Помню я себя с трех лет – именно тогда произошел трагический случай с моим братиком. Ему было год, девять месяцев и двадцать семь дней, когда он утонул. И вот этот случай запомнился мне во всех подробностях.

Родилась я 5 июня 1927 года в деревне Мистолово Парголовского района Ленинградской области. Теперь это Токсовский район. Деревня наша находилась в двенадцати километрах от Ленинграда. Сейчас ее уже нет, не так давно я была там: от всей деревни остался только один дом. А рядом петербуржцы строят коттеджи. Местность там холмистая, привлекательная. Там красивый лес, недалеко река и город близко. Озеро сохранилось, поле заросло деревьями. Береза, которая росла возле нашей школы, тоже сохранилась. Сейчас до самой деревни проведена асфальтированная дорога.

* * *

Из книги Л.А.Гильди “Расстрелы, ссылки, мучения” (СПб., 1996):

“До начала массовых репрессий ингерманландские финны представляли самую многочисленную после русских национальность в регионе. В Ленинградской области их проживало свыше 120 тысяч, в Ленинграде – около 20 тысяч и приблизительно столько же на остальной территории СССР.

Расселение ингерманландских финнов на территории Ленинградской области соответствовало их основному занятию – сельское хозяйство и рыболовство”.

* * *

Детство мое пришлось на тот период, когда в наших местах была еще хуторская система. И мы жили на хуторе. Рядом жила тетя Маруся – папина сестра. Был на хуторе еще один дом – стоял он недалеко, на горке. Так и жили – тремя домами.

Семья наша состояла из бабушки – папиной мамы, папы и мамы, старшего брата Павла 1925 года рождения, другого брата – Рейно 1929 года рождения, который утонул, еще был один брат Рейно, названный в честь утонувшего, – 1932 года рождения, брат Урхо 1937 года рождения и я. Такая у нас была семья.

Когда мы жили на хуторе, дом наш состоял из двух половин: кухни и комнаты. Комната была разгорожена, и за перегородкой находилась спальня наших родителей. Одним словом, небольшой у нас был дом. К нему была пристроена довольно просторная прихожая или правильней будет сказать – сени. Имелось у нас два погреба, ледник и хлев. Держали скотину – корову, свинью, лошадь, кур. А потом, когда началась коллективизация, лошадь у нас забрали вместе со всей сбруей и прочим. Забрали и сенокосилку.

Расскажу о случае с погибшим братиком. Мама наша часто – через день – ездила в Ленинград, возила туда на продажу молоко. Корова у нас хорошо доилась, и это было большим подспорьем для семьи. Каждый раз мама вместе с бидонами молока проходила пешком семь километров до ближайшей станции Кузьмолово, а оттуда до Финляндского вокзала Ленинграда можно было доехать поездом.

Когда в тот день мама уехала в Ленинград, мы остались одни с бабушкой. Попили с братом чайку, пошли на улицу играть, у нас была игрушка – коровка на колесиках и два деревянных ведерочка. И тут у меня пажик расстегнулся, я пошла обратно к бабушке. А маленький брат Рейно остался один. А мы с ним собирались принести корове воды, он взял эти два деревянных ведерочка и пошел к пруду. Потом, видимо, запнулся, упал личиком в воду и захлебнулся. А мы вышли – его нет. Бабушка побежала вначале по соседям искать. Когда его вытащили из воды, спинка вся была сухая. На нем, помню, был матросский костюмчик. Бабушка взяла его на руки и понесла домой, положила на кровать. Когда мама пришла домой, подняла простынь, – он лежит мертвый. И она упала в обморок. Больше ничего не помню, только похороны. На кухне стоял стол, на столе стоял голубой гробик, крест тоже был голубой. На голове у Рейно был надет кружевной чепчик. На кладбище меня не взяли. Так мы остались без братика.

Отец у нас был из очень бедной семьи. До армии он работал пастухом, причем трудился с самого раннего детства. Семья, из которой вышла мама, была более зажиточной. Я бывала, конечно, в том доме, где когда-то до замужества жила мама. Там жил отец мамы – мой дедушка Павел. Это был очень большой дом, возле него стояла еще рига, где сушился и хранился урожай зерновых. Помню, что в бывшей маминой семье даже имелись работники, там держали несколько лошадей, корова тоже была не одна. Запомнилось мне, что в доме у деда Павла стояла фисгармония. У мамы было семь сестер и два брата. И когда все собирались на праздники в этом большом доме, всегда играла фисгармония, и всегда они пели – певучая была семья.

Вначале мою будущую маму не хотели отдавать замуж за папу – из-за того, что он из бедняков. Но они все-таки поженились. И начали создавать свою семью – отделились, построили свой небольшой дом, о котором я уже рассказывала. Папа у меня 1873 года рождения, а мама – 1875-го.

Потом папу взяли в Красную армию. Он отслужил в ней два года, участвовал в Гражданской войне, был пулеметчиком. Домой пришел весь израненный. Ранили его в желудок и в глаз, глаз у него был стеклянный. В колхозе работать он с таким здоровьем, конечно, не мог.

Когда стали организовывать колхозы, хуторскую систему ликвидировали, всех выселили с хуторов в деревню. В нашей деревне было две улицы, на нашей улице имелся магазин, а на второй, где жила тетя Маруся, находились конюшня и школа. В деревне было больше ста дворов и клуб, куда мы, повзрослев, бегали на танцы.

Помню, как с папой ходили на сенокос, мы со старшим братом переворачивали сено. Сенокос находился недалеко от нашей деревни.

Рядом с деревней начиналось болото, а за ним был лес. На болоте росла ягода, на зиму мы всегда собирали бруснику, а в лесу всегда было очень много грибов, там же собирали и шишки, чтобы зимой топить самовар.

К нам регулярно приезжали дачники из Ленинграда – муж, дядя Миша, жена и девочка. Однажды дядя Миша взял нас с собой на речку. Он купался, загорал. В том месте, где у реки был поворот, имелось глубокое место, и там сделали что-то вроде корыта, и мы в этом корыте хлюпались. Я отстала от всех и упала. Дочка дяди Миши закричала, что я упала, и он меня моментально вытащил из воды. Так что и я побывала в детские годы на грани смерти. Мальчишки из деревни сидели напротив и видели, как я там кувыркалась. Маме решили не говорить об этом, потому что потом она будет ругаться. А мальчишки рассказали своим матерям, и мама все равно узнала.

Население в наших краях было финское. Школа в нашей деревне имелась только начальная, и я закончила 4 класса на финском языке. На хуторе я была единственной девчонкой, остальные – мальчишки, и я росла среди них, поэтому была очень отчаянная. Например, откуда-то у нас оказалось много патронов, пустых гильз, мы брали спички, наталкивали в гильзы серу и возле бани взрывали.

Мама, помню, меня всегда ругала: ты не девочка, не с куклами играешь, а все в какие-то мальчишечьи игры.

Делали мы сами лыжи из бочки: заострим дощечки, прибьем ремешки и катаемся, даже с трамплина прыгали. (Я хорошо каталась на лыжах, потом, уже в Омске, занимала первые места на соревнованиях по лыжам, по стрельбе, по бегу на коньках.) Когда я пошла в школу, маме сказала, что мне не надо покупать портфель, а нужен ранец, потому что в школу ездили на лыжах, и с ранцем удобней.

