ЖЕЛАЮ РАДОСТЕЙ И ЗДОРОВЬЯ. КЛАНЯЙТЕСЬ ЛЮБИМОМУ МНОЙ БОРОДИНУ

Боже мой, как богата Россия хорошими людьми.
( Из письма А. Чехова сестре)

Эти заметки я не стал называть воспоминаниями, хотя речь в них и ведется о "делах давно минувших дней", к коим я был причастен. Посчитав, что любая мемориальность погубит начатое мной доброе дело - рассказать о хорошем человеке, с которым судьба счастливо свела меня, - я выбрал форму арабесков, не требующую от автора ни хронологической точности и последовательности, ни натужно- скучной, по-бухгалтерски дотошной правдивости. Есть такое понятие - "аберрация памяти". Оно ведь в значительной степени применимо ко всем без исключения очевидцам ,- помните обескураживающе точную при всей своей парадоксальности формулу: "Врёт как очевидец"? Так вот, я не был очевидцем, был участником. Поэтому и веры мне должно быть побольше, чем им.

Ещё об одном, столь же важном понятии, печально известном всем студентам-технарям (бывших студентов мучающем во снах кошмаром переэкзаменовки)- "сопромате", сопротивлении материалов. Мне с этим кошмаром пришлось столкнуться воочию. Казалось бы, что может быть проще: сел к столу, спокойно перенес на бумагу всё то, что помнится. Тем более что ничего специально припоминать, терзая свой мозг и душу прошлым и не нужно. Всё, что достойно описания, первоначально было проговорено вслух и проговорено многократно в беседах с друзьями, выкристаллизовалось, если так можно сказать, давно обретя и плоть, и кровь как устные рассказы, живущие вполне независимой от автора жизнью. Но вот не писалось. "Материал" взбунтовался против меня!

Для того чтобы свести воедино все памятные истории, я стал "набалтывать" их на диктофон. В самый разгар работы на экране TV вдруг(!) появился главный герой моих арабесков - Игорь Губерман. Как у нас говорят: "Нарисовался, - не сотрешь!" Целых два месяца 2001 года на ТНТ Игорь повествовал о своём замечательном прошлом и превосходном настоящем. Руки у меня, естественно, опустились.... Ненадолго, впрочем. В предисловии к стихам израильтянина Б. Камянова Игорь заявляет, что "очень это глупо - писать предисловия к стихам, когда автор их ещё жив (и ещё как, слава Богу, жив!)". Поэтому, как только Игорь Миронович "сошел" с телеэкрана, я тотчас же принялся за это "глупое дело" - рассказывать о человеке, о литераторе, говорящем о себе и пишущем лучше других. У меня появился, наконец, побудительный мотив. Игорь ничего- таки не рассказал о своей сибирской ссылке в Бородине, о своих бородинских знакомствах и дружбах. Этот пробел необходимо восполнить,- чем не благородная цель?

Если кто из читателей попеняет на меня за некоторую развязность тона (уверяю, кажущуюся), за явно неоправданное выпячивание собственной персоны (вздор!), отвечу словами булгаковского Бегемота: "Попрошу меня не учить, сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал!". За каким ещё столом!

# # # #

Как известно, "коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны". Хрущев добавил к этой грандиозной ленинской формуле ещё один плюс - "химизацию". Так в стране появилась "химия" и "химики", то есть те же зэки, коим изменили режим содержания (вместо зоны - исправительного лагеря - поселение), но не отменили трудовой повинности, значительно ограничив в гражданских свободах. Игорь после тугушинского лагеря (Красноярский край - зона на зоне) "добивал" свой срок на "химии" в Бородине (150 км от Красноярска), горняцком городке с 20-тысячным населением. Благодаря поистине героическим усилиям жены Татьяны Юрьевны (Таты), разнообразной помощи, в том числе и деньгами, многочисленных друзей, Игорю довольно скоро удалось переселиться из барака- общежития во вполне приличный "крестьянский" дом с огородом и сараюшками. Три года прожил он в этом доме с женой и сыном Эмилием, здесь, кажется, и начавшем ходить в школу. Три далеко не худших года своей жизни.

Срок Губерману дали за скупку краденого, как заурядному барыге- спекулянту, провалив, по сути, политическое дело. Одряхлевший коммунистический режим страсть как нуждался в громком политическом процессе, желательно ещё и антисемитском. Не вышло. Диссидента Губермана, сотрудника нелояльных советской власти печатных изданий, таких, к примеру, как "Евреи в СССР", друга многих и многих инакомыслящих (и инакодействующих), наверняка посвященного в их тайны - посадить не удалось. Посадили Губермана - коллекционера иконописи и много чего ещё другого. За скупку краденого, между прочим, и сейчас можно преспокойно посадить любого коллекционера, буквально устроив ему продажу краденого, что в игоревом случае и было проделано: не блестяще, надо сказать. Понимали это многие, считая Игоря скорее ярым антисоветчиком, чем матерым уголовником (сам же он, то ли в шутку, то ли всерьёз говорил о себе "допосадочном", как о типичном фраере-"чайнике".)

