Альбина Брилева
(сокращённый вариант; полный см. тут)
Летом 1945 г. мы с мамой плыли на барже в Дудинку... Когда мне было два года,
отца призвали на военную службу, а вскоре началась война. В 1942 г. мы получили
на отца похоронку. И хотя мама работала в Красноярской конторе Норильского
комбината, а ночами подрабатывала на ремонте помещений, мы страшно нуждались.
Наша жизнь изменилась к лучшему после встречи с Михаилом Львовичем Кронфельдом,
моим отчимом. Он работал в Норильске на комбинате — мы ехали к нему.
Детские впечатления врезаются в память на всю жизнь. Мне было мало лет, но я помню долгое путешествие в Норильск, помню, как в дороге мы отравились бобами, «большим горохом», как сказала наша попутчица. А может, голодные желудки просто не справились с этой «зеленью»...
В Дудинке нас встречал Михаил Львович, который стал мне настоящим отцом. В Норильск он попал как большинство его жителей. На Украине был одним из комсомольских лидеров. По доносу арестовали его до войны. В Днепропетровске остались жена и сын, которых в войну расстреляли гитлеровцы. Ко времени нашего приезда репрессированный Кронфельд уже занимал должность зама начальника управления торговли Норильского комбината. Конечно, поначалу эта должность называлась по-другому, но не это важно, а то, что Михаил Львович на этом посту проработал до 1968 г. и всегда имел репутацию, выраженную в двух словах: безупречно честен.
Я называла и считала своим отцом Михаила Львовича — родного отца не знала, пока
он не объявился в Норильске в 1946 г. Он приехал забрать нас, а мы с мамой
отказались. Думаю, у мамы были веские основания для этого, а меня, ребенка, она
просто пожалела и не стала объяснять, почему он не давал знать о себе столько
времени. Я не знаю этого и до сих пор.
До появления отца мама была членом партии. Какие страшные дни мы пережили тогда! Маму обвинили в том, что она оставила фронтовика и вышла замуж за врага народа. Ее за это исключили из партийных рядов. Я, школьница, испытала то, что никогда не должен испытать ребенок. Учителя говорили мне: «Оставь мать, уезжай с отцом...»
Настал день, когда мама, устав сопротивляться обстоятельствам, решила, что мы с ней уезжаем из Норильска. Самолеты летали из Дудинки. Здесь нас на несколько дней задержала пурга. Она-то и расставила все на свои места — мы вернулись в Норильск. Жизнь доказала правоту этого решения… Михаил Львович так и остался для меня единственным любимым отцом.
Мои детство и школьные годы были удивительными… В поселке никто не закрывал дверей, хотя заключенных было больше, чем вольнонаемных. Зэки запросто могли постучать: «Дровишек не надо?» И у них всегда брали отходы со стройки, где они работали, и при этом отдавали им все, что могли, из еды.
Помню бесконечные темные колонны заключенных утром и вечером. По краям шли вооруженные охранники с собаками. Рассказов о жестокостях в лагере не было, лишь однажды я увидела, как зимой заключенная разделась донага и села в снег. Я своим детским умом поняла: протестует! Против чего? Что с ней было дальше? Не знаю. Соседки по колонне закрыли ее, нас попросили идти дальше...
Врезалась в память смерть Сталина. Помню, зашла к нашим друзьям Дягилевым, потомкам известного мецената. Вроде все у них было как всегда. И как всегда никто ничего не обсуждал, хотя был такой день! И только одну-единственную фразу я все-таки услышала: «Сталин лежит и брюки застегивает».
Эти слова меня удивили, и я пересказала их маме. И тут я изумилась еще больше: мама так зарыдала, она так меня умоляла не рассказывать об этом больше никому и никогда! Я обещала, а ее страх запомнила на всю жизнь.
А какая зловещая тишина стояла в городе во время восстания заключенных! Оно началось с того, что в разных местах одновременно на домах и башенных кранах вывесили черные флаги, — такое возможно только при определенной подготовке. Никто не стрелял. Приехало начальство. Население замерло в ожидании: что будет дальше? Я понимала: люди сочувствуют заключенным тихо, молча...
А позже была амнистия. Политических она не затронула, выпустили только уголовников. Вот тогда-то и стали в домах закрывать двери и беречь детей...
И все-таки школьные годы я вспоминаю как очень светлое время. Благодаря прекрасным людям, которые меня окружали.
…Добрые традиции были и у наших родителей. В складчину устраивали праздники. Когда собирались — пели, позже слушали пластинки. Горе сближает лучше, чем вместе пережитая радость. Почти в каждой семье были репрессированные. Где-то в 50-51 годах пошла новая волна арестов. Одного из наших друзей — Я.С.Шмидта (когда-то работавшего с Кировым) выслали из Норильска в глухой Долгомостовский район Красноярского края, где не было даже электричества. В связи с этим у нас был обыск. Ничего не нашли, зато забрали все любительские снимки. Иногда спрашиваю себя: как поколение моих родителей сохранило житейский оптимизм, пережив аресты, лагеря как самую большую несправедливость своей жизни? Многие репрессированные верили, что все случившееся с ними — роковая ошибка, и искренне продолжали строить коммунизм и верить в него. Вспоминаю, как Михаил Львович радовался, когда меня приняли в партию. Вспоминаю, как он работал, не щадя себя. Ночные звонки директора комбината Зверева были обычным делом для отца…
На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."