Как я уже говорила, папа из-за своего здоровья в колхозе работать не мог, работал он в Ленинграде на фабрике-кухне № 3 охранником. И каждый день ездил в город на работу.

Отца арестовали ночью, приехали на “черном вороне” и забрали. Утром мама нам об этом сказала.

* * *

“ПРОТОКОЛ

На основании ордера Упр(авления) НКВД по Ленингр. области (УГБ) за № 103 от 15 февраля 1938 г. произведен обыск в д. Мистолово у гражданина Невонен Павел Павлович.

Согласно данным задержаны: Невонен Павел Павлович.

Взято для доставления в Упр(авление) НКВД СССР по Ленобласти следующее (подробная опись): паспорт, 5 шт. тетрадей, разная переписка.

Заявления на неправильные действия, допущенные при обыске: не имею”.

* * *

Младшему нашему мальчику Урхо был тогда только годик, а старшему Павлу – около 13 лет. Он только закончил 4 класса, но т.к. после ареста отца некому было работать, он пошел в колхоз и работал на лошадях. На этом его учеба закончилась. Меня мама продолжала учить – отдала в 5-й класс, в Ленинград. Там жили наши родственники – две папины сестры – тетя Лиза и тетя Анна, в доме на проспекте К. Маркса, дом 103, кв. 9, напротив кондитерской фабрики имени Микояна. В 5-й класс я пошла в русскую школу, было очень трудно. Говорить на русском я умела, нам и в начальной школе преподавали два урока русского языка в неделю, а потом, когда у нас жили дачники из Ленинграда, они говорили на русском, поэтому русский язык я знала. Но все равно учиться было нелегко. Тяжело мне давалась, например, математика, потому что не понимала математические термины. Мне помогала дочь тети Лизы – Аня, моя двоюродная сестра, она-то училась в русской школе.

Бабушку, папину маму, помню хорошо. Она умерла 25 февраля 1938 года, мне было 11 лет. Умерла бабушка в 86 лет. Конечно, ее подкосил арест сына. После того, как отца увезли, ее парализовало. Долгое время не могла ходить и говорить, потом постепенно речь восстановилась, стала ходить, держась за стенку, но здоровье ее было уже подорвано. Помню хорошо тот день, когда она умерла. Мама очень рано уехала в Ленинград с молоком, а мы с другими детьми остались дома. Утром я услышала, что бабушка богу молится, испугалась и разбудила старшего брата Павлика: “Что-то бабушка молится: не умирать ли собралась?” Мы закрылись одеялом и боялись подойти. Когда тетя Маруся утром пришла нас проведать, бабушка лежала на кровати уже мертвая.

* * *

Из книги Л.А.Гильди “Расстрелы, ссылки, мученья”:

“Особенность политических репрессий, жертвами которых стали все ингерманландские финны, состояла, во-первых, в том, что они подвергались репрессиям вместе со всеми невинно пострадавшими гражданами страны независимо от их национальной принадлежности. Во-вторых, специально только против их самих разрабатывались и осуществлялись политические репрессии за принадлежность к своей национальности и за близость к Финляндии. В-третьих, в отличии от репрессий, применявшихся против других депортированных народов, репрессии против ингерманландских финнов отличались особой жестокостью и продолжительностью”.

* * *

Когда я была маленькая, бабушка мне говорила: “Запомни, внучка: в Библии сказано, что скоро будут по небу летать железные птицы, и все будет опутано проводами. Я не доживу, а ты, может, доживешь”. Я спрашивала ее, а что такое жизнь, сколько человек живет? Она отвечала, что жизнь – это как цепочка у часов – у кого-то длинная, у кого-то покороче, и каждое звено цепочки – это день жизни.

И настанет последний день, когда человек умирает. И с тех пор я помню, что у каждого человека своя цепочка.

Мама, как я уже говорила, часто уезжала рано утром в Ленинград и разносила молоко по квартирам: у нее были постоянные клиенты, которые брали наше молоко. Помню такой случай, я еще не ходила в школу, а вокруг хутора были поляны, где росло очень много ландышей, я насобирала полную корзину, навязала букетов, и мама взяла меня с собой в город продавать эти ландыши. В Ленинграде она меня оставила на мосту, научила говорить: пучок – пятачок, пара – пять копеек. Она ушла, а я сидела и торговала. Подошел мужчина и спросил о цене. Я сказала, и он забрал у меня все оставшиеся ландыши, дал сколько-то денег – сколько, не помню. Но я была такая счастливая, что цветы продала. Таким образом помогала маме. На холмах росло много земляники, мы собирали ее, и мама отвозила в город – тоже продавать. На болоте собирали морошку, клюкву и бруснику, а в лесу росла черника и голубика. Богатые были у нас места. Чернику и голубику прямо без сахара мама засыпала в бутыли и ставила в погреб со льдом, потом всю зиму мы ели свежую ягоду.

В Ленинграде, как я уже говорила, обосновались две мамины сестры – тетя Лиза и тетя Аня. Они жили вместе в трехкомнатной квартире. Я жила в комнате с тетей Аней, а тетя Лиза, дядя Коля, двоюродная сестра Аня, брат Павел жили в двух других комнатах. Тетя Лиза работала дворником, каждое утро она нас будила, и мы все ходили помогать чистить двор и территорию около дома. Тетя еще нанималась стирать белье. Мы с Аней, двоюродной сестрой, ей тоже помогали. Потом белье сушили, был большой стол, с одной стороны Аня встанет, с другой – я, утюги грели на печке и гладили. Таким образом зарабатывали себе на жизнь. Мама приезжала из деревни, привозила молоко, сметану, творог. Так что с 5-го класса я с мамой почти что и не жила. Закончила в Ленинграде 5 и 6 классы.

* * *

5 июня 1941 года мне исполнилось 14 лет. Вскоре объявили о начале войны. И тут начались наши новые беды. В деревне у нас сразу отобрали корову. Но за корову нам дали справку, и когда мы потом попали в Красноярский край, нам выделили на основании этой справки другую корову.

Наша деревня попала в кольцо блокады. Немцы до нас не дошли, мы их видели только когда пленных вели мимо нашей деревни. Мы жили за счет того, что у нас был запас жмыха из подсолнуха и из сурепки. Мама этот жмых делила на кусочки, жарила и кормила нас. Было немного картошки. Свинью закололи, но мясо из погреба у нас забрали солдаты. Они тоже были голодные, часто приходили, и мы всегда делились с ними и жмыхом, и картошкой. В полутора километрах от нас была другая деревня, там стояли зенитки, а в нашей деревне – звукоуловители. Немцы бросали с самолетов листовки, призывали гражданское население не сушить белое белье на улице, чтобы не бомбить мирное население.

В Ленинграде я жила до тех пор, пока школу не закрыли. Нас, подростков, заставляли дежурить на крыше, на чердаках. Нам давали большие железные щипцы каждому и кули с песком, кадки наверху стояли с водой. Если зажигательная бомба упадет, мы этими щипцами хватали её и тушили. А когда школу закрыли, в первое время сделали в ней госпиталь, и мы ходили туда и помогали разносить раненым пищу. Помню, поили их отваром из овса. Это очень полезно, и до сих пор я пользуюсь этим овсяным отваром, особенно если больные легкие. Я многим это советовала – на литр молока стакан овса, запарить и пить по полстакана тепленьким.