# # # #

Последнее московское письмо от Игоря пришло зимой 1988 года. Зимнее во всех отношениях письмо, стужей веющее, горечью напоённое, растерянное: "Сидим на чемоданах... новая квартира наша (адрес ещё, естественно, неизвестен) - находится в Иерусалиме, что довольно далеко. Нас отсюда (из СССР, конечно. - В. Г.) изгоняют, для чего специально вызвали и объявили... Всё совершается довольно мягко, однако необратимо". Игорь впоследствии так же спокойно, совершенно беззлобно, но подробно и с мягкой иронией расскажет об этом, безусловно, жестоком событии в своей автобиографической прозе (другой у него и нет) и, само - собой, в многочисленных стихах.

Получилось так, что в самый разгар "перестройки", когда в свободу слова, равно как и в другие, поистине божественные чудеса - демократические свободы - поверили, кажется, даже "профессиональные атеисты"... Так вот, в эти славные времена едва ли не одному- единственному литератору не нашлось места "на просторах Родины чудесной". Кончились диссиденты, страна избавлялась от последнего? Компетентные органы (это как раз туда вызывают и объявляют) находили невозможным дальнейшее проживание Игоря Губермана в Советском Союзе ввиду его фатальной несовместимости с тогдашней - всё ещё советской - властью. Заметим, кстати, что происходило всё это в годы, когда большая часть некогда крамольной литературы уже была издана, что-то "возвращено", как тогда говорили, что-то сотворено нанове. Страна ждала с нетерпением возвращения из долгого странствия апостола антисоветской крамолы - Александра Солженицына.

# # # #

Безусловно, те, кто умел мягко выпроваживать людей из родного дома, покидать который, кстати, жутко не хотелось, ибо "жить в нем становилось всё интереснее "... В общем, "компетентные органы" знали - от какого опасного зверя избавляются сами, от какого зла спасают советское общество.

Общество в свою очередь знало другого Губермана, менее кровожадного. И, напротив, не знало, зачем и почему от него необходимо избавляться. Бородинцы, к примеру, бок о бок прожившие с ним три года, вспоминают Игоря Мироновича как милейшего человека, вполне свойского, незаносчивого, простодушного (то же самое говоря и о жене Тате, о детях). Как подлинного русского интеллигента, способного и о Шопенгауэре порассуждать и "соленым" анекдотом блеснуть, причем, что важно, "собственного посола". Умеющему не только книжки "враждебные" кропать. Баньку собственноручно построившего и нужник. Вообще, замечательно успешно делавшего все то, что делаем и мы, вынужденные крестьянствовать горожане.

"Матерый преступник" обнаруживал абсолютную совместимость и с бородинцами, и с Бородино. С коллегами по работе в РСУ (разрезостроительное управление), куда был "назначен" простым электриком, имея высшее техническое образование. И с тетей Фросей, старушкой- соседкой, "консультантом по всем вопросам", как он ее называл.

Всё у него было "как у людей", то есть точно так, как принято в нашем благословенном захолустье. Пять дней работа, после которой ещё хлопоты по хозяйству. Вечерами по пятницам, после бани - застолье. В теплое время - во дворике у клумбы с шафранами или, если дождь, на "летней кухне", зимой - в "избе", у печи с изразцами. Своя картошка, огурцы-помидоры да под сибирскую водочку - милое дело, законное. И люди СВОИ за столом, те же электрики и сварные, как у нас именуют сварщиков, сосланные в Бородино из разных концов СССР. И местные электрики, бородинские, то есть вчерашние зэки и ссыльные...

Случались изредка и несколько иные гости. Академик Лапин, к примеру, "без двух минут Нобель", как говорил о нем Губерман. Матёрому советскому академику, кстати, не раз доводилось стоять в очереди за вином, погромыхивая пустой тарой в магазинчике, что располагался как раз напротив дома Губерманов, на пустыре, названном впоследствии "горбачевской площадью". (В отместку генсеку так названном. Помните печальной славы антиалкогольный указ?) Прославленный психофармаколог Изяслав Лапин, "благодаря чьим пилюлям космонавты, бороздя просторы вселенной, не перегрызают друг другу глотки" (И. Г.), становился на время своего отпуска вполне своим. Бородинцем. Уж в чем - в чем, а в питье и задушевном застольном общении у нас действительно "несть ни эллина, ни иудея"...

