Сегодня на Российском радио есть передача «Немецкая слобода» — о русских немцах, столетия живших на Волге. До начала Великой Отечественной войны Республика немцев Поволжья с населением более 1 миллиона человек занимала ведущее место в СССР по экономическому развитию и образованию, сохраняя при этом культуру и фольклор прошлых поколений со времен царствования Великой Екатерины. В памяти остались годы детства, когда мы жили в поселке совхоза в 60 км от Саратова. После ареста отца в 1937 году мама и я переехали в Саратов и жили у брата моего отца и сестры матери (сестры были замужем за двумя родными братьями).

Так называемая «тройка» осудила отца на 10 лет. Он работал на лесоповале в лагере на железнодорожной станции Сухобезводная Горьковской области. Затем отца досрочно освободили, а потом в 1942 году его отправили в трудармию в Кузбасс. Мы надеялись, что в Сибири встретимся со своими родственниками, ведь всех немцев выселили из Поволжья. Это было по меньшей мере наивно — эшелоны с «русскими немцами» шли и на Алтай, в Казахстан, Киргизию, на Урал, но тогда мы этого не знали, не знали и того, что потом долго будем разыскивать друг друга по всей стране... Легче было тем, у кого, к примеру, в Саратове остались родственники. Сестра моей мамы, тетя Катя, была замужем за русским, и потому ее не выслали. Но русские женщины (как моя теща Евдокия Федоровна Каплина) разделили горькую судьбу мужей-немцев... А тетя Катя, оставшись в Саратове, в войну брала на руки малышей (у нее была двойня) и шла стоять в очередь. Кончалось тем, что ее пропускали... Но лиха она хлебнула тоже немало.

Пострадали в войну все немцы, даже те, чьи отцы и мужья воевали на фронте. Тому пример — семья моей жены Тамары. Константин Лейман ушел добровольцем на фронт в первые дни войны. В сентябре 1941 года его жену Евдокию Федоровну, дочерей Олю, Тамару и Лиду выслали в Красноярский край — в районное село Ермаково. Их подселили к учительнице, с которой они жили в дружбе и взаимном уважении. Евдокии Федоровне повезло: она устроилась счетоводом в кооперацию, где главным бухгалтером, как выяснилось, работал товарищ Кости Леймана, с которым ее муж учился до раскулачивания в 30-х годах, — его одноклассника еще тогда сослали в Сибирь. Вот какие встречи бывают в жизни! Он принял посильное участие в обустройстве семьи своего друга: помог вскопать огород, посадить картошку, заготовить в лесу дрова на зиму.

Летом 1942 года семью Леймана отправили в Красноярск, а оттуда — в низовья Енисея, в село Казанцево, ловить рыбу. На всю бригаду выделили одну пару резиновых сапог — по возрасту они достались Евдокии Федоровне. Ловили рыбу огромным неводом летом, зимой — сетями подледным способом. Моя теща любила повторять, что мир не без добрых людей. Им действительно повезло, что бригаду возглавил опытный рыбак с Каспия Петр Федорович Гаврилович. Он мастерски ставил невод и сети, и потому бригада на приемный пункт сдавала рыбы больше других. Осетровых им ловить не разрешалось, а только чира, сига, ряпушку, пелядь, муксуна и прочее, что нынче является дефицитным деликатесом.

Рыба помогла выжить многим — ее солили, сушили, заготавливали рыбий жир. За три года рыбаки ни разу не ели картофеля, лука, овощей… Только однажды им повезло — на берег выбросило бочку растительного масла с аварийного судна. В 1945 году Евдокию Федоровну отправили на операцию в Дудинку — она слепла. А летом 1946 года бригадиру Петру Федоровичу Гавриловичу удалось воссоединить семью — было получено разрешение отправить детей к матери. Удивительно, но Тамаре и Лиде колхоз дал одну справку на двоих о том, что они три года работали на ловле рыбы. Эта необычная справка спустя много лет сыграла свою роль при расчете пенсии Лиды, Тамаре и без нее хватало северного стажа.

