Начальнику Управления МВД
гор. Норильска тов.Дергунову.
Ссыльный-поселенец Жженов Г.С.
Норильск. Драм, театр

Жалоба-заявление

Убедительно прошу вас содействовать мне в хлопотах о снятии с меня ссылки.

В ссылке нахожусь пятый год. Четыре года работаю в Норильском драматическом театре, артист.

Добросовестность моей работы может быть подтверждена производственной характеристикой, моей трудовой книжкой и отзывами зрителей.

Женат. Дочь, 1946 года рождения, находится в Ленинграде, у моей матери.
Матери 74 года. Жизнь ее держится лишь на надежде увидеть наконец своего сына свободным. Тем более что я единственный из трех сыновей, оставшийся в живых после войны. Старшего моего брата — Сергея — в Мариуполе, на глазах у матери, расстреляли немцы в 1943 году. Средний брат — Борис — умер в исправительно-трудовых лагерях Воркуты в 1943 году (тиф, дистрофия).

Отец умер в 1940 году в Ленинграде.

Продлить и поддержать жизнь матери я смогу, только освободившись из ссылки.

Мои родители, бывшие крестьяне бывшей Тверской губернии, еще до революции переехали на жительство в Петроград. Там я и родился в 1915 году.

За пятнадцать с лишним лет из своих тридцати восьми, что я мыкаюсь по тюрьмам, лагерям и ссылкам, — всей своей жизнью и работой безуспешно пытаюсь доказать, что я честный человек, гражданин своей страны, ничего общего не имеющий с тем политическим преступником-«шпионом», которым меня сделали в НКВД в 1938 году.

Шестнадцатый год я бью лбом стены, пытаюсь восстановить справедливость, добиться пересмотра моего «дела».

Мое жизненное несчастье — арест в 1938 году — это акт подлости негодяев и карьеристов, прорвавшихся к власти в органы НКВД.

Факт, послуживший поводом для обвинения и дальнейших репрессий, ни по каким законам цивилизованного общества не мог являться преступлением.

Сообщаю биографические сведения о себе и о существе дела.

Родился в 1915 году в Петрограде. Окончил семь классов трудовой школы.

В 1930-1932 гг. учился в Ленинградском эстрадно-цирковом техникуме. Одновременно работал в цирке акробатом.

С1932 по 1935 год учился в Ленинградском театральном училище, совмещая учебу со съемками на киностудии «Ленфильм». Сыграл ряд ролей в кинокартинах: «Ошибка героя», «Чапаев», «Наследный принц республики», «Золотые огни», «Комсомольск». В 1935 году, окончив училище, продолжал сниматься в фильмах.

В декабре 1936 года мой брат Борис Степанович Жженов, студент Ленинградского университета, был арестован органами НКВД ЛО и весной 1937 года был осужден Ленинградским областным судом по статье 58.10 сроком на семь лет за «антисоветскую деятельность и террористические настроения».

Отца, мать и трех моих сестер, живших в одной квартире с братом, выслали в Казахстан.

Ордер на высылку был предъявлен и мне.

В 15-м Василеостровском районном отделении милиции Ленинграда я заявил, что считаю незаконным решение о моей высылке и что в высылку не поеду. Мне ответили: «Не поедешь — посадим» — и взяли подписку о невыезде из Ленинграда. Так как в это время я снимался в фильме «Комсомольск», где играл одну из ролей, и обязан был ехать на съемки в город Комсомольск-на-Амуре, дирекция киностудии «Ленфильм» обратилась в Управление НКВД ЛО с просьбой разрешить мне отъезд на съемки. Разрешение было получено.

16 июля вся наша киногруппа, во главе с режиссером Герасимовым С.А., выехала из Москвы на Восток.

За шесть суток пути скорого поезда «Москва—Владивосток» все пассажиры, естественно, перезнакомились друг с другом.