# # # #

К кому угодно, даже к самому замухрышному мужичонке Игорь мог обратиться либо на старинный лад - "батенька", либо по- студенчески - "старик", но всенепременно на Вы. "Замечательный мужик! Потрясающий мужик!", - часто слетало с его уст, неважно о ком шла речь. О профессоре Бернштейне, сподвижнике Бехтерева или о старом бывшем заключенном Павле, коренном бородинце, совершившем некогда попытку двойного убийства на почве ревности. Вернее, убийства и самоубийства. Всадив нож в сердце жены, всадил его и в своё. Дважды! Оба остались живы. После "отсидки" Павла - сошлись снова, легко и безболезненно. Счастливы как никогда! "Поистине шекспиров сюжет!",- восхищался Игорь.

# # # #
Зимнее прощальное письмо от Игоря заканчивалось так: "Кланяйтесь Вашим и любимому мной Бородину (часто вспоминаю нашу баню и кухню там)"... А вот выдержка из письма более раннего - подлинно весеннего (датировано мартом 1986 г.) Наш недавний (и невольный) земляк, вернувшийся на первую и главную Родину - в Москву, полной грудью вдохнувший воздуха свободы, ни сном, ни духом не помышлявший о грозящих ему крутых жизненных переменах, об отъезде за границу,- пишет: "Тут у нас всё тихо, благополучно и шумно, как всегда бывает в России во время оттепели". Именно так: и шумно, и тихо одновременно! Шумно оттого, что " мир бурлил, огнями полыхая, мир кипел от мыслей дрожжевых " (из стихов И. Г.),- помните первые годы "перестройки"? Тихо оттого, что никого за эти мысли не ставили к стенке.

# # # #

Годом раньше я гостил у Губерманов в Москве, живших тогда в непосредственной близости от бывшего завода Михельсона, где "еврейка стреляла в вождя" (И. Г.), и Павловских казарм. Только переступив порог их "нелегальной" квартиры (будучи "пораженным в правах" Игорь после освобождения ещё долго не мог иметь московской прописки) - я сразу оказался в знакомой атмосфере, в привычном для меня пространстве, с которым не было нужды заново знакомиться, "обживаться". Губерманы перевезли в Москву кусочек Бородина. При почти полном отсутствии мебели в комнатах (несколько кресел, стульев, письменный стол, кажется, бюро - всё изделия 19 века, найденные Игорем буквально на помойках, им же отреставрированные) - стеллажи, полные книг, множество картин, фотографий в рамках. Игорь не терпел голых стен. Не были они голыми и на весьма "поместительной" кухне - и здесь располагались многочисленные игоревы коллекции (в основном, предметы материальной культуры, давняя и недавняя старина). Даже люстра под потолком была частью коллекции, естественно, живой частью. - "Я долго не мог понять, почему так дешево оценила это чудо его бывшая хозяйка-старушка, - рассказывал Игорь, - словно избавлялась... Она - таки действительно избавлялась и от люстры, и от проклятого прошлого! В том доме, где она прожила всю свою жизнь, некогда размещался публичный дом. Ей, бедолаге, приходилось лицезреть это чудо ежедневно, как токарю свой станок". Похоже, у каждой вещи здесь была своя, часто захватывающе занимательная история.

Увидел я и сразу узнал бородинские приобретения Игоря. Невольно прикоснувшись к одному из них рукой, так же невольно улыбнулся, отдернув руку. Этого было достаточно. Наблюдавший за мной Игорь закричал: - "Тата, Тата, иди скорей сюда! Какая радость! Володя встретил, наконец, своего старого знакомого. Представляешь, ходит тут, ходит, сумрачный, неприкаянный, нас почти не узнает. Вдруг, смотрю, - просиял, своего встретил, родную душу!" - "Так кого-же, Игорь?" - "Да как же ты не видишь? Хрен Хреныча!"

В бородинском доме Губерманов, в простенке, на пестром домотканом коврике висела желтоватая, внушительных размеров кость, явно благородного происхождения. С именем и отчеством, как потом оказалось. - " Что это?" - спрашиваю. - "Хрен моржовый". - "То есть как?!" И отдергиваю, естественно, руку. - "Да так вот, батенька, - моржовый пенис, если вам так понятнее". И, довольный произведенным эффектом, Игорь раскуривает трубку. Спустя время на коврике появилась ещё одна кость, совсем небольшая.- "Котиков", - со вздохом пояснил Игорь.