Семье фронтовика никаких послаблений и льгот не было ни в годы войны, ни после, когда пришла похоронка на Константина Леймана. Первое известие о его гибели 13 июня 1944 года пришло от капитана А.Ф. Тимошина, потом об этом же сообщила официальная похоронка: погиб во время выполнения своего долга перед Родиной, погребен в братской могиле за деревней Кашарово вблизи Вышнего Волочка Калининской области.

В конце 40-х годов представители МВД собирали спецпереселенцев для ловли рыбы в Левинских песках. Включили в нее и семью Леймана. Никакие доводы и справки о здоровье, о погибшем муже не помогали. И тогда Евдокия Федоровна обратилась к начальнику милиции округа Киселеву. Он внимательно выслушал вдову, при ней позвонил коменданту Зисману и приказал ему оставить семью в покое. Эту историю всегда со слезами вспоминали теща и жена, столько волнений и унижений они испытали при общении с комендантом. Его, кстати сказать, когда стала не нужна комендатура, уволили из органов. Зисмана видели в Красноярске — он стал подсобным рабочим на заводе, больше ничего не умел. Но до того он не раз еще демонстрировал моей жене Тамаре, кто в доме хозяин. Она была фининспектором района, на каждую поездку получала разрешение в комендатуре. Если эта процедура доставалась Зисману, он, выясняя необходимость поездки, бывало, доводил ее до слез. При этом на слезы реагировал совершенно необъяснимыми словами: «Вот как вы не любите советскую власть». Видимо, с нею он прежде всего олицетворял себя.

...Трудная жизнь надорвала здоровье Евдокии Федоровны, в 1960 году она умерла и была похоронена в Дудинке... В тяжелейших условиях она сохранила семью, вырастила детей, передала им свое трудолюбие, участливость к людям, убеждение, что мир не без добрых людей...

Сколько человеческих трагедий за строками Указа...

Я рассказал о нелегкой судьбе своей жены Тамары и ее родных. Не менее трудная участь выпала и моим родителям, и нам, детям. Я был мальчишкой, когда нас в теплушках (товарных вагонах) везли под охраной солдат в неизвестность. По молодости лет я не удивлялся этому, больше меня поразили открытые вагоны — гондолы с охранниками по углам, в них везли заключенных. На стоянках они просили, хлеба, часто и по-немецки. Несмотря на запреты и угрозы охраны, несчастным бросали хлеб...

А.Д. Горр с родителями

Конечно, я и подумать не мог, что скоро окажусь в таком же положении. Наш эшелон через 10 дней глубокой ночью прибыл в город Канск. С железнодорожной станции повезли в клубы и общежития. Несмотря на ночное время, на улицах нас встречало любопытствующее население — интересно было увидеть «живых немцев». Большинство из них и понятия не имели о том, что мы российские. По заранее продуманной или разработанной системе руководители колхозов и совхозов района шли к опорным пунктам и набирали рабочую силу. Отец мой со своим опытом жизни знал, что в совхозе платили за труд деньги — зарплату.

Мы поехали в село Чечеул — большой зерносовхоз с несколькими отделениями. В общем бараке нам выделили комнату. Отец смастерил деревянные лежаки, стол, здесь мы прожили зиму 1941/42 года. В апреле 1942 года отца забрали в трудармию, а я до лета жил с матерью. Школа была только до четвертого класса, и учебный год пришлось пропустить. Я был рослым подростком, и поэтому меня взяли на работу — пилил дрова, на лошадях и быках возил посильные грузы: отходы древесины, доски, сено. Одно время работал скотником в коровнике на 150 голов. Ежедневно возил в Канск в бидонах молоко. Часто его не принимали из-за повышенной кислоты, привозил его назад и сдавал в рабочую столовую. Наступило время взросления. Мы, дети, все чаще сталкивались с реалиями нелегкой жизни военных лет. Это было очень тревожное время, каждый новый день встречали сводками с фронта, а они были неутешительны.