Артисты — народ веселый, всегда вызывающий к себе повышенный интерес и внимание окружающих. Тем более — среди нас были уже знаменитые, популярные артисты: Николай Крючков, Петр Алейников, Иван Кузнецов и другие... Все мы были молоды, беззаботны — шутили без конца, смеялись, играли в карты, пели песни, дурачились — одним словом, всю дорогу до Хабаровска веселили не только себя, но и всех, кто охотно посещал нашу компанию.

Среди поездных знакомых, ехавших с нами в одном вагоне, был американец Файмонвилл (В «деле» Г.С.Жженова американец назван Файвонмилем).

Он ехал во Владивосток встречать какую-то делегацию своих соотечественников.

Файмонвилл, как и остальные пассажиры вагона, не только терпел шум, производимый нашей компанией, но и сам охотно принимал участие во всех наших дурачествах и играх. К тому же Файмонвилл прекрасно говорил по-русски.

Нам безразлично было — американец он, негр или папуас! Иностранцев мы рассматривали исключительно с точки зрения наличия хороших сигарет.

В Хабаровске мы распрощались с нашими попутчиками, поскольку дальнейший наш путь лежал по Амуру, пароходом.

Вторая «преступная» встреча с Файмонвиллом состоялась через полтора месяца в Москве, на вокзале, в день возвращения нашей киногруппы из экспедиции. Файмонвилл с этим поездом встречал кого-то и, увидев нас, поздоровался, и мы в ответ шумно, со смехом приветствовали его как старого знакомого.

И последний раз я видел Файмонвилла через несколько дней в Большом театре, на спектакле «Лебединое озеро». Со мной были мои друзья — Вера Климова и ее муж Заур-Дагир, артисты Московского театра оперетты. В антрактах мы разговаривали с ним о балете, об искусстве вообще, курили сигареты (его сигареты).

Прощаясь в этот вечер с Файмонвиллом, я пожелал ему здоровья, поблагодарил за внимание, сказал, что уезжаю домой, в Ленинград, короче говоря, как можно вежливее дал понять, что эта встреча с ним последняя. На мои дипломатические зигзаги он ответил: «Пожалуйста. Вы не первый русский, который прекращает знакомство без объяснений. Поступайте как вам угодно, — хотя я и не понимаю этого».

Что я ему мог ответить? Что иностранцев мы боимся как черт ладана? Что в стране свирепствует шпиономания? Что люди всячески избегают любых контактов с ними, даже в общественных местах, на людях, в театрах?.. Я предпочел промолчать.

Вот и все мое знакомство с этим человеком. Никогда больше я его не видел и ничего о нем не слышал.

Прекратил знакомство не потому, что убедился в преступных намерениях этого человека, — Файмонвилл не давал ни малейшего повода заподозрить его в злом умысле, он всегда был вежлив, тактичен и никогда не касался в разговоре никаких тем, кроме общих разговоров об искусстве, кино и театре.

Я же не допускал и мысли, что могу в чем-то преступить норму поведения советского артиста и гражданина, — поэтому это случайное, всегда проходившее на людях, краткое знакомство не могло родить во мне ни малейших подозрений и страхов. Я был типичный молодой артист, окрыленный первыми творческими успехами в кино и рвавшийся в дальнейшую работу. Жизнь для меня была самой прекрасной и светлой!

Я был молод, наивен, упоен жизнью и уверен в своей лояльности гражданина СССР.

В октябре 1937-го я вернулся в Ленинград. В особом отделе 15-го отделения милиции мне сообщили о прекращении моего дела, разорвали при мне подписку о невыезде, пожали руку и сказали: «Живи и работай!»

И я жил и работал вплоть до 4 июля 1938 года.

Ночью 5 июля я был арестован. Мне было предъявлено обвинение в преступной, шпионской связи с американцем.

Действительно имевший место факт моего безобидного знакомства с иностранцем следствием был оформлен как преступный акт против Родины.

