Мая Коротаева (Борун).
(сокращённый вариант; полный см. тут)
…Эта история случилась, кажется, зимой 1948 г. Была пурга с сильным ветром.
Учились только старшие классы. Наша школа стояла на берегу незамерзающего
озера, как и местная ТЭЦ. Через озеро — мост с короткими столбиками по
обочинам.
На большой перемене кто-то из ребят у окна весело крикнул: «Смотрите!» Все кинулись к стеклам. Недалеко от берега в воде торчал кузов грузовика, нос которого был под водой. В воде что-то плавало — светлое, круглое, мы не могли понять что.
Вдруг кто-то тихо и как-то растерянно сказал: «Капуста, это кочаны капусты». Только мгновение мы соображали. Затем бросились из класса, толкаясь, спеша, в коридор, дальше бегом по лестнице вниз, на первый этаж, мимо раздевалки, к входным дверям и стали выскакивать на улицу. Захлебываясь от ветра, подхваченные им, падая, скользя, не чувствуя холода, мы мчались в полном молчании к берегу, скорее к берегу. Кочаны плавали близко к берегу, вокруг никого. Схватив по кочану, мы мчались назад. В классе кинулись за свои парты — и началось...
Молча, не произнося ни слова, мы рвали листья капусты руками, зубами, остервенело, жадно. Стоял хруст, чавканье. Грязные листья запихивали в рот двумя руками, давясь, торопясь...
Когда раздался голос завуча, никто даже не взглянул на нее, не видел, как она появилась. Она что-то говорила, что надо вернуть капусту, шофер жив, он выплыл. Она говорила, а мы молча продолжали рвать капусту и жадно есть. Ее слова звучали откуда-то издалека, не доходя до нашего сознания: «Ребята, остановитесь. Ведь шофер будет наказан, он из «зоны», верните капусту». И тут мы что-то уловили. Стали оглядываться, останавливаться. Стали вставать, шли к учительскому столу, оставляли на нем жалкие остатки капусты. Мы сидели как во сне и стали понимать, что произошло что-то ужасное. Уловили слова о том, что капуста предназначалась «высокому начальству». Ждали разноса, разбора, наказания, но ни страха, ни раскаяния почему-то не было. Но... нас не наказали! Нам не сказали ни слова упрека! Уроки продолжались... Норильск любил своих детей!
В школе был объявлен праздничный концерт. Обещали музыкальный театр, ну и конечно — наша школьная самодеятельность. Но мы ждали артистов! Волновались, надели свои лучшие наряды, зал был переполнен. За закрытым занавесом настраивались инструменты, что-то двигали, приколачивали. Мы терпеливо ждали, замирая от счастья.
И наконец занавес открылся. Сцена сияла, светилась, блестела огнями, цветами, какими-то чудесными украшениями! Мы, замерев, слушали отрывки из оперетт, опер, сценки из спектаклей. Артистки были в великолепных платьях, прическах, с красивыми украшениями, мужчины в черных костюмах, в белоснежных рубашках с бабочками — все красивые, веселые. Оркестр небольшой, но очень хороший.
В заключение их концерта мы вместе с артистами спели наш любимый «Енисейский вальс». Очень не хотелось отпускать артистов, и мы хлопали, хлопали. И нашу самодеятельность как-то уже не хотелось смотреть.
Решили вдруг бежать, посмотреть на артистов вблизи, проводить их хотя бы издали. Пробежав по коридору второго этажа, затем первого, мы услышали голоса в одном из классов и поняли, что там они, артисты. Тихо, на цыпочках, подкрались мы к двери, которая была чуть-чуть приоткрыта. Первой заглянула Инна Пономаренко — и вдруг отпрянула, прошептав с ужасом: «Это не артисты, это — зэки!»
Следом заглянула я и тоже не поверила своим глазам — в едком, густом махорочном дыму увидела фигуры людей, сидящих на партах, расхаживающих по классу, и это действительно были зэки. Мы знали их — они чистили дороги, откапывали дома после пурги, строили дома, долбили землю, все одинаковые — в серых телогрейках, серых шапках-ушанках, с недобрыми глазами. Мы боялись их. Так зачем они здесь, что делают? И тут я увидела нечто, что сразу отрезвило, — мешки, ящики, из которых виднелось что-то яркое, красивое. Да это же костюмы, инструменты наших артистов. Это — они, они!
Растерявшиеся, испуганные, стояли мы у двери, пока не услышали голоса в коридоре, — кто-то шел к классу. Мы бросились прочь и увидели, как серые фигуры выходили, выносили костюмы и шли к выходу. Не было женщин, мужчин — все одинаково серые, унылые, молчаливые. У школы стояла серая крытая грузовая машина, куда люди погрузились и уехали. Мы поняли — в «зону». А мы все стояли, не в силах осознать виденное, понятое, в головах недоуменный вопрос — ну зачем так? почему?
В зал мы не вернулись, не могли. Когда уже сейчас я пою «Енисейский вальс», всегда вспоминаю тот далекий концерт и трагедию души, пережитую нами, детьми.
На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."