Местные жители нормально относились к переселенцам. Вместе со своими сверстниками мы собирались в самом удобном месте — в кочегарке механической мастерской. Не было хулиганства, хотя в совхозе на содержании были ребята-беспризорники. Под Новый 1942 год большой группой десять километров пешком добирались до Канска, чтобы посмотреть знаменитый фильм о разгроме немцев под Москвой…

...С наступлением лета 1942 года подтвердились давно «гулявшие» слухи: наиболее работоспособных малосемейных переселенцев собрали и отправили на Север ловить рыбу. Попал в эту группу и я с мамой. Вновь сборы скарба, езда по железной дороге до Красноярска. На станции Злобино в ожидании парохода несколько дней работали в речном порту, грузили зерно. Работа тяжелая, но за это нас хорошо кормили в столовой. В спешке, давке наконец погрузились на теплоход «Иосиф Сталин». Пассажиров было много, больше нормы. Каждую ночь возникала проблема, где спать. Настоящая охота велась за место на полу в коридоре между каютами. Тягостное впечатление возникало, когда высаживали людей в нежилых местах. Нам же повезло. 12 сентября 1942 года нашу группу высадили на берег Енисея в станке Потапово. Холодный осенний день, моросил мелкий дождь. Впервые увидели чумы с местным населением. Удивило, что летом они передвигались на оленях, запряженных в сани. Началась наша оседлая жизнь. Здесь я прожил долгие 10 лет.

Слева направо: Ольга, Александр Горр, Евдокия Федоровна Лейман (Каплина), Д.А. Горр, жена Александра и дочь Евдокии Федоровны Тамара Константиновна

Наступала зима, а жить было негде. Начали рыть землянки у подножия горы, в ход пошли маленькие березки, тальник, мох для крыши. Хорошо, что сообразили устанавливать двери, которые бы открывались вовнутрь, иначе невозможно было бы зимой выбраться, так как землянки полностью заносило снегом. Жили по 4-5 семей вместе. Для освещения использовали лучины. Пришли холода, настоящим бедствием стало отсутствие дров. Вырубали все мелкие деревья, кустарники и на себе таскали их в землянки.

Мама в бригаде ловила рыбу, я же пошел в 6-й класс местной школы. Правда, до этого еще успел побывать на левом берегу Енисея и половить рыбу. Пригодилось мое умение пользоваться лодкой. Наша бригада каждую ночь на огромной лодке-кунгасе забрасывала 600-метровый невод. Дырявые сапоги отца не защищали от воды и холода. Лямками вытаскивали на берег невод. За ночь вылавливали, а к утру сдавали на приемный пункт 5-6 центнеров ряпушки и другой рыбы. Местная женщина Варвара энергично руководила процессом, была большим мастером в непростом рыбацком деле. Несмотря на запреты, она щедро и досыта кормила всю бригаду. Та зима, как и следующая, была особенно трудной. Не хватало хлеба, холод буквально косил людей, многие умирали, замерзали. Трупы хоронили только с весенним потеплением.

Учился я хорошо. Преподаватели математики, физики, химии были опытными, со стажем, тоже из числа переселенцев. Литературу и русский язык вел Аполлон Иванович Никитин — инвалид войны с сильным голосом. Демонстрируя его, рассказывал нам о Шаляпине (в то время запрещенном к изучению). Общался с учениками и строго, и по-простому весело, почти дружески. Много он нам рассказывал интересного помимо программы, и не подготовиться к его урокам было невозможно. В школе с интернатом для местного населения не хватало бумаги, ручек, чернил. Дрова заготавливали зачастую старшеклассники — возили их на оленях из тундры.

Летом после школы я трудился в совхозе, а в 1944 году, окончив 7 классов, стал работать постоянно. Первая строка моей трудовой книжки — рабочий. Одна из самых дорогих наград — юбилейная медаль «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны».

10 лет жизни потаповского периода были очень многогранны. Конечно, сильно тяготили, просто морально уничтожали, система гласного надзора комендатуры, ежемесячные явки для отметки. Еще строже стали относиться к ссыльным, которых называли и спецпереселенцами, после объявления под расписку о поселении навечно. Нарушения карались сроком до 25 лет заключения. Отлучаться из поселка даже в тундру мог разрешить только комендант по специальному маршрутному листу. В утешение отец мне часто говорил: «Ничего нет вечного, все изменится к лучшему». В итоге так оно и случилось. Через девять лет после войны нам выдали паспорта, а в 1964 году вышел указ, который полностью снимал обвинения в отношении поволжских немцев.