В московской квартире Игорь с восторгом и гордостью поведал историю Хрен Хреныча. Доставленный в Бородино с Крайнего Севера во всунутых один в другой валенках, в Москву он въехал уже в роскошном ковре. Ковром, как я понял, именовался тот самый "деревенский" половичок, что украшал бородинский дом Губерманов. Поставщиком же "именной" кости был известный этнограф и историк Михаил Членов (фамилия подлинная, клянусь!), привозивший из экспедиций в Бородино разные диковинки. Это был его грев "каторжанину" Губерману (по лагерной классификации - очень высокая степень участия, вспомоществование, нечто такое, что ещё и душу согревает).

# # # # #

В кино Игорь ходил так. Спрашивал у билетерши, хорош ли фильм. Если та ему отвечала: "Муть голубая", немедленно шел за своими, приглашать на совместный просмотр. Восхищали Игоря фильмы Георгия Данелия, особенно "Осенний марафон" и "Мимино": - "Гениальный по хитрости и одновременно художественной силе есть там эпизод, невероятно позитивный. Помните, это когда телефонистка в Германии вместо родного для Мимино - Кикабидзе грузинского городка Телави, по которому того тоска обуяла, соединяет его с Тель-Авивом, с каким- то евреем. Но еврей этот оказывается не каким- то там евреем, а грузинским евреем, то есть совершенным грузином ( попробуй, скажи, что это не так,- зарЭжу! ), которого точно так же обуяла тоска по Грузии! И вот уже они вместе поют. Грузин из Тель-Авива всхлипывает в трубку, увлажняются глаза Мимино. Блестят слёзы на глазах у зрителей. Это, наверное, и есть катарсис". Подумав, Игорь выдвигает ещё одну версию: - "А, может, эпизод этот гениален идеологически? Гениален по своей подлости? Кто знает?"

Знаем мы нынешние, нас сам Данелия и просветил. То, что нам тогдашним казалось ужасной смелостью - смелостью и было. Данелии с помощью хитрости только и удалось включить этот в высшей степени человечный и драматически сильный эпизод в фильм. Тогда ведь даже на слово еврей было наложено табу (неофициальное, конечно), а с Израилем не было даже дипломатических отношений.

Об "Осеннем марафоне" Игорь говорил: - "Совершенно антисоветский фильм. И куда только Главрепертком смотрит?" О фильме Р. Балаяна "Полёты во сне и наяву": - "Бенкендорфа на них нет, - такая махровая антисоветчина!" Ему возражали: - "Игорь, помилуй, какая же здесь антисоветчина?" Спокойно и долго объяснял какая: - "Любое талантливое произведение в любом жанре - антисоветское уже по определению!"

# # # #

Как и большинство людей, не имеющих музыкального слуха, Игорь жутко любил петь. Пел громко, откидывая назад голову в особо драматичные моменты, активно "дирижируя", отстукивая ритм ладонями по столу... Уверяю, всем было хорошо, всем весело, не только Губерману. И не оттого, разумеется, что алкоголь бурлил в его и гостей жилах, не оттого, тем более, что честную публику забавляла весьма своеобразная музыкальность Игоря и столь непривычная во взрослом человеке непосредственность.

Было в игоревом самозабвенном энтузиазме что- то от детской нешуточной погруженности в процесс созидания (даже если это только игра), коему имеет смысл отдаваться только полностью, без остатка и безо всякого притворства, естественно. Играть- то Игорь, конечно, играл, но делал это в высшей степени серьёзно и ЗАРАЗИТЕЛЬНО...весело! Оттого пели и все присутствующие, независимо от знания слов. Правда, этими всеми могли быть разве что родные Игоря да "проверенные товарищи". Может, оттого все-таки, что не было у Игоря слуха?..

Еще не познакомившись толком, не сойдясь, я спросил Игоря, любит ли он музыку. Ответил он утвердительно, при этом как-то насторожившись, словно ожидал подвоха. Тата же открыто сообщила, что у них замечательно музыкальная семья, что временами прямо на кухне случаются настоящие хоровые концерты. - " Что же вы поёте?" Тут уж отвечал Игорь, и понять, что его ответ лукав, я тогда никак не мог. - "У нас в особом почете патриотическая, революционная тематика". Каково же было моё изумление, когда я сподобился, наконец, услышать этот хор. Пелись Окуджава и Галич, "Жена французского посла" Александра Городницкого (его здесь звали просто Саша, по праву дружбы) и "Не воюйте, монахи, с Государем". Пелись, между прочим, и "Батальонный разведчик" и "Гоп - стоп, бабушка, здорово". "Конфетки - бараночки" не пелись. Пошлость к этому дому не прилипала. Отскакивала!