Бандиты, выродки рода человеческого в офицерских мундирах НКВД всячески принуждали меня подписать сочиненный ими сценарий моей «преступной» деятельности.

Меня вынуждали признаться, что Файмонвилл завербовал меня как человека, мстящего за судьбу брата...

Что я передал ему сведения о морально-политических настроениях работников советской кинематографии...(?!)

Сведения об оборонной промышленности г.Ленинграда и о количестве вырабатываемой ею продукции...(?!)

Сведения о строительстве г.Комсомольска-на-Амуре...(?!)

Даже комментировать эту очевидную чушь не хочется, противно.
Кому и зачем понадобилось из меня — человека, только вступающего в жизнь, полного сил, энергии, желания работать, приносить обществу пользу, — делать преступника?

Рассказываю вкратце, как проходило следствие.

На одном из первых допросов, когда я несколько суток стоял на «конвейере» (Так назывался допрос, когда следователи меняются, а подследственный сутками продолжает стоять — сесть ему не позволяют), начальник Отделения КРО спросил меня, почему я упрямлюсь и не подписываю показаний?

Я ответил: «Написанные мною и подписанные мною показания вас не устраивают — вы их порвали. Показаний же, сочиненных следствием, я не подпишу. Это ложь! Совесть и достоинство не позволяют подписывать ложь». На это он заявил мне: «Слушай меня внимательно. Это я говорю тебе — старший лейтенант Моргуль!.. Ты подпишешь показания не такие, какие есть у тебя, а такие, какие нам нужно. Запомни это. Ты один — нас много!.. Будешь сопротивляться день, два, неделю, месяц — не поможет! Устанет с тобой один следователь, его сменит другой, третий и т.д. Нас много — ты один! Запомни это... Все равно подпишешь, никуда не денешься... И не таких ломали. Уж как-нибудь ты у меня пять лет на Камчатке отработаешь!» — после чего дал мне пинок под зад и выгнал в камеру.

На следующем допросе я спросил: зачем все это? Следователь П.П.Кириленко ответил: «Так надо». Он, вероятно, был человечнее своего начальника, потому что добавил: «Семье контрреволюционера нет места в городе Ленинграде. Надо было не быть дураком и уезжать вместе с родными в высылку, в Казахстан, а не сопротивляться».

Все дальнейшие допросы не отличались оригинальностью. Меня продолжали мучить на длительных допросах без пищи, воды и сна... Я стоял... На мне демонстрировали всякие моральные и физические методы воздействия и запугивания, ничего общего не имеющие с моим юношеским представлением о ведении следствия в советских тюрьмах.

В конце концов сломили, конечно, мою волю, и, отчаявшись во всем, на одном из тяжелых допросов я подписал ложный, сочиненный следствием сценарий моих «преступлений».

Что это, малодушие с моей стороны? Трусость?.. Нет! Это был момент потрясения, глубочайшего отчаяния — мне было все равно, лишь бы оставили в покое.

Очень страшно, когда с понятий Справедливость и Человечность впервые вдруг сорвали все красивые одежды... Мне было только 22 года. Я боялся не физических увечий, нет, — может быть, я и вытерпел бы их, — я боялся сумасшествия. Любое сопротивление бессмысленно перед жестокостью! Знать бы, во имя чего ты принимаешь муки, — было бы легче!

Нелегко перечислять прелести ежовских допросов, добавлю только, что при следующем вызове к следователю я потребовал зафиксировать мой категорический отказ от подписи под протоколом, полученной насильственными методами принуждения. Мне отказали. В камере я потребовал бумагу для заявления. Мне отказали. Бумагу требовали многие. Мы объявили голодовку — бесполезно. Никто ее даже не зафиксировал. Нам рассмеялись в лицо и пригрозили в случае упорства тюремным карцером.