Сколько человеческих трагедий стоит за строками указа: «Жизнь показала, что эти огульные обвинения (в активной помощи и пособничестве немецко-фашистским захватчикам, как сказано выше) были неосновательными и явились проявлением произвола в условиях культа личности Сталина. В действительности в годы Великой Отечественной войны подавляющее большинство немецкого населения вместе со всем советским народом своим трудом способствовало победе Советского Союза над фашистской Германией, а в послевоенные годы активно участвовало в социалистическом строительстве».

Вспоминая тяготы своей жизни, справедливости ради хочу сказать, что тогда в нашей жизни было много хорошего, — сегодня даже кажется, что хорошего было больше. Меня окружали замечательные люди, они были и среди свободных людей, и тех, кто, как и я, был ограничен в правах...

Совхоз, который в годы войны входил в систему Норильского комбината и в систему НКВД, занимался оленеводством и рыболовством. …А тогда по заданию комбината совхоз заготовлял березовые жерди в районе поселка Хантайка… Труд был тяжким, гнус буквально разъедал тело до крови, лицо опухало, заплывали глаза. Однажды до прихода судна на месте заготовок оставили двоих — Костюкова и Эрдмана. О них вспомнили, когда домой пришла их лошадь. Директор совхоза Н.О.Дьяченко снарядил за ними лодку — поехали я и два бывших заключенных. Мы увидели изможденных людей, ползающих по берегу. Никогда я не видел больше ничего подобного. Мы кормили их малыми порциями, чтоб не случился у них заворот кишок...

…Я уже упоминал о комендантах. Многие из них лояльно относились к своим поднадзорным. Один из них, капитан Торгашин, зная мое страстное желание учиться, уговорил родителей и в 1952 году, уезжая сам, увез и меня в Дудинку. Помог устроиться на работу в порт, определил в Дудинскую комендатуру, которую я ежемесячно посещал еще 4 года. Через три года, окончив школу рабочей молодежи и заочные платные высшие курсы главных бухгалтеров Московского финансового института, я был назначен главным бухгалтером Дудинской конторы управления торговли комбината…

Сейчас в Воронеже живет моя двоюродная сестра Ида. Ей не было и двадцати лет, когда ее осудили на большой срок. В лагере она родила мальчика и была досрочно освобождена. С места поселения из Тюменской области уехала самовольно… Так закончилось ее юное легкомыслие, она стремилась к сестре матери (русской) в Саратов. А ее мать, Матрена Федоровна, была простой, доверчивой женщиной, никогда не жаловалась, терпела, страдала только за то, что ее муж Федор Андреевич Егер был поволжским немцем.

В Саратов, где они оставили добротный дом, им не разрешили возвратиться, семья стала жить в Воронеже. Дядя Федя рассказывал, как поначалу он ночевал зачастую под мостом с местной шпаной, которая относилась к нему уважительно. Ни он, ни тетя Мотя не боялись никакой самой тяжкой работы… И они, и мои родители похоронены в Воронеже на Баках…

Школа з/к

Свои молодые годы я прожил, проработал бок о бок с заключенными. Многие из них, даже отбыв срок заключения, оставались жить в Норильске, в Дудинке — права покинуть Заполярье у них не было. Старшему бухгалтеру Василию Петровичу Цымбаревичу было 52 года, когда я был при нем рядовым бухгалтером на базе пром- и продтоваров в Дудинке. Высокообразованный человек (он учился в Китае, Японии, умел чертить, рисовать, играть на инструментах), будучи заключенным, предпочитал жить в бараке с рабочими. Он объяснял это так. Придешь вечером усталый, пайка твоя на месте. Поешь — и спать. Утром сапоги твои высушены, в бараке порядок. А у образованных людей вечер начинается с интеллигентного вопроса: «Не скажете ли, где моя пайка?» Обратишься к Ивану Ивановичу, Петру Петровичу — никто не в курсе. Так и останешься голодным.

Василий Петрович столько лиха хлебнул в своей жизни, но, по всей вероятности, никогда не унывал. Во всяком случае, я таким его никогда не видел. Да и о зэковской жизни он рассказывал иронично, весело. Например, говорил, что хорошим был день... похорон. Есть жмурик — есть хороший обед и освобождение от работы: оркестр-то в Дудинке был один! Еще он любил настраивать пианино. Ходит работать с инструментом два, три, пять дней: «Меня кормят неделю, а я все настраиваю и настраиваю...»