# # # #

Человек книжный, литературный, наделенный, как мне кажется, безупречным вкусом, Игорь страшно огорчился, когда услышал песни Аллы Пугачевой на стихи Осипа Мандельштама, популярные в те годы "Александра Герцовича" и "Ленинград". - " Бедные Осип Эмильевич и Александр Герцович в гробу переворачиваются! Последний ведь "ШУБЕРТА наверчивал, как чистый бриллиант", а не какую - нибудь дрянь кабацкую".

О том, что Игорь сам поэт, я тогда не знал. Это до поры держалось в секрете.

####

Познакомил меня с Игорем по моей просьбе некто Демид, "химик", ходивший ко мне на продовольственную базу, где я тогда работал, "чифирнуть" (то есть выпить чаю, заваренного в пропорции: одна пачка на одну кружку; тот ещё чаек: сердце из груди выскакивало!) Знакомить он не хотел, отговаривал от знакомства, говорил: - "Губерман - неприятный человек, глаза - буравчиками, колючие, недоверчивые. Говорить с ним трудно - осторожничает. А то, наоборот. Умничать начнет - хрен остановишь"... В общем, знакомиться мне захотелось ещё больше, я настоял на своём. Встречать нас вышел мужик в мятых штанах, какой- то серой потёртой куртейке, не стриженный давно ... Не поверилось сразу, что это тот самый Губерман.

Не помню, как от калитки мы перебрались в дом, сколько чашек кофе выпили, как исчез Демид и в каком часу утра ушел домой я. Помню, что с неловкостью и скованностью было покончено в одночасье, в чем не было, наверное, моей личной заслуги. "Мужик в мятых штанах" оказался полной противоположностью тому, что "напел" мне о нем недобрый "химик" Демид... Один огромный русский классик, вспоминая о другом огромном классике, писал, что у того "очаровательная улыбка, ласковая, вместе с тем горестная", что глаза его "вовсе не страшны и не остры, а только по-звериному зоркие". Сказано словно о Губермане. Едва ли, впрочем, подобные сравнения пришлись бы ему по душе. И дело здесь даже не в грехе гордыни, коему он, очевидно, не был подвержен. Дело в не менее важном - стержневом свойстве натуры Игоря Мироновича. Всегда и во всем, при любых обстоятельствах оставаться самим собой, чего бы это ни стоило. Зачем ему быть на кого- то похожим, даже на великого классика?

Понял я это, конечно, не сразу. Но влекло к Игорю именно поэтому (поначалу неосознанно): вот человек, наделенный уверенной силой, и сила эта - духовность, вот человек, умеющий жить в согласии с миром и с самим собой, радующийся жизни и уже этим помогающий жить ближним своим. Кроме того, человек творящий, значит жизнь украшающий. Уже в первые дни знакомства я узнал, что Губерман автор научно- популярных книг. Позже узнал, что у него есть и художественные произведения, авторами которых числились "чужие дяди" (так называемое "литературное рабство") - Игорь, к примеру, написал одну из лучших книг маститого литератора Марка Поповского о народовольце Николае Морозове. Наконец, наступил день, когда Игорь открылся вполне (первое время наверняка подозревая во мне стукача). Дальше события развивались как в шпионском кино: Игорь спустился в погреб, достал оттуда ворох публикаций (западных, разумеется) о своем творчестве, о своих стихах.

Первый поэтический сборник, прочитанный мной, "Дацзыбао по-еврейски" был обнаружен на книжной полке, среди книг разрешенных и в этом смысле обыкновенных, эту же книгу - настоящую бомбу, - очевидно, просто забыли спрятать. - "Какой-то идиот или провокатор прислал из-за границы обычной почтой. Вот полюбуйтесь, - это же "верняковый" новый срок". На обложке значилось имя автора - Игорь Гарик. Загадка для дураков - кто автор. Читать этот сборник, покуда его не увезла в Москву Тата, приходилось урывками, "между рюмками", взять же книжку домой не разрешал Игорь. - "Пойми, старик, это опасно. Вот ты пойдёшь от меня с книжками, которые не любит советская власть, в потемках к тебе пристанут незнакомцы, скажут: - "Морда жидовская!" Что ты станешь делать? Не знаешь? Я знаю! Ты начнешь пинать их по яйцам, так? В итоге незнакомцы отметелят тебя до полусмерти. Книжки пропадут. Утром следующего дня с тобой очень вежливо будет разговаривать "литературовед в штатском". Пришло время, когда Игорь стал при мне читать свои стихи, и я запоминал их - старинная русская традиция! - с его голоса.

Думаю, не надо объяснять, что для Игоря Мироновича любая откровенность была чревата нежелательными последствиями. Он мне рассказывал то, за что его, во- первых, и должны былипосадить (не за спекулянтство, разумеется). А, во- вторых, "догнать" и посадить ещё раз.

