». Вижу, что все как будто бы правильно, и я расписываюсь. Он мне говорит: «Тебя сейчас увезут в тюрьму, но знай, что мы тебя освободим. Только никому не говори об этом». В камере никому не говорить. Я говорю: «Спасибо».

Ну, что же. Жду месяц опять. Смотрю - февраль уже. И вдруг 23 февраля – день Советской Армии, вызывают меня и ведут в здание НКВД. Ведут! То возили в воронке, а тут ведут меня через весь город. Приводят и сообщают, что я освобожден условно, для того, чтобы в дальнейшем проверить меня на лояльность к Советской власти. Сообщал это другой следователь. Фамилию его я не запомнил. Их и не называли, нам трудно было даже имена знать. Аникеева я почему знал? Потому что я с ним раньше был знакомый. Они и не представлялись. Причем надо сказать, что в 1939 году их поменяли. Поменяли не только следователя, но и охрану. Там началось то же самое. Стали обвинять сотрудников НКВД, тоже ведь некоторых пересадили. Для того чтобы защитить себя, как-то закамуфлировать это все. «В органы НКВД пробрались враги народа» и теперь их тоже надо репрессировать. Так было.

Положение в самой тюрьме

10-я камера была крайняя у спуска, у площадки. И мы видели как ведут по коридору кого-то в дырочку в металлической двери. Иногда приоткроешь глазок, так тихонечко посмотришь, но чаще всего, в эту дырочку. В глазок нельзя было смотреть, он был закрытый, но так отодвинешь его пальцем, чтобы охранник, который ходит по коридору, не дай Бог не увидел. Иначе он тебя сразу выдернет и в карцер. В тюрьме тоже карцеры были. Один раз я там был, в карцере, в подвальном помещении.

У нас сидел начальник политотдела Красноярской железной дороги. Фамилию теперь я уже забыл. Хороший был человек, эрудированный, веселый такой, несмотря на то, что тогда группу: начальника железной дороги, начальника политотдела, все руководство дороги забрали. И когда его взяли на суд, он сказал: «Ну, что, к вам я, наверное, не вернусь». Он сидел в нашей камере. Мы следили очень внимательно и увидели, что вечером его провели в 40 камеру смертников, мужскую. Она была видна из нашего глазка, напротив была как раз. Где-то около месяца, наверное, он был в камере, и вдруг... Я дежурный был по камере, так полагалось следить за внешним миром. Дежурили там, подсматривали: кто там, что там. Обыкновенно приговора все объявляли где-то так часов в 12 ночи. Открывается дверь, в просвет двери светло, нам видать. И вот я смотрю, он подходит к двери. Читают ему приговор. Но самого приговора не слышно. Он выходит, ему надевают наручники, а он специально подошел к нашей двери и говорит: «Прощайте!» А я у двери: «Слышим!» Ему сразу резинку в рот и вниз, а меня стражник выдернул: «Ты что?» И меня тоже в подвал. Там такой же мешок какой-то, и меня в этот мешок. Я больше суток там просидел, может быть дольше, в темноте. Я бы больше, может быть, побыл, а вот как раз меня на допрос-то на второй вызвали с этого карцера.

Когда приговор заменялся, то выводили в какую-то камеру. Если ведут на расстрел, сразу наручники видать и опускают вниз. В подвальном помещении тюрьмы расстреливали. Мне это говорили те, кто со мной в камере был. Ходили слухи, что в подвальном помещении тюрьмы производились все вот эти расстрелы. И вывозили уже трупы. В ночное время вывозили в разные места, здесь, в районе Красноярска. Выстрелов, конечно не было слышно. Это же подвал, глухо…

17-я камера была женская, смертников. Знаете, женщины иногда не выдерживали всего этого и сходили с ума. И тогда по коридору раздавались крики, плач, песни, даже вот такие истерические. Мы уже знали, что какая-то женщина с ума сошла. Ее потом выдергивали куда-то. Дикие вопли прекращались. Мы знали, что ее куда-то туда, вниз. Вот такая была обстановка.

На прогулку выводили иногда, не каждый день. Я сидел, была осень, зима, но никакую одежду нам не давали. Мы видели только над окном был такой ящик, где можно было уголок неба видеть. Больше ничего мы не видели.