Лишь в тюрьме «Кресты», куда я был переведен на «консервацию», с трудом удалось получить бумагу для заявлений.

В какие только адреса я не жаловался! Писал на имя начальника тюрьмы, прокурору по надзору, Верховному прокурору, Калинину, Сталину — бесполезно!.. Все мои протесты и жалобы попадали куда угодно, только не в дело. Свидетельством тому следующий случай: осенью тридцать восьмого, когда наконец посадили Ежова, новое руководство НКВД, утверждая себя, сделало попытку или видимость пересмотра некоторых следственных дел.

Меня вызвал новый следователь и... потребовал подтвердить ложный протокол (!!!). Я отказался, в свою очередь потребовав оформить мой отказ протоколом.

В этот момент в кабинет вошли несколько человек комиссии во главе с человеком, к которому остальные относились с особым почтением. Пользуясь случаем, я обратился к этому лицу и повторил свой протест. Я заявил, что неоднократно писал жалобы в разные инстанции.

Этот человек спросил следователя, есть ли в моем деле эти заявления. Явно смутившись, следователь ответил, что вообще они, дескать, есть... но... в деле их... сейчас нет, — они там... в Управлении.

На это человек, возглавлявший комиссию, ответил: «Чтобы заявления подследственного были не там, а здесь!» — и показал пальцем на мое дело.

Когда комиссия ушла, следователь, замахнувшись на меня чернильницей, заорал, что я его компрометирую, что буду еще в этом раскаиваться, когда снова окажусь во внутренней тюрьме НКВД, и прекратил допрос.

В декабре 1938 года меня действительно перевели на Шпалерку и потребовали расписаться в окончании моего дела.

Я заявил, что до тех пор, пока к делу не будут приобщены мои заявления об отказе от подписи под ложными протоколами, добытыми преступными, насильственными методами, я не возьму в руки ручку.

Мне насильно всовывали ручку в руки, я выбрасывал ее... мне всовывали снова, я снова выбрасывал... Под дикий мат и крики полутора десятков человек меня пытались принудить подписать окончание следствия... Я стоял на своем. Наконец кто-то из них крикнул: «Да черт с ним! Зря время теряем. Дайте ему бумагу — пусть пишет».

Мне кинули лист бумаги, и под хохот и матерщину этих «черных мальчиков», по команде старшего оказывавших на меня психическое воздействие, я кое-как, зажав уши, чтобы сосредоточиться, написал отказ.

Думаю, что усилия мои были напрасны. Тогда следствие произвольно перенумеровывало страницы дела, выдирая из него любое, что было неугодно, и внося то, с чем не хотели знакомить подследственного. Я был неопытен, подавлен морально — обмануть меня было нетрудно. И все же у моих мучителей что-то не получалось. Прокуратура дважды возвращала мое дело на доследствие и переследствие, вместо которого меня принуждали подтвердить ложные протоколы и подписать окончание дела.

Весной тридцать девятого начальник тюрьмы «Кресты» и тюремный врач, искавший на моем теле следы побоев, хором пророчили мне свободу. Тот факт, что я долго мотаюсь между двумя тюрьмами, говорили они, — хороший признак! Значит, трибунал мое дело бракует, не принимает к слушанию.

«Хороший признак» завершился постановлением внеконституционного судилища, именуемого Особым совещанием НКВД СССР, заочно отправившего меня на пять лет в исправительно-трудовые лагеря.

Старший лейтенант Моргупь, предсказавший мне пять лет Камчатки, ошибся только в географических подробностях — меня этапировали на Колыму.

Ирония судьбы! В это же время мои родители и родные были возвращены из высылки. Ее признали незаконной.

Дальше следует:

Колыма... Золотые прииски... Война. Конец заключения в 1943 году. И новая официальная бумага с гербами, — и еще двадцать один месяц лагеря...

26 марта 1945 года решением начальника УСВИТЛа Драбкина и прокурора войск МВД за хорошую, добросовестную работу я был условно-досрочно освобожден из лагеря.