При бомбежке в бомбоубежище первое время бегали, потом перестали. Однажды нас в бомбоубежище завалило, откапывали его до 12 часов. А однажды я стояла под аркой, услышала – летят самолеты бомбить, пошла в бомбоубежище, а вскоре случилось прямое попадание в тот дом, где я под аркой стояла. Два раза я была в таком переплете, на грани жизни и смерти. Но все это воспринималось как-то равнодушно, видимо, мы просто от всего этого отупели. Идет впереди человек, падает, а ты идешь дальше, уже не реагируешь. Никогда не забуду машину-грузовик, выше кузова были человеческие трупы наложены и брезентом накрыты. Их увозили на Пискаревское кладбище, там динамитом рвали ямы и сбрасывали умерших туда. Эта страшная картина осталась у меня на всю жизнь.

Когда школу в Ленинграде закрыли, я приехала в свою деревню. Нас начали привлекать к земляным работам – рыть окопы и противотанковые рвы, ремонтировать дороги. Через нашу деревню шла большая дорога, много войск проходило. Так мы жили до марта 42-го года. Очень много из-за голода у нас погибло деревенских. Мы ходили по домам, увидим, что покойник – положим на санки и везем в специально для этого выделенный большой погреб.

Запомнился ужасный случай. Через дом от нас жила одна многодетная семья, мы шли мимо них за водой с флягой, и вдруг я слышу крик:

– Ты че мне голую кость от руки дал?

– А мама у меня была грамотная женщина, хотя и окончила всего 4 класса, работала в сельсовете. Я прибежала домой и говорю: мама, так и так. Она обратилась к участковому милиционеру, и потом все пошли в этот дом. Там были такие же ребятишки, среди них – девочка белокурая, хорошенькая. Мама ещё до этого случая даже говорила: давайте возьмем эту девочку к себе. Но брат Павел был против – а вдруг, говорит, мы выживем, а она – нет (она уже слабенькая была), скажут, своих детей спасли, а ее нет – и мы этого ребенка не взяли к себе.

Так вот, когда мы в этот дом зашли, их мальчик, 27-го года рождения, уже лежал на кусочки разрезанный. Их не убивали, они сами умирали, а уже потом их варили. Когда полезли в погреб, там головы были сложены в ведро, и голова этой белокурой девочки лежала сверху. Мать и старшую дочь арестовали, куда они делись потом, – не знаю.

Голод был страшный. У нас была кошка, за нее ленинградцы предлагали золотые часы, но мы так и не смогли отдать ее на съедение. Когда мы поехали в эвакуацию (нам дали 24 часа, чтобы мы за это время собрались), то кошка осталась сидеть на печке.

* * *

В марте 42-го года депортировали всех финнов. 158 финских деревень было вокруг Ленинграда, и за какие-то два-три дня всех нас эвакуировали. От всей нашей деревни осталась только одна русская семья – Шмагины, остальные были финны.

Из книги Л.А.Гильди “Расстрелы, ссылки, мученья”:

“В недрах сатанинской системы Берии был разработан с ведома Жданова и Сталина план окончательного изгнания ингерманландцев из Ленинграда и Ленинградской области в 1942 году. Решениям Военного Совета Ленинградского фронта (март 1942 года) “О принудительном выселении ингерманландцев из Ленинграда и его пригородов” предшествовала информация управления НКВД Ленинградской области о раскрытии среди ингерманландцев “контрреволюционной повстанческой организации”. Это была чистейшей воды ложная информация. Никакой подобной организации в блокадном городе и его пригородах не существовало, это было от начала до конца сфабрикованное уголовное дело “бдительных” чекистов. Ленинградское управление НКВД и ранее неоднократно придумывало раскрытие среди ингерманландцев различных шпионских, контрреволюционных и т.п. организаций и групп”.

* * *

И мы отправились в путь. Под все имущество нам дали одни финские саночки. С собой взяли мешок материала и швейную машинку зингеровскую. Мама, помню, говорила: я всех вас с этой машинкой прокормлю. (Машинка эта, между прочим, до сих пор у меня жива и работает). Старший брат встал в пристяжку с мамой, я сзади толкала, а младших братиков посадили на санки. И вот 7 километров шли пешком до станции. А там стоял обыкновенный поезд, нас погрузили в пассажирские вагоны и довезли до Ладожского озера. Мама обратилась к одному шоферу, начала просить, чтобы он нас забрал. Но тут подошел какой-то мужчина, дал этому шоферу папирос, и тот повез его. Но может быть, это было для нас и счастьем потому что большинство первых машин ушло тогда под лед.

Но вот, наконец, и мы сели в машину, мама наверху, а я рядом с шофером. И шофер мне говорит: “Возьми брата на колени, и если только машина будет погружаться в воду, выбрасывай его и прыгай сама следом”. Так мы с младшим братом и ехали в кабине с открытыми дверями. Ехали очень медленно, колеса наполовину были в воде, и все-таки мы добрались до берега. Нас поместили в большую церковь, и здесь очень много народа погибло потому, что нам сразу дали хлеба по полкило на человека и супу, и многие, когда это съели, умерли от заворота кишок.

* * *

Из книги Л.А.Гильди:

“Весь мир знает о Ленинградской блокаде, героизме, трагедии, о страданиях жителей Северной Пальмиры. Но мало кому известно даже в Санкт-Петербурге, что весной 1942 года органы НКВД переправили по “Дороге жизни” последних оставшихся в живых двадцать семь тысяч блокадников-ингерманландцев. Переправили не для того, чтобы спасти этих людей, а отправили в организуемые в северных районах Сибири, в Якутии, на берегу моря Лаптевых СПЕЦПОСЕЛЕНИЯ. Старожилы помнят эти спецэшелоны. В них помещали измученных блокадой людей, дистрофиков. Медицинской помощи никакой не оказывалось. Больных, находившихся в критическом состоянии, из эшелонов не снимали для помещения в больницы. Люди продолжали умирать от истощения и болезней. Смерть от голода – невероятное физическое страдание. Тяжело было видеть гибель людей по этой причине, когда за пределами вагонов спецэшелонов свободные граждане при всей бедности военной поры от голода не умирали и несомненно помогли бы выжить ингерманландцам-блокадникам.

В дополнение к этому среди спецпоселенцев быстро распространились дизентерия и тиф. На всем пути следования люди не проходили санобработки. Завшивленность дополняла страдания людей, смертность”.

* * *

На этом берегу для нас были приготовлены телячьи вагоны. Из них состояли “500-веселые” поезда. Нас погрузили по 100 и по 50 человек в вагон, смотря в какой попадешь, и повезли. Куда мы ехали – сами не знали. А ехать, как оказалось, предстояло целый месяц. Когда подъехали к Тихвину, эшелон остановили. Прицепили два паровоза к нашему поезду, заставили нас потушить все буржуйки, чтобы не было в вагонах огней, и эшелон помчался через линию фронта. Кругом стреляли, ракеты взлетали, все гремело, рвались бомбы, был какой-то кошмар. Кто молился, кто матерился, кто что делал. Но пронесло – проехали это опасное место. После этого мы целые сутки стояли в открытом поле, потом поехали дальше.

Нас должны были кормить на крупных станциях, но кормили не всегда. Помню, дядька из нашего вагона поймал большую черную собаку, между вагонами ее разделал и сварил суп, нам всем досталось по маленькому кусочку мяса. Это была очень тяжелая дорога, не было даже возможности похоронить умерших, начальник поезда сказал: открывайте двери и выбрасывайте трупы наружу. Так и делали, выбрасывали на ходу умерших стариков и детей. Если сможем набрать дров или веток, пока поезд стоит, значит едем в тепле, а если нет – мёрзнем. Кругом возле путей после бомбежки валялись разбитые вагоны, отдирали от них доски – этим и топились.