Один раз мне, правда, подвезло. Нас заели вши. И вот мы настояли, чтоб все-таки нас помыли. Нас повели в баню, в дезокамеру. Прожарили там наше белье, помылись. И сказали: «У кого есть что постирать, то оставьте постирать». Ну, кое-кто там отдал. И потом возвращали. Мимо меня проходит стражник и говорит: «За бельем человека». Староста камеры говорит: «Иди». Я пошел туда, в прачечную. Прачка давай искать, белье с полки доставать. Я вижу газету «Красноярский рабочий». Что же делать-то думаю? Я взял на пачку одежды положил на газету, положил на вторую, газета оказалась внутри. И принес газету в камеру. Это был такой большой праздник! И мы узнали из этой газеты о событиях на Хасане. Мне говорили: «Иди в прачечную, возьми там еще газету! Что-нибудь почитаем!» Баня была там же, в тюрьме.

Со мной в камере сидел Михаил (Борис - ред. сайта)  Евграфович Алдаданов, управляющий трестом Минусазолото. Уважаемый товарищ, его правительство наградило орденом Ленина, Орджоникидзе его премировал легковой машиной. Вернулся он из отдыха, и его арестовали. Ему предъявили всю 58 статью, все пункты, кроме там, может быть, первого. Все вредительства, диверсии, боже мой, контрреволюционную агитацию. Я когда уже из тюрьмы вышел, он там еще остался.

Еще со мной сидел хирург больницы водников Щепетов Николай Александрович. Он на случай войны хотел отравить воду в Енисее. Сидел мой начальник полковой школы Барцышевский, который хотел, вывести лошадей из строя - в кормушках нашли стекло, якобы.

И характерно, что сидел Коля, мальчишка 16 лет, он хотел убить Сталина. В то время ребятишки играли в войну. Одни были красные, вторые - белые. Он шел мимо, паренек уже старшего возраста. Подошел к ним и говорит: «Ребятки, я вам сейчас сделаю пушку, она до Москвы дострелит». Соорудил им эту пушку и пошел. Кто-то, видимо, подслушал что ли, его арестовали. У него был 8 пункт: Террор. Попытка убийства Сталина. Ему было 16 лет, а по этой 58-й статье не могли судить лиц, не достигших 18-ти летнего возраста. Он просидел полтора года. Видимо, ждали. Отец его ездил, как мне сказали в Москву, к Сталину, хлопотать за сына. Отца посадили, а мальчишку этого выпустили. Потом я его не встречал и фамилию не помню. Знаю, что Коля. Не знаю, били ли его на допросах.

Надо сказать, вот какая обстановка была: никто ни о чем не говорил, как велось следствие, даже ближнему, даже соседям по камере. Вот, допустим, вызвали на допрос. Трое суток, к примеру, его нет. Потом приводят его в камеру, втолкнули. Смотришь на него: помятый, подавленный, иногда с разорванной рубашкой там и так далее. Ни о чем не говорит, ложится на пол. И вот смотришь на него, он лежит несколько суток, не может придти в себя, и даже кажется, он спит с открытыми глазами. И что там, как следствие велось, никто обычно не говорит. Почему, потому что очень был развит шпионаж все-таки. Когда мне следователь сказал, что меня освободят, он еще добавил: «Ты только в камере никому не говори, а если про нас кто-нибудь что будет говорить, то ты через дежурного шепни, мы тебя вызовем как бы на допрос, и ты нам все расскажешь, что делается в камере. Вы понимаете что?» Я говорю: «Да, да, конечно». Мы замечали в камере, следили за этими людьми, что их вдруг выдернули из камеры и больше в камеру эту не садят. Иногда, для того, чтобы узнать обстановку в камере, в камеру подсаживали так называемых «уток». Он сидит, подслушивает, старается заговорить с кем-нибудь нужным, причем не со всеми, а с тем, к кому его подсаживают. Он должен с ним заговорить, узнать что-то и так далее. Но эти вот вопросы, которые «утка» задавала, они бросались в глаза тем, кто сидит. Потому что тот, кто сидит, он обычно не распространялся за что сидит, почему сидит, какой метод допросов к нему провели. И никто никого особенно и не спрашивает. Знают, что методы следствия были очень тяжелыми, мы это видели на тех, кто приходил с допросов. А вот эти «утки», они обычно к одному, к другому с расспросами. И это все бросалось в глаза, что это человек случайный здесь, специально подосланный. И через какое-то время, смотришь, эту «утку» убрали. Поэтому их все обыкновенно боялись. Он не только ведь наговорит, но и прибавит еще для того, чтобы себя-то показать, что он что-то делает. Это были тоже заключенные, так сказать, другого сорта уже, чаще всего уголовники. Ведь те, кто сидел по 58 статье, они сразу отличались от этой категории уголовников. Их сразу можно было видеть, в любом месте. Это порядочность, выдержка, другие качества. Людей брали тех, кто и нужен был на производстве, в науке. Выдергивали цвет, если говорить, нашего общества. Обезглавили-то ведь партию, армию, народное хозяйство.