# # # #

В парке Дворца культуры угольщиков " химики" прокладывали кабель. Между делом заварили "чифир", сидят, перекуривают. Неожиданно приезжает Функ, начальник. Сходу начинает орать: "Почему не работаем?". Но, углядев "чифирбак", как- то разом и вдруг сбавляет тон и с мягкой отеческой укоризной обращается к своим непутёвым "сыновьям": - " Эх, мужики- мужики, не хотите вы , не можете жить по-человечески. Русские люди, здоровые, сильные, - травитесь, уничтожаете себя всякой мерзостью..." Кто- то из " химиков", дабы удержать Функа в раздумчивом настроении, не допустив соскальзывания "отца родного" в ярость, деликатно так спрашивает: - "А кто, гражданин начальник, живет-то по-человечески? " - "Ну, например, немцы", - застенчиво отвечает немец Функ. - "Еще шведы и французы, - вежливо, в тон Функу добавляет Губерман, - кстати, и тем, и другим в свое время русские надавали по жопе". Только- только наметившейся идиллии семейной пришел конец. - "Работать, рожи уголовные!" - хлопая дверцей автомобиля, прорычал Функ.

# # # #

Надпись на книге " Гарики на каждый день": "Володе, другу по каторге и ссылке. С древнееврейским приветом. И. Г."

У Игоря необыкновенная подпись. Многие, глядя на эту закорючку, читают: "ИТУ... Исправительно-трудовое учреждение? Ничего так себе псевдонимчик!"

*Игорь Губерман. Последние дни "химии"
*Автограф Губермана на обороте фотографии

Восхищала Игоря Мироновича находчивость и изобретательность наших земляков, особенно языковая, острословие, достигающее порой высот виртуозности, "затейливая застенчивость" и многие другие вполне художественные приёмы. Приходит к нему однажды сосед Федор Угаров: - "У тебя, Мироныч, не жена - золото! Захожу тут как-то одолжиться до получки, не знаю, с какого бока подойти... Печка, - говорю, - у вас замечательная. Не печь - произведение искусства... Так твоя и про печку со мной поговорила, и денег дала. Другая бы просто сказала: "Да пошёл ты, Федя, на хуй!" В другой раз пришел Федор с жалобой: "Баба-то моя к детям уехала, уже неделю как один. Без бабы мужику никак нельзя. Без бабы как... без помойного ведра!" А вот и Федина баба пожаловала: "Займите пятёрку до получки. Сын из армии приходит, встретить надо по-человечьи".

Понравилось Игорю, как называют у нас детей, рождённых в первом браке ("местные"): - "Необыкновенно точно, ёмко и вместе с тем - нежно".

Из личной коллекции лагерных перлов, ничуть не стыдясь, приводил и такие: "Один раз - не пидорас!"

Обожал пение и песни пожилых женщин-соседок (молодые и тогда не пели, и нынче не поют), собирающихся по праздникам вместе - поболтать, попеть за чаркой-другой: - "Все эти хоры пятницкие, ансамбли декоративно - и декларативно- народные - на самом деле профанация народного, спекуляция на народном. Настоящее народное творчество представляют, скорей, эти вот нетрезвые бабки..." Не Бабкина, а бабки!

# # # #

Игорь лестно отзывался о творчестве своей тёщи Лидии Борисовны Либединской. Не было в этом и тени притворства, родственного политеса. Разборчивый критик, он любил книги писательницы Либединской, особенно "С того берега" (о Николае Огарёве), безо всякого сомнения, за высокие художественные достоинства (за что ещё можно любить книги?) Но больше книг любил саму Лидию Борисовну, дважды, если не ошибаюсь, гостившую у ссыльного зятя в Бородине. "Тёщенька",- неизменно обращался к ней "любезный зять", что, согласитесь, дорогого стоит. Ни пиететом ("любезный" и "лебезить" - не одно и тоже!). Ни, тем более, ёрничеством (даже и по-семейному мягким, вполне невинным), это не назовёшь. У Игоря с Лидией Борисовной были по-настоящему дружеские отношения, но совершенно без панибратства, ибо строились эти отношения изначально на основе уважения к личности, на основе взаимоуважения, - такие вот приматы. Они как-то замечательно ладили, щадя друг друга даже в принципиальных спорах. Во взаимоотношениях Игоря с Лидией Борисовной было, безусловно, что-то светское (сама Лидия Борисовна, кстати, дворянка). И в тоже время - по-русски раскованное, предельно естественное. Сердечность и благородство. Очень это хорошо действовало на окружающих: и духовно, и душевно оздоровляюще.