Помню, когда проезжали Омск, мне мама дала нитки мулине и попросила поменять на молоко для младшего брата. Хорошо помню, рядом с вокзалом был базар. Пришла я туда, женщина одна увидела мое мулине, подозвала. Я думала она два-три мотка возьмет и даст мне молока. Она забрала все, налила мне баночку и отправила. Мама спрашивает: что так мало? А я не знаю, что и ответить...

Потом на какой-то станции мама пошла покупать продукты и отстала от нашего поезда. И мы, дети, остались одни. Двое суток мы ехали без мамы. Потом она нас догнала на пассажирском поезде.

Доехали мы до Абакана. От Абакана была ветка на Ачинск, и нас пересадили и повезли в сторону Минусинска. Доехали до станции Копьево. Там нас уже ждали подводы. Погрузили на них вещи, детей и стариков, а остальные шли пешком 75 километров до леспромхоза. Весь небольшой поселок (назывался он Юзик) пришел смотреть на приехавших финнов. Нас поместили в большой барак – человек сто, в основном женщины и дети. И началась новая жизнь.

Нас спасло то, что в Красноярском крае очень рано начинается цветение черемши. Мама варила из нее суп. Запомнилось, что когда мы приехали туда, обратили внимание – местные все что-то жуют. Оказывается, из пихты делали жвачку и жевали ее, а для нас это было удивительно.

Километрах в семи от леспромхоза находилась школа, куда меня мама отправила учиться в 6-й класс. Мама и старший брат работали в леспромхозе, зимой заготавливали лес, летом по горной реке сплавляли его. И нас, подростков, привлекали на заломы: это когда на изломе реки собирается лес. И мы баграми помогали разбирать такие заломы.

У местных сибиряков какого-то враждебного чувства к нам не было. Они сами были бывшие “кулаки”. Рассказывали нам, как их тоже привезли в тайгу в посёлок Юзик, там и поселка практически никакого тогда еще не было. Бросили, с этого они начали жить, стали строить дома, организовался леспромхоз. “Кулаки” были рабочий народ, они понимали нас хорошо. И вообще – за всю жизнь я не чувствовала, чтобы ко мне относились как к притеснённой, хуже, чем к остальным. Я никогда не скрывала, что финка, хотя некоторые специально переделали себя на русских. В советском паспорте была указана моя национальность – финка, имя Эльви. Пастор меня окрестил Эльви-Эстер. В деревне только один дедушка звал меня так – двойным именем. В школе звали Эльви, а в Ленинграде стали называть Эльвира, так и в паспорте записали.

Мы зимой приходили только на субботу и воскресенье домой, а жили в школьном интернате в райцентре Сарала. Отношение местных детей к нам было нормальное, не дразнили, никто нас не упрекал, что мы финны, что приехали к ним. Наоборот – помогали кто чем мог. В интернате у меня была подружка, они держали корову, мама ее давала творог и сметану, подкармливали и нас. Учились вместе – и мальчики, и девочки. В интернате пожила маленько, потом мама отдала меня в няньки, учительница одна попросила. У нее была сильная экзема на руках, и она попросила маму, чтобы я перешла к ним жить и помогала бы ей по хозяйству. У них была девочка 1 год 9 месяцев. Лена, хозяйка, преподавала в утреннюю смену, а я ходила в школу во вторую. И я делала все по хозяйству – и корову доила, и готовила обед, и стирала.

В ноябре 1942 года умер мой младший брат Урхо. Заболел дифтерией, а больница был в 75 километрах. Маме дали лошадь, и она повезла его в больницу, но не довезла, на руках у нее он и умер. Сделали гробик и мама похоронила брата на кладбище этой больницы.

Прожила я у учительницы до тех пор, пока маму не арестовали. Случилось это так. К какому-то празднику их бригаде вручили Красное знамя. А мама возьми да скажи: “Чем это Красное знамя, лучше бы по десять рублей денег дали”. И за эти слова ей дали семь лет тюрьмы. Забрали – и мы остались одни. У меня было подозрение на одну женщину, она приходила просила у мамы швейную машинку, а мама сказала, что ей надо самой что-то шить и не дала. Считаю, что это она донесла.

По делу мамы был суд, проходил он в поселке Сарала. Меня на суд не пустили, пригласили только двух женщин-свидетелей. Я за дверями подслушивала, потом объявили приговор.

Я ходила к маме в тюрьму, потом ушла из семьи учительницы, потому что дома остались братья, и я должна была каждую субботу приезжать домой, надо было и стирать, и готовить.

Я спросила братьев, что мне делать, бросать школу? Они сказали: кончай 8-й класс. И я девять километров добиралась до школы пешком – зимой на лыжах по тайге. Один раз летом меня так сильно потянуло домой, и я пошла по таежной тропе, началась гроза, такой грозы в жизни не помню. Бегу, плачу, деревья падают.

Самая трудная работа была в Красноярском крае – коноплю дергать с корнями. Потом нужно было ее вымочить, трепать и делать вручную веревки. Приходилось работать везде, куда пошлют, – и картошку копала, девчонка я была сильная.

Старшего брата трижды вызывали в военкомат, трижды мы его провожали и трижды обратно встречали, у него оказался порок сердца. Так он в армии и не служил.

Мне в жизни везло – всегда окружали добрые люди. Я ходила в Саралу – к маме в тюрьму с передачей, точнее, – это была не тюрьма, а КПЗ, маму должны были отправить в женскую тюрьму в Красноярск.

Мужчина, который служил там, по-доброму отнесся ко мне и разрешал передавать маме передачи. Но вскоре она заболела тифом, и ее увезли в ту же больницу за 75 км, возле которой был похоронен наш брат Урхо. Это было в начале февраля. Сразу я не могла туда поехать, потом собралась и поехала попроведать маму. Там был врач Каманин, он встретил меня очень любезно, провел к маме. В палате помещалось человек 6 или 7. А у мамы в тот день был как раз кризис, она меня узнала, но уже не разговаривала. Я подошла к ней, говорю: “У нас все хорошо, коровка отелилась, телочку Ночкой назвали, Рено учится, я учусь, все хорошо, ты не беспокойся”. Я принесла маме молока, с ложки ее поила, долго с ней разговаривала, все рассказывала подробно обо всех делах. В этой же больнице лежала моя подруга Лиза, ее ушибло бревном. Я сказала, что пойду попроведаю Лизу, мама на меня посмотрела, протянула руку. Я взяла ее руку, она отвернула голову, я подумала, что она уснула, а она, как потом оказалось, именно в этот момент умерла. Я и не поняла, пошла к Лизе. Вернулась, меня Каманин посадил к себе на колени и сказал, что мама умерла. Я стала плакать. Было мне тогда 18 лет.

Приехала домой, пошла в леспромхоз, там выписали материала. Я стала искать, чтобы кто-нибудь маме кофту сшил, но не нашла никого. Пришла домой, взяла старую мамину кофту, распорола и сама по старому раскрою сшила из выданного материала новую и из него же сшила чулки. Дали нам лошадь. Поехали хоронить – брат Павел, соседка наша и я. Приехали, положили маму в гроб и повезли на кладбище. Снегу было очень много, дали нам лопаты, но земля-то мерзлая, не поддается. Недалеко был поселок, и я пошла по поселку просить дрова, чтобы оттаять землю и выкопать могилу. Разожгли костер, выкопали неглубокую могилу. Был крест, я нам на нем карандашом написала фамилию, год рождения и год смерти. Так мы похоронили маму, был ей 51 год. Много лет спустя – 11 апреля 1995 года – ее реабилитировали.