У нас был капитан Крылов. Капитан Енисейского флота в Енисейском пароходстве. Портрет его висел в управлении Енисейского пароходства, и я помню, оперуполномоченный наш идет и говорит: «Вот еще портрет!» Ну, мы, комсомольцы, удивились, а тогда нас поддерживали, что мы тоже должны вести борьбу с врагами народа. И вот через какое-то время Крылова пытались арестовать. Ему кто-то сообщил, что его сегодня возьмут, и он уходит из дому. Полтора года он где-то был. Когда репрессии кончились, он вернулся в пароходство. Его пытались забрать в 1938 году. Вернулся он где-то в конце 1939-го. Потом опять он служил на судах Енисейского пароходства, был капитаном парохода «Владимир Ленин».

503-я стройка

503-я отройка начиналась от Ермаково и шла вглубь, в сторону Воркуты. Я ее видел только со стороны воды. Она должна была от Ермаково идти по северу, а дальше восточная часть планировалась пройти Игарку и уйти на восток. Там тундра, заболоченность большая, суровые климатические условия. В самом Ермаково было начало, со стороны Енисея подвозились туда и материалы кое-какие и люди пополнялись. Дальше их отправляли уже вглубь этой железной дороги, в сторону Оби. Условия были страшные. Погодные условия – раз и второе - режим. Не случайно ее назвали «Дорогой смерти». Говорят, что на каждой шпале по покойнику оказалось. Так люди говорили. Видел я, когда и со стороны привозили заключенных партию. Это около двух тысяч, наверное, в барже было. Выгружали их. Кто сам выходил, кого потом выносили. Условия были тяжелые. Считайте, без воздуха, без достаточной пищи, скученность, люди болели. Медицинской помощи-то ведь практически не было. Жить их отправляли в бараки, по точкам. Значит, в Ермаково высаживают, это был, если говорить, пересыльный пункт. А дальше их отправляли вглубь, на точки, по местам строительства вот этой железной дороги. Затем, после уже смерти Сталина, ее отменили, законсервировали.

Проект этой дороги был где-то, наверное, в 1936 году, потому что ее строили года, наверное, три, даже больше: с 36-го-37-го и по 1953 г. Причем, она на том участке уже: Воркута, там, Обь, уже действовала. Одна была - однопутка. Ее и в годы войны строили. Так что тяжелая это была стройка. Причем, ее все боялись. Слух о ней был очень тяжелый. Страшное было место. И сами природные условия, и режим, цинга ведь мучила. Люди гибли от цинги. А условий-то для этого не было. Овощей нет, которые поддерживают. Из одежды выдавались бушлаты, что можно. Не хватало, конечно. Но одевали, как могли. Рассчитано все так: выжил - выжил, умер - закопали. Такие были условия - страшные.