На Красном Флоте, до ареста, он служил шифровальщиком, как человек очень грамотный. «Прихожу на службу, мне открывают кабинет, я захожу. Меня закрывают на ключ, возле двери в коридоре стоит часовой. Ложусь и сплю! — тут Цымбаревич смеется. — Шифровать-то мало что было, а секретности — полно! Вот и получалось: я сплю, а меня еще и охраняют...»

Острый на язык был Василий Петрович, думаю, за это и пострадал... Впрочем, в те времена многие были осуждены за чистый вымысел сослуживцев или следователя... Цымбаревич хорошо знал английский язык, и без него не принимали товары, поступающие по ленд-лизу. Помню ящики сала из Аргентины. С виду оно ржавое, но качество имело хорошее, а почистить его сверху недолго. Соленую баранину в бочках называли дурацкой емкостью: ее вес — 90 кг, попробуй потаскать! Но сама баранина (тоже из Аргентины) была выше всех похвал, когда ее вымочишь. Это праздник, когда из баранины удавалось поесть наваристый гороховый или перловый суп… Получали и спирт питьевой в железных бочках. Пока все наименования груза, их вес не переведет Василий Петрович, груз на базы не поступит.

Василий Петрович Цымбаревич женился уже в солидном возрасте на латышке, у него ребенок родился… Вырванный из привычного круга занятий и общения на долгие-долгие годы, уже забывший уют дома, семьи, он наконец обрел их… Когда я слушал его рассказы о житье заключенных и смеялся вместе с ним, иногда мысленно называл его циником, а потом думал, что это, наверное, был для него способ защиты от абсурда и царившей тогда жестокости.

Василия Петровича уважали все. А как он учил молодежь? Рядом с нами в бухгалтерии девчонки сидели. Дело молодое, гуляют допоздна, а утром прибегут и заполошно принимаются за работу. Проходит время, и начинаются их просьбы к Цымбаревичу… Помню, просили у него иголку — документы сшить! Отшутился… «Жалко вам, что ли?» — услышал он. «Нет, — сказал уже серьезно. — Ты как работаешь? А должна хорошо. Как у бухгалтера, у тебя должно быть все свое. Заимей, а я тебе ничего не дам». И не дал.

Моя жена Тамара рассказала такой случай. Удобства из досок были на улице. Кругом мужчины — зэки. Было принято в этот домик ходить только вдвоем. И вдруг Тамара с подругой видят, как в щель просовывается ножик, чтоб крючок в туалете поднять. Они как закричат: «Василий Петрович! Сюда, помогите!» Мужик испугался — убежал. Женщины приходят и говорят Василию Петровичу: «Спасибо! Вы нас спасли!» А он ни сном ни духом о происшедшем…

Очень многому меня научил Виктор Иванович Горшков. Его мать была из дворян, отец был главным технологом фабрики. На втором курсе университета его арестовали. За что? За то, что, увидев на какой-то окраинной глухомани бюст Сталина, бросил фразу: «Ни к селу ни к городу поставили...» За нее ему дали десять лет. И хотя Виктор Иванович так и остался недоучкой, широте его знаний, способностей мог позавидовать дипломированный специалист. Меня, например, он учил писать толковые, ясные по существу и лаконичные деловые письма.

Первую встречу с Москвой мне устроил Виктор Иванович — водил по улицам, интересно рассказывал об их истории. Очень запомнилось Новодевичье кладбище. Виктор Иванович повел меня к могилам Руслановой, жены Сталина. Вдруг вижу небольшой каменный квадрат со знакомой фамилией: Михаил Рожденович Кобахидзе. Он тоже был наш бывший з/к. В памяти всплыл высокий румяный мужчина. После лагеря он женился, очень нежно любил сына, каждую субботу они вместе ходили в баню. Кобахидзе в Дудинке заведовал мясным складом. Помню, как мы с ним боролись с воровством. Ледники в зонах строили зэки. Как ни следили за ними, так и не поняли, как они крали мясо, а из их балка каждый день неслись вкусные запахи. И только много позже обнаружили проем в стене ледника (между прочим, шириной 3 метра!), а за стеной не хватало целого ящика кур, для начальства предназначенного. М.Р. Кобахидзе, готовясь к пенсии, перебрался в Норильск, на обогатительную фабрику. Видел его в эти годы: похудел, осунулся. Тяжела, непривычна была для него эта работа. Он рассказывал о ней по-кавказски образно, помню фразу: «Огромная мельница огромные камни все грызет и грызет…» Колоритный был мужчина. Говорили, что он был из известного рода московских грузин, у него дочь была знаменитой артисткой.