До декабря 1946 года работал в Магаданском заполярном драматическом театре.

Весной 1947-го вернулся на материк. Приехал в Москву за назначением на работу.

Статья 39 положения о паспортах, стоявшая в моем паспорте, запрещала право жительства в сколь-нибудь крупных промышленных городах, где есть киностудии.

По ходатайству моего учителя Герасимова Сергея Аполлинариевича меня направили работать в Свердловск, на киностудию художественных фильмов.

По личному разрешению секретаря Свердловского обкома партии я получил временную прописку в г.Свердловске. На киностудии начал сниматься в фильме «Алитет уходит в горы».

В 1948 году киностудию художественных фильмов в г.Свердловске ликвидировали, производство фильма передали в Москву, где мне запрещалось жить с 39-й ст. в паспорте.

На актерской бирже в Москве я нанялся работать в г.Павлов-на-Оке в местный драмтеатр.

2 июня 1949 года в Павлове-на-Оке я был снова арестован. Шесть месяцев в г.Горьком ел тюремную кашу, надоевшую мне и раньше на всю жизнь, и снова, волею бессмертного Особого совещания, отправился через всю Россию в ссылку — медленно и за счет государства.

Сейчас работаю в Норильском драматическом театре. Опять, как и в Магадане, играю роли советских героев — людей честных, принципиальных, смелых!

Мой суд — зритель! Его одобрение и аплодисменты — плата за труд, за те положительные идеи, которые я, человек и артист, стараюсь донести до зрителя.

Советский театр — просветительное, культурное учреждение, призванное нести идеи государства, идеи гуманности, идеи коммунизма. Я один из творческих работников этого учреждения в Норильске.
«Человек познается в труде!» — сказал Горький. Так почему же в самом главном — творческом труде — мне, ссыльному, верят, а в гражданских вопросах нет?

При любом самом малом конфликте, разности точек зрения, споре — сразу ставится под сомнение моя политическая благонадежность. Все время я ощущаю в некоторых людях желание дискредитировать меня морально и профессионально. Сыграть на положении ссыльного легко. Недоверие — обидное и незаслуженное — сквозит во всем: в отношении руководства, в отношении части товарищей по работе, в обидном замалчивании результатов моего труда и т.д. Включая существующий факт гласного надзора МВД.

Шестнадцатый год я заявляю, что я не преступник! Не бывший преступник, а был, есть и останусь честным человеком, гражданином своей страны.
Поймите, что нет ни моральных, ни физических сил терпеть дальше эту бессмысленную ссылку.

Прошу понять меня и помочь в моей просьбе. Снимите с меня ссылку.

15 декабря 1953 года
Норильск
Жженов Г.С.

Этот черновик жалобы в адрес органов НКВД сохранился у меня потому, что в свое время ее отверг начальник отдела по делам ссыльных по причине «непочтительности» тона.

Невольно вспомнилась и вся история написания этой жалобы... Норильск... Осень пятьдесят третьего. Уже позади смерть Сталина, низложение Берии и иже с ним... Уже сменилось правительство. И только в судьбе ссыльных по-прежнему никаких перемен, никаких надежд... И вдруг вызов в УВД Норильска.

— Жженов! Пиши жалобу о снятии с тебя ссылки. — Это говорит полковник МВД, начальник отдела по делам ссыльных.

После долгой паузы отвечаю:

— Никаких жалоб писать не буду. Я прошу не пощады, а восстановления справедливости... Протестов и заявлений за пятнадцать лет написал сотню — и все без толку!

— Пиши в сто первый раз!

— Не буду. Надоело. Не верю вам... Никому не верю.

— Как знаешь!.. Нравится быть ссыльным — пожалуйста! Уговаривать не буду, живи как знаешь.