В Игарке есть такое место - Медвежий лог. Там расстреливали и сбрасывали в этот Медвежий лог заключенных. И там их ели и вороны, и песцы. Я близко там не был, но подходил к этому месту. Оно, надо сказать, охранялось, туда не допускали. Но знали, что это место - место расстрелов, содержания заключенных. Игарка, ведь построена, если говорить, на костях крестьян. Весной 1930 года я поступил на пароход «Тобол». Капитаном был Петр Филиппович Очередько, впоследствии тоже репрессированный. И он умер в этапе, на пути в лагерь. Я у него служил. И мы тогда, в 30 году, измеряли глубину игарской протоки. После я бывал в Игарке, когда плавал, но а в 1939 году, когда уже переехал туда работать и началась зима, я хотел поохотиться, то мне говорят: «Иди вот в том направлении. Только близко не подходи вот к такому-то месту. Туда нельзя, иначе тебя заберут». Люди знали о том, что это место было местом расстрелов. И вороны, песцы ели человеческое мясо. Так как закапывать - мерзлота, сбрасывали просто под яр Медвежьего лога. Ну, что можно сказать, обстановка была очень суровая. Все это приходилось видеть, слышать и пережить.

И вот сейчас хочется верить в то, что это было для нас, людей старшего поколения, как бы сон, страшный сон. Хочется верить, что этому проклятому прошлому больше уже не будет места на нашей земле. И когда мы сейчас изучаем материалы перестройки, демократизации, гласности и читаем о тех годах, невольно встают в памяти все эти страшные годы. Когда читаешь письма, те, которые к вам пришли, все это результат репрессий того периода, нашей истории, истории нашего государства, истории нашего советского народа.

В Игарке я видел с крестьянами, встречался со спецпоселенцами. Это основная масса населения Игарки. Мы в 1930-м году, когда пришли в Игарку на пароходе «Тобол», стали измерять глубину Игарской протоки для пропуска морских судов. Я лично сам принимал участие - лотом измерял глубину. Тогда просто на берегу были юрты крестьян, сосланных в Игарку. Юрты они сами себе строили, жилье, лесозавод. Жили они, надо сказать, в юртах, сделанных, как можно наспех. Потому что их выгружали с пароходов на берег, и там они сами себе возводили жилье, как могли, сами работали. Практически Игарка была построена силами сосланных крестьян. Ну а потом уже стали туда прибывать и рабочие. Возвели лесокомбинат. Большая, так сказать, биржа была. И мне доводилось принимать и иностранные суда, отгружать нашу пилопродукцию и на местный рынок, и за границу. В годы войны уже Игарка давала продукцию большую. Сплав шел в Игарку, плотовой и на судах везли пилоэкспорт с этих вот лесозаводов. С Маклаковского, Енисейского, со Стрелки шли пиломатериалы.

Вся лесозаготовка производилась силами ГУЛАГа. Надо сказать, что в основном эта сила рабочих-заключенных, они были на лесозаготовках. Все эти леспромхозы даже нельзя и назвать так. Это были так называемые почтовые ящики, где заключенные занимались лесоразработками. Вольные лесозаготовители, лесорубы были позднее. Открывались и леспромхозы, куда люди ехали и там работали. Они были, в частности, и в нашем Красноярском крае. Это Богучанские леса, леса в сторону Решет, т.е. южные леса Красноярского края. Вообще наш край богат лесом и поэтому леспромхозов было много силами вольнонаемных, местного населения, которое шло в них работать. Поэтому, наряду с этими лагерями, которые занимались лесоповалом (Решетинские, Нижнеингашские лагеря, Богучанские) были и другие леспромхозы, которые занимались лесоразработками. Там рабочие были местные, вольные. Вот так обстояло дело.

В Дудинском порту я встретил Колосова. Он там работал на разных перевалочных работах Дудинского порта, на погрузо-разгрузочных работах. Много лет он там отдал. И затем, когда освободился, остался там работать уже по вольному найму. Был бухгалтером, затем оттуда переехал в Красноярск. Я его потом встретил, когда он был заместителем главного бухгалтера совнархоза. После упразднения совнархозов он перешел в шинную промышленность, был главным бухгалтером шинного завода. Мы с ним встречаемся, дружим.