# # # #

Достаточно осторожный в оценках, что подчас сочеталось со строгостью, доходящей до жестокости, Игорь предвещал неминуемую популярность прозаиков В. Маканина, В. Пьецуха, поэтов - метаметафористов, Владимира Ерёменко. Сбылось. О творчестве Андрея Вознесенского отзывался безо всякого восторга, ценя только самые ранние его стихи ("Треугольная груша"). Однако появившихся в 1994 (95-ом?) году "Прорабов духа" (литературное предвестие "перестройки") воспринял как книгу талантливую, к похвале прибавив всё же толику хулы: "В очередной раз подтвердилось: Андрей Андреевич - великий завиральщик. Одна история его мальчишеской дружбы с Пастернаком чего стоит! Если верить Вознесенскому, Борис Леонидович едва ли не благословил его, "в гроб сходя".

С великим почтением относился к Фазилю Искандеру, Давиду Самойлову, Натану Эйдельману, и как к людям, и как к профессионалам (с Давидом Самойловичем и "Тоником" Эйдельманом вдобавок дружил). Почитал Андрея Синявского (Абрама Терца), Аркадия Белинкова (и поныне не оценённого по достоинству литератора). Обожал Ежи Леца. Сам фантастически "жадный" до чтения, "клинически влюбчивый", Игорь и меня "влюблял" попеременно то в Трумэна Капоте, то в Ивлина Во, то в Умберто Эко. Знаток русской и зарубежной литературы, свободно, по памяти цитировал библейские тексты, эссе Монтеня, баллады Вийона, рубайи Омара Хайяма. И если уж говорить о поэзии, то, кажется, не было поэта, с творчеством которого Игорь бы не был знаком. Высоко ценил русскую поэтическую классику "золотого" и "серебрянного" веков, творчество наших современников, поэтов "эпохи затемнения" (И. Г.) - от Николая Заболоцкого до Юнны Мориц и далее.

# # # #

Однажды Игорь дал мне почитать "Тяжёлый песок" Анатолия Рыбакова. Интересно было узнать, что он думает о самой книге и об её авторе. Ответ, признаться, обескуражил: - "Не знаю, хороший ли Рыбаков писатель, не разобрался ещё, а вот то, что хороший человек - факт. Хотя мы с ним лично не знакомы, он присылает роскошные продуктовые посылки". Вполне, кажется, "советский", наверняка благополучный писатель Рыбаков, автор популярнейших "Кортика" и "Бронзовой птицы", почему-то вдруг помогающий вполне антисоветскому Губерману, - странно... Помнится, Игорь сказал, что так бывает. Что даже чудовища вроде "дяди Стёпы" Михалкова и Александра Фадеева совершали такое в своё - совершенно чудовищное! - время.

# # # #

Большая умница, израильская писательница Дина Рубина, выступая в прошлом году на творческом вечере Игоря Губермана в ЦДЛ, сказала, что дружить с ним очень уютно. Точнее не скажешь.

Из Бородина Губерманы уезжали летом 1984 года. У провожающих, понятное дело, - кошки на сердце скребли. Сдружились ведь за эти годы нешуточно, накрепко. Расставались навсегда. На прощальном ужине одна подвыпившая гостья воскликнула: - "Как плохо, что вы уезжаете, как жаль. Не уезжали бы, а?" Игорь довольно грустно ответил: - "Огромное тебе спасибо, старуха, и такой же огромный типун на язык".

# # # #

Застолья в доме Губермана, где все присутствующие чувствовали себя "равными среди равных", носили исключительно благородный характер. Несмотря даже на то, что из вин, к примеру, здесь подавали вместо Бургундского или Рейнского - плебейскую "Чашму" - "бормотуху" (только её и продавали в тогдашних магазинах). Были и другие "отклонения от протокола".

Притом, что никаких запретных тем не существовало, никому бы и в голову не пришло заговорить о чем-то низком, пошлом, да еще пошлым, "нечистым" языком. Не имели здесь успеха ни блатная речь, ни сленг, убогая лексика юнцов. За ненадобностью. Поэтому новичку, погруженному в непривычную культурную среду, сподобившемуся благодати чистого, высокого общения, грозило страшное потрясение. Ему после светских любезностей и драгоценных цитат из Пушкина и Ахматовой, к которым только-только привыкли уши, предстояло вновь услышать то, от чего светские уши "вянут" немедленно. Такую едрёну феню, такой мат, что хоть святых выноси! Да еще из уст хозяина, коренного московского интеллигента, своего конечно, "в доску", мужика - "Мироныча", но все равно ведь... ИНТЕЛЛИГЕНТА!