Полковник был далеко не из худших. Поговаривали, что он работал в центральном аппарате НКВД. После конфликта с Берией угодил в Норильск. Норильск для него — своеобразная ссылка, опала, и здесь он нередко действовал по-человечески.

Однажды дирекция театра сдуру поувольняла всех ссыльных артистов как политически неблагонадежных... Полковник вступился за нас, своих «подопечных», и заставил восстановить всех.

Другой случай.

Режим содержания ссыльных в Норильске обязывал нас являться на свидание к «куму» два раза в месяц.

В эти дни, на глазах у всего города, независимо от погоды, мы часами простаивали в очередях, напоминавших недавние позорные очереди за водкой, чтобы, сунув в открытое оконце конторы свой «конский паспорт», получить его обратно с отметкой «явлен», удостоверенной собственноручной подписью «кума». Надо ли говорить, как норильская ссылка ненавидела эти числа месяца!..

Нежданно-негаданно мне крупно повезло благодаря полковнику. Он истинно по-королевски отблагодарил меня за фотографии его детей, снятых мною.

Когда я категорически отказался от предложенных за работу денег, полковник взял мое удостоверение ссыльного и в фразе «Обязан каждое первое и пятнадцатое число месяца являться на отметку» вычеркнул пятнадцатое число!.. О большем подарке я не мог и мечтать! На радостях пошутил тогда: «Может быть, вы заодно и первое число вычеркнете?..» — «Сие не в моей власти!»

Заявление я в конце концов написал. Писал долго, обстоятельно. Мучительно вспоминал малейшие подробности, как предшествовавшие аресту, так и происходившие потом. Называл все своими настоящими именами. Не забывал и о том, что многим рискую, не стесняясь в выражениях. Полковник прочитал написанное и сказал:

— Слушай меня внимательно. Твою дальнейшую судьбу буду решать не я, наблюдавший тебя эти годы и как артиста, и всяко, — будут решать другие люди. Поэтому пойми следующее: «заявление-протест» для них единственный источник сведений о тебе. По нему будут судить о тебе настоящем, каков ты есть сейчас, после пятнадцати лет репрессий. И примут то или иное решение. Резким тоном своего заявления ты вредишь себе и никому больше... Нельзя все валить в одну кучу!.. Обвинять в преступлениях всех, кто служил и служит в органах. В органах такие же люди, как и везде. И хорошие, и плохие — всякие. Далеко не все приветствовали методы Берии и его компании... Многие поплатились за это. Ты ничего об этом не знаешь!.. Нельзя огульно судить всех — это несправедливо. Своим «протестом» ты оскорбил и меня! А я служу в органах не один и не два десятка лет... Нельзя так! Иди и перепиши все, начиная с заглавия... Протестующее начало в твоем «сочинении» неприятно превалирует над всем остальным... А для комиссии желаннее ты — понимающий, чем ты — протестующий! Понял меня?

Только с третьего захода полковник принял наконец «жалобу-заявление», пожелав мне «ни пуха ни пера».

Через полгода меня освободили из ссылки. Я покинул Норильск и вернулся в Ленинград.

А 2 декабря 1955 года определением военного трибунала Ленинградского военного округа я был дважды реабилитирован и в возрасте тридцати восьми лет начал свою профессиональную жизнь актера сызнова, как говорится — с нуля!

Послесловие

С нуля? И да, и нет, потому что в Норильске самая громкая актерская слава была у Г.С.Жженова и В.К.Лукьянова, игравшего на сцене местного театра роль Ленина. Ольга Григорьевна Сапрыкина, тогда старшеклассница, рассказывала, как она с подружками после спектакля подходила к Георгию Жженову, чтоб сказать все известные им слова восхищения.

— Спасибо, девочки! — улыбался своей неповторимой улыбкой артист.