К нему попасть было трудно. Я по своей работе был тесно связан с Дудинским портом Норильского комбината. Поскольку грузы шли в их адрес большие, была переработка грузов. Я был связан с руководством Дудинского порта, с инженерно-техническим аппаратом. И вот через одного товарища он меня вдруг спрашивает: А ты Колосова знал такого? - Знал. А где он? - Да он у нас. Я говорю: «Хотел бы я повстречаться с ним». Он: «Ну что, могу устроить». И вот в один из дней мне дали пропуск туда, сопроводили. Это находилось в Дудинке, в порту. Там у них были бараки тоже для заключенных, зона бытовая. Меня туда провели. В одном из бараков я с ним встретился в сопровождении их сотрудника. Одного меня не оставили, но не слушали о чем я говорю. Охранник у двери посидел, а я с Колосовым побеседовал пару часов, наверное. Он мне рассказал, что мог. Второй раз я просил, но мне потом отказывали. Один раз я только с ним встретился, а так обычно через знакомого этого знал о нем. Он мне передавал кое-что, что можно было. Что он жив-здоров, работает, что письма получил (что редко бывало). Я ему тоже передавал через этого товарища.

А потом в 1946 году я уехал из Дудинки, а он вскоре, в 1948 году, что ли, освободился. Его оставили там работать по вольному найму. Колосов там несколько лет работал, а потом уже в пятидесятые годы он переехал сюда, в Красноярск. Ну что надо сказать: он не любитель об этих вещах рассказывать. Вот я другой раз его спрашиваю, а он переносит тяжело эти вещи и боится что-либо, хотя уж сейчас обстановка другая, уже можно. И он не любит рассказывать о себе. У него уже в психологии характера заложена была вот эта конспиративность: не говорить ничего, не делиться ни с кем, ни о чем. Замкнутость вот эта: об этом тише, а то кто-нибудь подслушает! Это все у него сохранилось. Между прочим, он недавно мне сказал, что кто-то к нему приходил из «Мемориала», и говорит, что он с ним беседовал. Кто, я, правда, не спросил, но это впоследствии можно будет узнать.

Я 18 лет был под колпаком НКВД. В 1940 году хотел, чтобы меня приняли в партию, подал заявление. Партийная организация рассмотрела, приняла меня. Но парткомиссия не утвердила. Говорят: «Как только скажешь, что ты был в этих местах, сразу тебе, так сказать, шлагбаум. Мы проверим. Ваше дело будет у нас лежать». В 1946 году я опять повторил. Уже здесь будучи. И опять мне... И только в 1956-м после реабилитации… Вот как это было. Вызывают меня в военкомат: Вы Горовенко? - Да. - Я попрошу приехать в военкомат, я вот такой-то сотрудник КГБ. Только никому не говорите об этом звонке. Я пошел к жене и говорю: Слушай, вот так и так. - А ты чего-нибудь натворил? - Да нет, говорю. А я был начальником строительства в Нижнем Ингаше. Она: Я поеду с тобой! - Да нет, сказали же, чтобы я никому не говорил. – Поеду! Я запряг лошадь, поехали мы, 4 километра от районного центра. Прихожу, жена села в коридоре. Я пошел к этому товарищу. Говорю: Горовенко. - Садитесь. Я вот такой-то, с Вами хотел побеседовать. Вы в 1938 году сидели? - Да. - Привлекались? - Да. Вот так, по таким-то статьям. - Ну и как? - Потом меня освободили. Условно. Он говорит: Ну вот, Вас реабилитировали. - Так я же не сидел в лагерях? - Ну и что ж, говорит, - А дело-то ваше осталось. Вот оно у меня, Ваше дело. Распишитесь, только никому не говорите об этом. Он меня провожает из кабинета до входной двери этого военкомата, а жена видит: военный и сразу ко мне, думала - я арестованный, уже меня ведут. Он говорит: Это кто? - Жена. - Так я же Вам говорил никому не говорить? - А я никому и не говорю, кроме жены. А потом спрашиваю: Слушайте, а почему? - Не положено. Сейчас, когда думаешь над этим «не положено», то есть не возбуждать, потому что начнут другие ходить, спрашивать, искать своих репрессированных.