И опять началось у нас несчастье за несчастьем. Телку волки разодрали. Весной посадили картошку – соседский поросенок вырыл ее. Один раз совсем нечего было есть, я что-то все-таки нашла, сварила, а кастрюля с едой упала в помойное ведро, и мы опять голодные легли спать. Еще и корову отобрали у нас за долги. Приехали налогосборщики на телеге и корову заставили гнать на бойню в Саралы. Когда гнали, остановились в тайге, разожгли костер, а там была лиственница перевернута сухая, она заполыхала. Только приехали в поселок, уже тайга там, где мы были, горит вовсю. Нас остановили, стали допрашивать: кто ехал, как тайга могла загореться? Я сразу сообразила, что к чему. Меня спрашивают: “Вы ехали по этой дороге?” “Да, ехали”. “Кто ехал?” – “Тот-то и тот-то”. “Вы видели, что тайга горела?” – “Нет”. Мужчина-налогосборщик смотрел на меня такими умоляющими глазами, что я, наверное, первый раз в жизни солгала. И нас всех отпустили. Мужчина этот отдал мне деньги за корову (за вычетом налогов), и я вернулась в свой поселок. И на эти деньги мы решили убежать.

На чем и как доехали мы до станции Копьево, я не помню, но швейную машинку нашу я таскала с собой и не бросала. От умершего брата (который был 37 года рождения) осталось свидетельство о рождении, я воспользовалась им, чтобы другого брата (который 32 года рождения) везти без билета. Сели в поезд и поехали. В поезде контролеры проверяли билеты, мы показали свои документы, они говорят про брата: что-то он сильно большой. Я отвечаю, что у нас папа был очень большой, он в него. И они больше не стали придираться.

То есть мы уехали самовольно – тётя, соседка и мы. А уже на другой день других людей, которые тоже пытались уехать, задержали на станции Копьево и вернули обратно.

У нас же не было другого выхода. Старший брат работал на лесозаготовках, сплавлял лес. Ноги всё время в воде, давали как спецодежду лапти, но они мало помогали. Ноги прели, кожа с них слезала, люди могли ходить только на пятках. В медпункте пытались это лечить, чем-то смазывали ноги. Зажила кожа – снова одевали лапти и на лесосплав.

Доехали мы до Новосибирска, здесь была пересадка, чтобы ехать дальше в Ленинград. Мы купили билеты и должны были сесть на поезд, взяли все вещи, которые у нас были, принесли их на платформу.

И пошли за младшим братом. Приходим обратно – нет ни поезда, ни тети Маруси, а наши вещи и чемодан стоят на перроне. Так мы остались втроем.

Но все-таки мы добрались до Ленинграда, а потом и до своей деревни Мистолово. Приехали в свой родной дом, а нам даже двери не открыли. Пошли в сельсовет, показали документы, но там сказали, что ничего не могут сделать – в нашем доме уже живут другие люди. В Шувалове (под Ленинградом) жили две мамины сестры. Когда мы пришли к одной из них – тете Хильде, она увидела у младшего брата цыпки на руках (в дороге-то где умывались, где-то нет), подумала, что у нас чесотка, и не пустила. В конце этой улицы жила мамина вторая сестра – тетя Катя. Мы пошли к ней. И она со слезами приняла нас.

Старший брат Павел переночевал только одну ночь и уехал в Эстонию, где стал работать на мельнице. Я сама устроилась в ФЗО, устроила в ремесленное училище младшего брата. Тетя Катя меня в общежитие не пустила, а брат жил в общежитии. Я поступила на фабрику “Красная нить” учиться на тростильщицу. Учились мы шесть месяцев, там нас полностью одели и кормили, а больше нам ничего и не надо было. Девчонки выбрали меня старостой группы.

Получила я свидетельство тростильщицы. Два или три месяца поработала, перевыполняла норму, все по два станка обслуживали, а я три.

Но тут вышло постановление Совета министров от 7 мая 1947 года, а затем – приказ МВД СССР от 21 июня этого же года о выселении всех финнов, вернувшихся в Ленинград.

Младший брат был прописан в общежитии ремесленного училища и остался там учиться. Когда я жила у тети Кати, ему было легче, потому что я свой паек приносила ему, подкармливала. Но вот нам с тетей Катей надо уезжать. Нам опять дали 24 часа на сборы. Решили мы с ней вместе уехать в Омскую область – в Москаленский зерносовхоз, где жила мамина сестра Маруся.

Приехали, нас поместили на квартире у одной женщины. Мне надо было идти работать, не сидеть же на тетиной шее. Пошла в столовую, подумала, что там хоть немного подкормлюсь. Меня приняли возить для столовой дрова на быках. Так началась моя трудовая деятельность в Сибири.

Сначала одна возила. Поеду в лес, нарублю дров, напилю, погружу и везу обратно. Потом дали в помощники мальчика. Затем меня заведующая столовой перевела посудницей, сколько-то посудницей поработала, потом перевели в официантки.

* * *

Один раз пошли мы с заведующей, Любовью Васильевной Журавлевой, выписывать продукты в конторе. Зерносовхоз был большой, шесть отделений, молочная ферма, автобаза. В конторе было вывешено объявление, что требуются два человека на курсы бухгалтеров. И заведующая моя, Любовь Васильевна, говорит – поезжай. И прямо настояла, чтоб я поехала.

В 12 часов мы выписывали продукты, а в 4 часа я уже была в поезде.

Когда я приехала в Астыровскую школу повышения квалификации (это было в Горьковском районе), там шла переподготовка старших и главных бухгалтеров. А я с 8-ю классами. Но ничего, я взялась, у меня по теории одни пятерки были, училась очень даже хорошо. А практики-то никакой: что такое приходный ордер, расходный, кассовая книга, какой-нибудь банковский документ – я представления обо всем этом не имела. Но училась я с опытными людьми, меня в школе уважали, помогали, натаскивали. Курсы были шестимесячные. Закончила их, потом отправили на месяц на практику.

Запомнилось и то, что жили мы, слушатели курсов, очень дружно, несмотря на разницу в возрасте. Поместили нас в общежитие: отдельно – женщин, отдельно – мужчин. Время было послевоенное голодное. Кому-то помогали из дома продуктами, а кому-то нет. Но получающие такую помощь всегда делились с остальными.

Пока училась на курсах, тетя Катя уехала из совхоза в Башкирию. Дело в том, что ее сына должны были забрать в ФЗО, они испугались этого ФЗО и, даже не предупредив меня, уехали и оставили меня одну. Я приехала поздно ночью в пустую квартиру. Внезапный отъезд единственной родственницы был для меня, конечно, ударом. Я, помню, даже сочинила об этом стихотворение:

Я приехала позднею ночью,
Об отъезде я Вашем не знала,
Сердце сильно забилось тогда,
Когда дом я знакомый узнала.
С сердцем бьющимся в дом я вошла
И счастливой я встречи ждала,
Но войдя на порог в дом родной,
Я недобрую весть услыхала.
Из груди наболевшей моей
Стон мучительной боли раздался.
Чуть держась на ногах и качаясь,
Я стоять у порога осталась.
Стены дома совсем опустели,
И от слез потускнел свет в глазах.
И из рук, так уставших в дороге,
Чемодан мой упал возле ног.
Мои силы мне в миг изменили.
Средь душевных рыданий и мук
Одинокая, забытая всеми
Я уселась в углу на сундук.
И так долго сидела рыдала,
Слезы жгли изболевшую грудь.
Средь рыданий, несчастья и горя
Я на миг не могла Вас забыть.