Влюбленные девчонки уходили, чтоб потом не раз вспоминать, как и что он сказал, как и кому улыбнулся, как повернулся... Декабрь 1954 года выдался суровым: из-за мороза и ветров часто объявляли актировки, но это не мешало школьницам ходить в театр «на Жженова». И снова подружки (увы, без цветов — их тогда негде было купить в Норильске!) подходили к любимому артисту с замиранием сердца и снова слышали:

— Спасибо, девочки!

Ольга Григорьевна Сапрыкина, дочь легендарных родителей, чей норильский стаж начался в 1935 году, вспоминает:

— Девчонки меня все время выталкивали вперед: он же знает твою маму, говорили они. Но я ни разу не осмелилась даже заикнуться об этом. Моя мама, Марфа Ивановна, возглавляла первый в Норильске детский сад — у них частенько бывал Георгий Степанович Жженов. Все знали, что он первым в Норильске освоил цветную фотографию, и приглашали его снимать детей. Мама любила рассказывать, как весь коллектив боготворил знаменитого актера, как повар Ольга Спиридоновка, едва завидев Георгия Степановича, спешила его покормить. В детском саду его привечали не только как любимого артиста, но и как хорошего человека, гордились, что могут посидеть с ним за чаем. А однажды Георгий Степанович побывал и в нашем доме по Ленинскому проспекту. Представляете, как мы с сестрой Галей поначалу смутились, увидев такую знаменитость, но потом освоились — Георгий Степанович оказался таким простым и добрым человеком.

В память об этой встрече остались три цветные фотографии: на одной — мама говорит по телефону, на других — я и мы с сестрой сидим на диване . У нас непринужденные позы, естественное выражение лица, и это, как я теперь понимаю, говорит не только о театральном профессионализме, но и о мастерстве фотографа Жженова — ведь тогда чаще снимали людей, прямо глядящих в фотообъектив и с напряжением ждущих, когда «вылетит птичка»... И только через 46 лет я осмелилась сказать Георгию Степановичу, что я дочь Марфы Ивановны. Г.С.Жженов прилетел в Норильск с киногруппой — о нем снимали фильм. В колледже искусств устроили его встречу с норильчанами. После нее я и подошла к Георгию Степановичу с цветными фотографиями.

— Мама дружила с вами, — сказала я и протянула ее фотографию пятидесятилетней давности.

— Марфа Ивановна! — воскликнул Г.С.Жженов и поцеловал фотографию.

Он так растрогал меня... Уже нет в живых родителей, уже мой норильский стаж перевалил за шестьдесят лет... Прошли такие долгие и такие непростые годы, а Георгий Степанович не забыл мою маму...

Добрые воспоминания о Г.С.Жженове сохранила память многих норильчан. И сейчас в Норильске живет Наталья Лесняк. Сейчас она пенсионерка. Долгие годы работала старшим товароведом в универмаге «Талнах». Наталья очень любит поэзию, много стихов знает наизусть, пишет и сама, а в Норильске известна еще и как почитатель буриме — из нее рифмы просто сыплются. Так вот ей в пятидесятые годы однажды посчастливилось ехать по норильским дорогам в одной машине с Г.С.Жженовым — куда и зачем, память не сохранила. Зато запомнилось главное: они ехали в одной машине с «самим Жженовым» и всю дорогу переговаривались стихами. Пауза — читает Наталья, пауза — продолжает артист... Наталья Лесняк вспоминает эту поездку как один из счастливых случаев своей жизни.

...Вместе с Г.С.Жженовым окончил курсы вождения мотоцикла Сергей Георгиевич Брилев. Он тогда был мальчишкой, но и сегодня управляющий энергосистемой комбината (последняя должность С.Г.Брилева в Норильске), а ныне специалист предприятия «Норильский никель» в Москве с удовольствием вспоминает Г.С.Жженова:

— Георгий Степанович был настоящим народным артистом: в Норильске его знали и любили все. Рассказывали, что он первым у нас освоил цветную фотографию, был простой в общении, даром что известный на весь город... Я и сам убедился в этом, когда в одной группе с ним учился водить мотоцикл. Короткие житейские разговоры, и автомобильные в том числе, оставили впечатление, что он многое в жизни знал и умел. А доказательством была та же цветная фотография, ведь она требовала немалых навыков, умений, времени...