Когда я направил письмо в редакцию Вощину, ко мне пришел Коминт Флегонтович Попов. Он меня спрашивает: «А у Вас есть справка о реабилитации?» Я ему рассказал и говорю: Нет. - Так у Вас до сих пор нет справки? – Да. Я написал в прокуратуру, понес. Причем в своем письме я написал, что уже создана комиссия при Политбюро для реабилитации жертв репрессий 30-х, 40-х, начала 50-х годов и только в нашем Красноярском крае этого нет. Это было в моем письме на имя Вощина. После беседы с Поповым я понес его в прокуратуру. Мне говорят, что такая комиссия теперь уже создана. Я пошел в Крайком партии с письмом. Меня принял там товарищ, ему я отдал письмо «В комиссию по реабилитации». Он мне сказал, что председатель комиссии Олег Семенович Шенин. И я в начале своего письма написал: Председателю комиссии Шенину Олегу Семеновичу. Побеседовали со мной, сказали, что мы Вас вызовем на беседу по этому вопросу. Но пока не вызвали. Письмо я передал с месяц тому назад. Когда я беседовал с Поповым, ведь я написал письмо в июне прошлого года, он, правда ко мне пришел быстро, но вот вопрос готовился очень долго. У него не было места на страницах краевой газеты. Я поднял вопрос: Как так? «Красноярский комсомолец» пишет, а «Красноярский рабочий» - нет еще. Вощин отвечает: «Да, Вы правы, была небольшая публикация «Мой брат» за № 12, июнь, а после этого публикаций не было». После этой статьи мне сейчас и пишут, и звонят, приходят на эту тему. Я очень доволен. Вот и Мизгарту я сразу сообщил. Я просил его ответ мне написать, но пока ответа нет.

У меня в это время в тюрьме Красноярской работала кассиром двоюродная сестра Квитковская. Помню, она пришла с каким-то товарищем, их сотрудником из тюрьмы. За ней приехали, надо было, что ли, деньги выдать. Мы разговорились, она меня познакомила с этим товарищем. Он говорит: «Ну что, надо будет посмотреть». И через какое-то время она мне передает от него: «Последние три цифры 320, в карточке написано: «Освобожден». Значит, в 1975 году еще моя карточка с 39-го года в архиве тюрьмы сохранилась. А вот Попов запрашивал мое дело в КГБ и мне сообщил, что не нашли.

Работа с 1939 по 1943 год

После освобождения на работу не брали, Сенцов не брал. В плавсостав брать не разрешали, ссылались на то, что освобожден условно: проверить на лояльность к Советской власти.

Андрей Данилович ходил на прием к Петрову. В 1939 году он был начальником 3-го отдела НКВД. Петров распорядился, чтобы взяли. Принимал на работу начальник пароходства Назаров Иван Михайлович. Он сказал: «Тебе надо поправиться» и на 2 срока отправил в Дом отдыха.

Сначала Андрей Данилович работал старшим диспетчером пароходства, потом - в июле 1939 года - старшим диспетчером Игарского торгового порта.

Затем, в 1942 году, когда подал заявление в Сталинскую дивизию, начальнику пароходства сообщили о заявлении. В военкомате объявили: «Организуется штаб проводки морских судов». Назначили начальником Дудинского диспетчерского участка. Андрей Данилович улетел в Дудинку. С 1942 по 1946 гг. руководил флотом, портами, пристанями на этом участке. Базировался в Дудинке. Занимался перевозками Норильскому комбинату.

В 1943 г. его арестовали вторично. Горовенко тогда находился в радиорубке, вел связь с Диксоном. Звонок прибывшего из Красноярска сотрудника НКВД: Придите к нам. - Подождите минут 20, закончу связь. Минут через 5 хлопает по плечу: «Товарищи, прощайте, меня арестовали». Увели и посадили. Двое суток просидел в здании НКВД в Дудинке. Выпускают: «У тебя есть еще адвокаты». Заступились: начальник пароходства Назаров и уполномоченный ГКО (Гос. комитет обороны) на Диксоне. Как специалиста заменить было некем.

В настоящее время Андрей Данилович работает в объединении «Красноярскагролеспром» (пр.Мира, 7) с 17.00 до 23.00 диспетчером 2-й смены. Собирает сводки от предприятий и передает их в Москву.

Беседу провели: Полушкина И., Ушакова Н. 06.03.89 г., 18.03.89 г.