Стала я работать бухгалтером в зерносовхозе. Бухгалтерия большая, в ней был материальный отдел, расчетный, имелись заместитель главного бухгалтера, бухгалтер мастерской, товарной фермы и гаража. В расчетной группе работала одна Нина Смирнова, но тогда было очень престижно работать продавцом, и она решила уйти из бухгалтерии, стать продавцом, а меня посадили на расчетную группу. Я должна была от шести ферм принимать расчетные ведомости, обрабатывать их. Вначале получалось все плохо, слез я много пролила, но настырной была. И своим упорством, своей настырностью я добилась, что работа стала ладиться, постепенно стала я полноценным бухгалтером.

Я до сих пор благодарна заведующей столовой за то, что она меня направила на эти курсы бухгалтеров, помогла приобрести профессию на всю жизнь. Любовь Васильевна уехала потом в Ленинград, она была оттуда, и я очень жалею, что не имею с ней переписки, хотела даже написать письмо в передачу “Жди меня”, узнать жива она или нет, она не намного была меня старше.

Меня, повторяю, всегда окружали добрые люди, наверное, за счет людской доброты я до сих пор и живу. За 75 лет я ни с кем никогда не ругалась. Даже в бараке, когда соседи ругались, я им говорила, что у меня нет настроения так разговаривать, поворачивалась и уходила. Мне кажется, если как-то обозвать человека, то я не смогу потом этому человеку в глаза смотреть. Когда жила в совхозе на подселении, хозяйка была немка, она многому меня научила – готовить, печь хлеб. И никогда у нас не было конфликтов. Не понимаю, как можно с людьми ругаться и за что. И с мужем, Иваном Алексеевичем, мы за 35 лет ни разу серьезно не поругались. Мне становится стыдно, когда рядом люди ругаются, обзывают друг друга. Это не в моем характере.

Однажды я приехала в командировку в Омск и встретилась в городе со старшим братом Павлом. К тому времени он приехал из Эстонии сюда. Устроился работать в строительный трест каменщиком, выстроил свой дом в районе Захламино, женился. И всю жизнь проработал в этом стройтресте, у него всего одна запись в трудовой книжке. Строил общежития, здания институтов, многие дома в городке Водников, Омский вокзал... Много раз его награждали правительственными наградами. Умер он в 1989 году.

Когда я приезжала в командировку в Омск, то всегда останавливалась у старшего брата. Тогда с вокзала до площади Ленина шел трамвай, здесь было кольцо. Потом – пешком по мосту до Центрального базара, здесь было второе кольцо, отсюда трамвай шел до городка Водников. А в Водниках опять было кольцо, и трамвайная одноколейка шла до Сельхозинститута. От Сельхозинститута я уже пешком шла до Захламино.

Потом приехал в Омск и младший брат. Но перед этим он прошел через многие мытарства. Я получала от него письма то из одного места, то из другого. Он убежал из ремесленного училища без документов, на крышах вагонов ехал. Потом его усыновили, и он взял фамилию своего крестного отца – Сергеев, а имя взял Владимир вместо Рейно, только отчество старое оставил. Год рождения тоже изменил: не 32-й, а 34-й. Когда он приехал, я уже была замужем, и мы перебрались в Омск, жили в бараке на 2-м ВСО, где сейчас находится 7-я медсанчасть и магазин “Весна”. Там была у нас комната 9 кв. метров, и уже в 1954 году родился сын. Замуж я вышла еще в совхозе за финна – Мауно Хермановича Картелайнена. В совхозе он работал токарем в мастерских. Когда приехали в Омск, тоже стал работать токарем, получил небольшую квартиру: в которую вскоре перебралась и я. Прожили мы с ним 15 лет, прожили неплохо. Но потом он куда-то уехал, и я до сих пор не знаю, где он.

Младший брат, приехав в Омск, вскоре женился, у обоих молодоженов не было специального образования, я их настойчиво посылала учиться в техникум. Она работала изолировщицей в тресте “Сибтеплоизоляция”, он – монтажником в тресте “Сибнефтехиммонтаж”. Первое время брат жил у меня, а когда женился, они жили у ее брата в 9 кв. метрах. Когда у них родилась первая девочка Светлана, я пошла к его начальнику просить квартиру для них. И брату дали однокомнатную квартиру.

Но я немного забежала вперед. После совхоза в Омске мне надо было устраиваться на работу. Рядом с нашим бараком был детский сад, я решила попробовать устроить в него сына. Пошла в 6-й трест, которому этот детсад принадлежал, – в профсоюзный комитет. И там меня спросили, кем работаю. Оказалось, что им в детский сад как раз нужен был бухгалтер, и я пошла туда работать. Вскоре мне дали еще один детский сад, там тоже не было бухгалтера. Все было запущено, я много работала и к Новому году вывела оба детских сада на нормальный уровень, сдала годовые отчеты. Поработала там немного, потом стало обидно, что я за два детсада получаю, как за один. А в профсоюзном комитете работала моя подруга, через нее я узнала, что там требовался бухгалтер – в клуб треста. Через некоторое время пошла на повышение, клуб передали “Сибнефтехиммонтажу”, там проработала 12 лет в профкоме. Затем Михаил Васильевич Сергеев – председатель обкома строителей пригласил работать в обком профсоюза, там проработала 15 лет, дошла до заместителя заведующего финансовым отделом и оттуда ушла на пенсию. Будучи на пенсии, еще семь лет работала на машино-счетной станции треста “Сибнефтехиммонтаж”.

Из газеты “Ореол”:

“ОМСКИЕ ФИННЫ ОБЪЕДИНИЛИСЬ

После приезда в наш город советника президента Финляндии академика Гранэ активизировались местные активисты создания финского культурного общества, и совсем недавно оно было официально зарегистрировано в администрации Куйбышевского района. На презентации общества, которая прошла в Доме актера, были несколько финских семей, живущих в Омске и области, представители администрации города, коммерческих структур.

Общество намерено возродить народные традиции, организовать изучение финского языка, заняться поиском захоронений лиц финской национальности. Президентом общества избрана Хелмя Липпенин, вице-президентом – Виктор Картелайнен”.

(“Ореол”, № 31, 1992 г.)

* * *

В детстве моем мы в семье разговаривали в основном на финском языке. Мама была грамотная, закончила 4 класса, она умела разговаривать и по-русски. Потом и я научилась. Более 50-ти лет я ни с кем не разговаривала на финском. Вечером, когда оставалась одна, часто мысленно разговаривала то с бабушкой, то с папой, вспоминала финский язык. Это давняя привычка, поэтому до сих пор хорошо владею финским. Кроме того, у меня есть старинная Библия на финском языке, которую в 1912 году после Конфирмации подарили моей маме. А в 92-м году, когда открыли наш город, сюда приехали первые финны, тогда уже работало наше финское общество. Собрали нас в краеведческом музее, и там впервые я выступила на финском языке, приветствовала гостей, потом перевела сказанное на русский, чтобы было понятно. Многие наши сибирские финны тогда даже плакали, так были рады услышать родной язык. Ведь многие, как и я, в течение 50 лет его не слышали.