...Рождество 2003 года выдалось морозным, к вечеру ртутный столбик пополз к отметке 30 градусов. 7 января в театре Моссовета шел спектакль с участием Г.С.Жженова. Одиннадцатый год он выходит на сцену в спектакле Э.Томпсона «На золотом озере» и, видимо, будет исполнять главную роль в этой пьесе, несмотря на почтенный возраст, пока хватит сил, — так устроены великие артисты. В свои 88 лет Г.С.Жженов сохранил удивительные силы. В декабре 2002 года мы так и не смогли встретиться из-за занятости Георгия Степановича. Он сказал по этому поводу:

— Умирать я не собираюсь, так что обязательно повидаемся в новом году — 7 января у меня спектакль, приходите... А пока, извините, просто некогда.

В декабре Г.С.Жженов побывал на приеме у Президента России в составе комиссии по правам человека, участвовал в работе комиссии по помилованию, почти до часу ночи заседал в жюри кинофестиваля. Не раз я видела его в новостных программах по телевизору...

Мы встретились 7 января после спектакля. Его успех был несомненным: зал то смеялся, то грустил вместе с героями, а по окончании устроил овацию актерам Моссовета. Конечно, более всех досталось аплодисментов Георгию Степановичу Жженову, а Ирина Павловна Карташева (Этель, жена Нормана — Жженова) с благодарностью низко поклонилась своему партнеру. И зал поддержал ее долгими аплодисментами.

Мы встретились после спектакля. Георгий Степанович принял нас с мужем очень просто и тепло, воспротивился нашей попытке выйти (актер еще не закончил переодеваться после спектакля). Своей естественностью и простотой Георгий Степанович как-то сразу создает в вас иллюзию, что вы знаете его тысячу лет. Он с благодарностью принял наш подарок, вторую книгу воспоминаний норильчан. Первую он уже прочитал («многое узнаваемо»), а третью я обещала преподнести через два-три месяца — над ней заканчивается работа.

Георгий Степанович сел за свой столик и подписал мне свою книгу «Прожитое», вышедшую в 2002 году: «Галине Ивановне! Коллеге! С уважением!» . И расписался очень своеобразно тремя буквами  Слово «коллега» в данном случае имело особый смысл — у него вышла книга, у меня, как редактора-составителя, тоже. Еще ранее, когда мы переговаривались по телефону, Георгий Степанович назвал нашу книгу воспоминаний благородным и нужным делом.

Георгию Степановичу было приятно, что есть норильчане, которые его помнят. Марфу Ивановну он назвал добрейшей женщиной: «Святой человек! Она понимала, что фотографией я зарабатываю на жизнь, и так помогала мне. А уж как она любила детей... Водительская биография у меня действительно началась в Норильске — неужели кто-то помнит об этом?»

— А вы-то сами, наверное, не очень любите вспоминать Норильск? — спросила я.

— Нет, почему же? В Норильске я пережил такое отчаяние, думал, что ссылка не кончится никогда. А потом смерть Сталина, надежды на лучшее и радость — уезжаю! В книге «Прожитое» я написал об этом.

Георгий Степанович рассказал, что по заказу второго телевизионного канала (РТР) студия «Тритэ» почти закончила трехсерийный фильм о нем. Смотреть его он будет вместе со зрителями — ничего заранее не отсматривал и потому очень волнуется: вдруг что не так?

— Вот увижу фильм вместе с вами, тогда встретимся и еще поговорим.

На том мы и распрощались с великим артистом, сильным человеком, чья судьба — это подлинная история нашей страны.

Галина Касабова

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."