Безусловно - интеллигента. Ненормативной лексикой Игорь пользовался совершенно профессионально, то есть как филолог. Он ею не пренебрегал, справедливо считая, что она есть законная, неотъемлемая часть живого великорусского языка. Едва ли не самая живая, общедоступная и общеупотребимая часть! Впрочем, это отдельная тема. Скажу только, что мат в сибирском доме Губерманов если и звучал, то это был мат особенный. Не тот, коим "цементируют" речь наши соотечественники, а мат фольклора, преимущественно городского, мат анекдотов, побасенок, ''крылатых выражений", ситуативный мат. Одним словом - мат преимущественно ЛИТЕРАТУРНЫЙ. Так вот, ни Игорем, ни его собеседниками мат не культивировался, а, скорее, транслировался, прибегали к нему только тогда, когда он и должен был звучать. В этой семье "в законе" были не только живые слова и мысли Пушкина и Монтеня, но и озорная русская матерщина. Ведь Пушкин "Тени Баркова" это тот же самый Пушкин, творец "Евгения Онегина" и необыкновенной чистоты "Капитанской дочки". А фольклор - та же самая литература и автор ее - народ, как принято считать... Немало образчиков истинно "народного творчества" принадлежит перу Игоря Мироновича ("Не стесняйся, пьяница, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного").

Собственно говоря, Игорь Губерман - представитель русской реалистической школы. Поэтому герои его произведений изъясняются не стерилизованным, "книжным" языком, а, как и их реальные прототипы - разнообразно, в том числе и матерно. Благо, что делают они это все-таки пореже своих прототипов.

# # # #

"Угостил" меня как-то банькой, построенной собственноручно, от того особенно дорогой, особо чтимой. Попарились, потягиваем квасок в предбаннике. - "Ну, как вам, батенька, банька?" - интересуется хозяин. - "Заебись!" - выпаливаю, не задумываясь, тут же смутившись дико. Игорь: - "Во как! Благодарю! Это по-нашенски, по-бородински. Весьма польщен!".

# # # #

Прекрасный писатель, мудрец Ю. Карабчиевский говорил: "Это два различных мира: дом, где кормят, и дом, где не кормят". В доме Губерманов сразу после "здрасьте" приступали к кормлению гостя, хоть и в два часа утра! То есть, не предлагали поесть, а подносили еду. - "Володя, не пижоньте, садитесь немедленно за стол, в вашем возрасте есть хочется всегда". "Химик" Губерман, живя на весьма скромную зарплату, содержал семью (летом приезжала еще и дочь Татьяна), кормил-поил своих многочисленных гостей, москвичей и бородинцев, покупал книги, давал взаймы... Помогали и ему. И частные лица, в том числе иностранцы. И благотворительные организации. Помню, как некто однажды прислал половую краску! В годы глубокого застоя, то бишь "развитого социализма", дефицитом было все мало-мальски нужное человеку, от презерватива до автомобиля. Идя в гости к Игорю, друзья прихватывали с собой кто пару бутылок "Медвежьей крови" (болгарское вино), а кто и баночку груздей. - "Роскошное вино, прекрасные грибы!" - восторгался он.

Мой друг Сергей Шалыгин, которого я познакомил с Губерманами уже после возвращения их из ссылки в Москву, будучи студентом последнего курса ГИТИСа, частенько наведывался к ним в Павловский переулок, рассчитывая не только на интеллектуальное общение, но и на сытный ужин. И стыдился этого только первое время, до разговора "по-мужски" с Игорем, убедившим Сергея в том, что тот всегда желанный гость. Вот отрывок из одного письма Игоря ко мне: "Очень и мне и Тате нравится твой приятель Сергей - вот пример целеустремленности без суеты и пакостности, удивительно это и симпатично до невероятия". Помог Игорь Сергею и с жильем в Ленинграде, куда Сергей попал по распределению. Какое-то время он жил в квартире академика Изяслава Лапина, покуда "Слава" работал в США.

Думается, что и ныне заслуженный артист республики, солист Петербургского театра музыкальной комедии Сергей Шалыгин с благодарной нежностью вспоминает те благословенные времена. Как вспоминают их и все бородинцы, не убоявшиеся дружить с опальным поэтом и сердечно принятые в его доме, "под сенью мирных стен", со светлой личностью, замечательным мужиком Игорем Мироновичем Губерманом.

НЕОБХОДИМЫЕ ДОБАВЛЕНИЯ.
Автор - Владимир Гревнев

Имена некоторых персонажей изменены на созвучные. За это автор ни перед кем не извиняется. Извиняется перед всеми лишь за... глаголы. К сожалению, почти все они - прошедшего времени. Все-таки, знаете, двадцать лет отделяет нас от описываемых событий. Но если бы не жанровые ограничения, уверяю, большую часть глаголов можно было, не греша против истины, перевести и в настоящее время, и в будущее... К сожалению, только глаголы.

Блог Владимира Гревнева. 6.04.2008