* * *

Из газеты “Вечерний Омск”:

“НОВАЯ “ФИНСКАЯ КАМПАНИЯ”

На днях было провозглашено о создании общества финской культуры. Его задачами станет возрождение финского языка, культуры. Возможен будет обмен книгами, наглядными пособиями. Между Омском и Финляндией будет “построен” своеобразный “мост”, по которому потянутся друг к другу делегации, состоящие из журналистов, ученых, архитекторов, просто туристов. Теперь для омских финнов далекая “историческая родина”, возможно, станет ближе. А ведь финнов у нас довольно много, хотя даже трудно подсчитать сколько. Когда-то до революции в Омске был целый финский духовный и культурный центр, церкви, правда, не было, но был пастор Гранэ, который уехал в Финляндию незадолго до октябрьских событий. Позднее, в годы репрессий, в области финнов прибавилось. Переселялись они сюда насильно, у детей погибали родители, рушились семьи, кому-то пришлось менять фамилию, национальность. Все это, конечно, очень затрудняет подсчеты. Но со всей очевидностью можно сказать, что финнов у нас куда больше, чем 350 человек – эту цифру не так давно назвал председатель комитета по делам национальностей, религии и общественных организаций А.И.Казанник.

Ну и, конечно, создание общества напрямую связано с приездом в наш город делегации из Финляндии. В нее вошли профессор Алпо Юнтунен, когда-то учившийся в Ленинграде, знающий русский язык (он племянник пастора Гранэ и уже второй раз в Омске), внук пастора академик Олави Гранэ, известный финский тележурналист Эллонэн Хейкки.

Они интересовались прошлым и сегодняшним днем омских финнов и с удовольствием узнали, что разрабатывается заповедная зона казачьего форштата, и дом, где жил пастор Гранэ, а также его сосед, поэт Леонид Мартынов, войдут в нее как мемориальные.

С.Николаева”

(“Вечерний Омск”, 25 июня 1992 г.)

* * *

Потом мы ходили в дом Гранэ, это на улице Декабристов, он подарил свою усадьбу финскому культурному центру. Была презентация, были большие планы, хотели на этом месте поставить маленькую церковь, плюс сделать там же что-то вроде небольшой гостиницы, чтобы приезжающие финны размещались там. Но началась перестройка, и все заглохло.

* * *

Отца очень хорошо помню и никогда не забуду. Когда его забрали, я писала письма Сталину, мне уже было 11 лет, и я все понимала. Но ни одного ответа, конечно, не получила. Никто ничего не знал про отца до тех пор, пока я сама не пошла в 1993 году в архив КГБ Ленинграда. Специально для этого ездила в Ленинград. Приняли меня в архиве хорошо, дали отдельную комнату, куда принесли дело отца. И я изучала это дело с 11 утра до 5 вечера. Сидела, делала выписки и плакала, меня сотрудницы архива успокаивали и отпаивали водой.

В первом протоколе допроса четко отцовской рукой сделана подпись – Неввонен. А в том протоколе, где его заставили признаться, что он виноват бог знает в чем, он вместо подписи поставил только букву “Н”. Видимо, его били так, что после даже не было сил по-настоящему расписаться.

Допрашивали отца в Большом доме в Ленинграде, вызывали двоих свидетелей, которые показали, что отец якобы вел агитационную работу против советской власти в доме на втором этаже (а у нас и дом-то был одноэтажный), будто бы он говорил, что в Финляндии хорошо жить, а здесь плохо. Сфабриковано было всё и подведено под расстрел. В нашей деревне было много арестов, приходили ночью, а утром слышим – того забрали, этого забрали...

* * *

“Сов. секретно

Акт

Приговор тройки УНКВД ЛО по протоколу № 309 от 4 III-38 г. в отношении осужденного к высшей мере наказания Неввонен П. П. приведен в исполнение 6-III-38 г., в чем и составлен настоящий акт.

Комендант УНКВД ЛО

ст. лейтенант госбезопасности Поликарпов

6 III 1938 г.”

* * *

Потом я узнала, что всех расстрелянных людей хоронили в Левашове, в братской могиле. Теперь как дочери репрессированого и блокаднице Ленинграда мне доплачивают к пенсии. Могу ездить бесплатно на всех видах транспорта – самолётом, поездом, теплоходом, куда хочу, туда и еду два раза в год. Льготы: квартира – 50%, телефон – 50%.

* * *

“БЛАГОДАРНОСТЬ

Я, Картелайнен Эльвира Павловна, проживаю в настоящее время в гор. Омске. Выражаю благодарность за чуткое отношение, внимание и сердечную теплоту работникам прокуратуры Ленинградской области, особую благодарность выражаю Михневич Надежде Юрьевне, секретарю отдела прокуратуры, за оперативное оформление документов на реабилитацию моего отца Неввонен Павла Павловича”.

* * *

Родственников у меня много. Все они живут здесь в Омске. Уже есть внуки. Младший брат (ныне уже покойный) и его жена строили нефтезавод, завод СК, Володя делал монтаж, а Галина изолировала все эти объекты. У них родилось двое детей, дочери Светлане 41 год, а сыну Сереже 38 лет. У дочери двое сыновей, один учится в университете, другой в 11 классе. У сына трое детей, девочка учится в 7 классе, мальчик – во втором и девочка – в первом. У старшего брата Павла осталось трое детей – Анатолий 1950 года рождения, Лиза 1953 года рождения и Татьяна 1956 года рождения. Они тоже живут в Омске. Живут мои родственники все рядом. Мы часто встречаемся. Ни на кого не могу обижаться, все всегда меня поддерживают.

На моё 75-летие собралось человек 25. Одновременно это было и 35-летие нашей совместной жизни с Иваном Алексеевичем Анисиным, моим вторым мужем. Он много лет отдал армии, а потом работал одним из руководителей обувной фабрики имени 40-летия Октября. 15 лет мы с ним жили в гражданском браке, а когда встал вопрос о новой квартире, надо было принести в ЖКО свидетельство о браке, мы зарегистрировались. Пришли, помню, вдвоем в Дом бракосочетания. (Сын Виктор со своей семьей в тот момент был в гостях во Владивостоке.) Ивана отвели в комнату жениха, меня – в комнату невесты. Потом нас вызвали и сказали, что с этого дня мы муж и жена. Я повернулась к Ивану Алексеевичу и говорю: “Ну, наконец-то, ты стал мой”. Слышу – нам кто-то аплодирует. Оказывается, молодожены, которые тоже пришли регистрироваться, открыли дверь и все слышали. Хлопают нам, цветы дарят.

До того, как организовался финский культурный центр, не было никакой связи с омскими финнами, я даже не знала, что здесь есть финны. Кроме моего первого мужа, в Москаленском совхозе жили несколько финнов, их только знала, а больше никого. Даже не знала, что здесь же живет моя троюродная сестра Хильма, в автобусе с ней случайно встретились. А когда-то жили в одной деревне, наши родители общались. Сейчас она с дочерью уехала в Финляндию.