Однажды в Москве Виктор Иванович Горшков взял меня с собой на похороны своего родственника — здесь я познакомился с его братом… На них братья поспорили на филологические темы. Александр был заместителем директора Института русского языка, а Виктор — недоучкой, но с братом спорил на равных, доводы приводил убедительные. В тот день я понял, что семья не то что отреклась от Виктора, но явно после ареста отмежевалась от него, скрывая этот факт семейной истории, что позволило брату Александру вступить в партию, стать руководителем института. Когда он приезжал в Норильск на похороны Виктора, он уже был директором института. Мне говорить с ним особо было не о чем, вряд ли он представлял, какой была норильская жизнь брата. Помню, как Виктор в споре бросил ему фразу: «Раз в партию пролез, думаешь, что и прав?» На это мать укорила сына: «Витенька, это в лагере тебя научили таким словам?» Что он мог на это ответить благополучным людям, приноровившимся к страшной государственной системе? Его-то жизнь была поломана, хотя самого его сломить не смогли. Виктор Иванович был для меня высотой профессиональных и человеческих достоинств, которой я тоже хотел достичь...

Любопытно, знали ли органы, как, бывало, Виктор Иванович Горшков костерил устройство Советского государства? Он слушал Би-Би-Си, и, вероятно, сегодня его рассуждения казались бы здравыми и даже, как говорят, продвинутыми. И позже я его вспоминал еще не раз... Например, встал вопрос: что делать с огромным количеством соленой рыбы, сухой картошки, заготовленных впрок для лагерей, которых уже не было? Власть рассчитала существование Норильлага на долгие годы, а в 1954 году, после смерти Сталина, началось неожиданное для многих расформирование лагерей. Сначала сильносоленую рыбу сбрасывали в Енисей, но потом поняли, что это вредит реке. Тогда тысячи тонн горбуши, кеты (в те годы это была самая неходовая рыба, которой кормили заключенных) отправили в Красноярск. Желающих купить залежалую рыбу не оказалось, и ее отправили в уральские лагеря. Пока она шла туда, окончательно испортилась, и ее закопали от греха подальше и списали. Тысячи тонн сухого картофеля постигла лучшая участь, его уценяли, затарили им все магазины, столовые, но его по-прежнему оставалось много. Кончилось тем, что, уценяя его каждый месяц, довели продукцию до копеечной стоимости и скормили скоту. Это было уже в 70-х годах…

Рыбным складом заведовал после освобождения из лагеря Бисенгалиев, калмык. Его сложного имени-отчества я не помню. Уж он-то знал толк в рыбе, ценилась и тогда рыба местных водоемов. Как пройдет инвентаризация на складе Бисенгалиева, так обнаружатся излишки местной рыбы, а не морской сильносоленой. «Как такое может быть?» — спросил я его. И долго смеялся над его ответом.

Бочки с рыбой штабелями стояли в Дудинке на улице. За рыбой приезжал экспедитор из расконвоированных заключенных. Бисенгалиев отпускал им сколько положено. Ну ладно, вес рыбы можно определить более или менее точно, но как понять, где какая рыба, в какой бочке? «Я по звуку отпускал, — сказал Бисенгалиев. — Стукну по бочке: это кета, а это чир. Возражаешь? Тогда получишь одну горбушу! И экспедитор сдавался, ведь начальству он должен привезти нельму, муксун…»

Тогда в порту не было складов, все продукты (рыба, мука и прочее) лежали на морозе, на ледяном ветру трудно отбирать продукты в занесенных снегом штабелях бочек, мешков…

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."