* * *

Из газеты “Новое обозрение”:

“ЗАГРАНИЦА НАМ ПОМОЖЕТ, КАК ВСЕГДА

Пять лет занимается гуманитарной помощью Омский финский культурный центр, поставляя продукты и лекарства со своей исторической родины. Кроме того, все библиотеки города регулярно пополняются литературой с помощью центра, а детские дома – одеждой. Сейчас омские финны обещают обеспечить юных горожан детским питанием, а требуется его почти 155 тонн. При этом, по словам руководителя центра Виктора Картелайнена, контакт с финскими властями установить порой бывает легче, чем с родными, омскими. Бывший главный врач города Наиль Юняев, к примеру, ставший теперь одним из руководителей областного здравоохранения, предпочитал отказываться от услуг Картелайнена, заключая договоры на поставку медикаментов, которые обходились городу раза в два дороже, чем “финские”. Финляндия, бывшая некогда российской окраиной, хочет и может помогать современной России, особенно Омску, с которым, благодаря финскому культурному центру, давно установились добрые отношения. Если, конечно, сами не будем отказываться”.

(“Новое обозрение”, 1-7 марта 2000 г.)

* * *

Мой сын Виктор одно время тоже хотел уехать в Финляндию, пытался звать и меня. Но куда уж трогаться с места, здесь друзья, здесь знакомые, родня, меня все знают, куда я поеду в чужую страну, где меня никто не знает? Там совсем другие обычаи и порядки. Например, если вас не пригласили в гости, вы не имеете права придти. В 1993 году я впервые ездила в Финляндию. А вообще была там три раза. Один раз меня приглашала церковь, встречали как дорого гостя, повесили на стене приветственный плакат. Разговаривала там на финском языке.

В первый раз, когда ездила туда, ходила, как говорится, с открытым ртом, потому что у нас в России в то время ничего не было в магазинах. А там я однажды насчитала в одном магазине более пятидесяти сортов мороженого. А в последний раз когда ездила, уже особенно удивляться было нечему, и у нас теперь в магазинах все есть. Но на улицах у них в отличие от наших идеальная чистота, нигде ни бумажки, ни соринки не валяется, бережно ко всему относятся. Ехала туда на автобусе, и только стоило переехать границу – поехали, как по маслу, а до этого трясло. Прекрасные у них дороги. На каком бы расстоянии не стоял финский дом от центральной магистрали, к нему идет асфальтированная дорога. Дети в школу ездят на велосипедах, кроме шоссейной, есть велосипедная дорожка. Приезжают дети в школу, ставят велосипеды в ряд, снимают каски и идут учиться, а без каски ребенок не имеет права сесть на велосипед.

В Финляндии распространены пироги с мелкой рыбой: слой рыбы, слой свиного мяса, слой рыбы, опять мясо. Пеку очень маленькие пирожки и с картошкой, и с рисом, их называют карельскими пирожками. Так что научилась готовить некоторые национальные блюда. А в Финляндии в магазинах везде полуфабрикаты, и финны дома почти ничего не готовят. Котлетку готовую разогреют или сварят картошку в мундирах. Я, будучи в гостях, однажды спрашиваю: когда у вас борщ будет, соскучилась по борщу. А они и не знают, что такое борщ. Я приготовила, съела сразу две тарелки. А они ели с какой-то осторожностью, больше налегали на бутерброды. Мне не нравится их еда, супы, например, все протертые. Или они могут есть мясо с вареньем. Как это?

Когда пошла на пенсию, начала вести общественную работу. Из Финляндии стала ездить в Омск миссионер Анникки, она к нам уже семь лет ездит. Мы с ней начали заниматься благотворительностью. Она привозит книги духовного содержания, слайды. Целью нашей было духовное просвещение, распространяли книги среди людей, независимо от их национальности. Однажды Анникки привезла, например, библии на татарском и еврейском языках, передали их татарскому и еврейскому культурным центрам. Книги все дарятся, единственное, что Анникки берет, это благодарственное письмо. Мы побывали в пединституте, в университете, в школе для слепых, в школе-интернате для малоразвитых детей на станции Входная, в 17 школе-интернате на Левом берегу и т.д. Нет такого уголка в Омске, где мы не побывали.

Когда стала ходить в детские дома, первое время плакала – дети цепляются за тебя: мама, мама. Видела, что дети очень плохо одеты, стала рассказывать об этом всей родне, знакомым, – просила приносить вещи, только чтобы все было целое, чистое, глаженое. И вот такие вещи стали накапливаться. Целых семь мешков увезла в первый раз и пять – во второй. В Финляндии заказывали гуманитарную помощь, давали адреса конкретных детдомов. Анникки оформляла отсылку контейнеров в Омск. Таким же образом мы получили переносной аппарат УЗИ, во всех детских домах и школах-интернатах с его помощью проверялось состояние здоровья детей. Нашелся для этого и специалист, врач Василий Васильевич Аксенов, он сам пришел к нам и предложил свои услуги. Через Анникки же доставили в Омск две инвалидные коляски, передали их нуждающимся.

Наш культурный центр за годы своего существования поменял несколько адресов. Был у нас в технологическом техникуме целый этаж, тогда у нас был порядок. Потом поддерживавший нас бизнесмен раззорился, пришлось оттуда уйти. Дали комнату в Доме печати, но оттуда переселили в клуб Дзержинского. Сейчас центр находится в Комсомольском клубе. Там праздновали 10-летие центра. За эти 10 лет появилось много знакомых. Стала ходить и молодежь. Открылась церковь на улице Рождественского. Там нам дали комнату, где занимались дети, но было тесновато.

* * *

“ПЛАН РАБОТЫ

Омского Евангелическо-Лютеранского прихода

Церкви Ингрии г. Омска

на осень 1998 г.

КАЖДОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ:

14.00-14.30 – Детский хор

14.30 – Воскресная школа

14.30 – Хор взрослых (в программу входит разучивание гимнов на финском и русском языках)

15.30 – Урок финского языка. (Для желающих начать изучение финского языка формируется группа, которая будет работать по субботам).

13.09.98 16.00 – Служба

14.09.98 18.30 – Обучение радиоработе

27.09.98 12.00 – Общее собрание прихода

14.00 – Духовное собрание

01.11.98 14.00 – Служба “Pyhainpaiva”

29.11.98 14.00 – Служба Адвент.

О времени проведения рождественского праздника и других мероприятий будет сообщено дополнительно.

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!”

* * *

Потом встал вопрос о расширении, нам дали деньги, и мы купили на улице Серова две двухкомнатных квартиры. На Комсомольский мы тоже ездим – когда празднуем Новый год или Рождество. Ведь нашим русским финнам надо в праздник немного выпить, попеть и потанцевать, а в церковном помещении делать все это неудобно.

* * *

В самом конце 2002 года случилось страшное несчастье – трагически погиб мой единственный сын Виктор. Но он оставил мне прекрасное наследство – трех внуков.

Старший внук Данил родился в 77-м году, он закончил Технический университет, после этого отслужил два года в армии. Женат на прекрасной женщине Юле, она тоже получила высшее образование – закончила университет. Оба работают, часто бывают у нас с Иваном Алексеевичем.

Другой внук Максим, 1979 года рождения, закончил Академию МВД и работает оперуполномоченным в одном из округов Омска.

А младший внук Иван еще учится в 6-м классе.

Так что жизнь продолжается.

Литературная запись А.Лейфера.

Омск, 2003 г.

"ДЕНЬ и НОЧЬ" Литературный журнал для семейного чтения (c) N 5-6 2004г.