...Это историческая фотография из детского сада города Долгопрудного — она побывала в тюрьме.

Я держу кролика Майку, который исцарапал меня всю своими сильными лапами, но я сумела крепко прижать его к себе, и оба мы выглядим очень хорошо. На голове у меня «испанка» — шапочка с кисточкой, все тогда носили такие и пели песни про Испанию и спартаковцев — смелых бойцов.

Фотографию послали папе. Папа — в тюрьме. Мне приказано молчать и на все расспросы говорить, что он работает далеко на Севере. Там, на Севере, моя фотография очень понравилась — ее переснимали, увеличивали (храню эти портреты), просили у папы в подарок. И даже стихи сочинили длинные, написали красиво, переплели в виде книжечки и мне прислали — тоже храню свято. Я, видно, была как символ счастливого детства. Нас хорошо кормили, мы учили стихи о вожде, пели песни, маршировали, били в барабаны. Но я старалась почаще убегать к клеткам с кроликами, к своему Майке.

...Папу увезли ночью. Чужие люди все перевернули в нашей комнатке, которую мы снимали на станции Лобня под Москвой. Мы все приехали из Новосибирска по вызову. В ЦК, куда папа обратился по пересмотру его дела — исключили из партии, лишили работы, — должны были рассмотреть его заявление. Рассмотрели. Хозяин в ту же ночь отказал нам в квартире, и мы — я, мама, Лариса — до первого поезда сидели на холодной станции: шел снег, был апрель. Когда папу уводили, он наклонился ко мне, пальцем оттянул шапочку у уха и тихо спросил: «Ты не забудешь меня?» Я ничего не понимала, Лариса ревела, а мама говорила что-то резкое чужим людям. Хорошо помню все это.

Мы перебрались в г.Долгопрудный, недалеко от Лобни. Маме не давали работу, нас с сестрой не брали в детский сад, жить было негде, ютились в каком-то сарае с керосинкой. Родных, знакомых не было. Выхода не было. Мама нашла его. Ночью она взяла меня на руки, Ларисе велела держаться за юбку, и мы пошли по шпалам от станции Долгопрудная в сторону Москвы. Мы, конечно, ничего не понимали, ничего не спрашивали, но когда показался поезд — а он мчался прямо на нас, — мы шли... Часто думаю, где тот машинист, может быть, жив еще? Каково ему было? Помнит ли все это? Он увидел нас и сумел затормозить, упершись в орущих детей и женщину. Он бил маму по щекам, кричал, ругался, тряс ее, поднимал нас, стащил на обочину, бегал к паровозу, что-то принес, а паровоз пыхтел, люди стали подходить, нас затолкали в тамбур и вывели на станции Долгопрудная. Какая-то женщина с мужчиной привели нас к себе в барачную комнату и оставили пожить — мы подружились. И на всю жизнь! Лукерья Степановна и Иван Иванович Белоусовы — светлая и чистая им память! Это они спустя несколько лет провожали нас в Норильск, к папе. И это потом, много лет спустя, папа нашел их и поблагодарил за великую доброту.

Но это — потом... А в тот момент наша мама предприняла не менее страшный шаг. Однажды утром она поехала в Москву, оставив нас на тетю Лушу, и строго велела не реветь, а ждать. Моя отчаянная мама поехала на... Лубянку! Потребовала принять ее. И ее — приняли. Уму непостижимо!

Она четко все изложила — муж арестован, работы не дают, жить негде, детей в детский сад не берут. Прошу — арестуйте меня с детьми, другого выхода нет, попробовала уйти из жизни — не получилось.

Человек за столом долго листал принесенную ему папку. Маме дали стакан воды, и она ждала. Не плакала. Никогда ни перед кем не плакала.

— Кто конкретно не берет на работу? — спросил человек.

Она объяснила.

— Езжайте на место, обратитесь туда-то (дал записку), работу, жилье получите, детей устроят.

Поздно вечером мама вернулась, дала нам вкусную булку, и мы обрадовались — лицо у мамы было боевое! А потом они с тетей Лушей шептались и обе плакали.

И вот я в детском саду с кроликом Майкой — довольная, счастливая. У мамы есть работа, она машинистка хорошая, ее ценят. У нас есть угол за занавеской в громадном длинном бараке — женском общежитии. Вот только Лариса моя уехала к своему папе на Кубань. И мы расстались на долгие-долгие годы.

...А фотография, пройдя тюрьмы, лагеря, вернулась ко мне через 19 лет — в 1957 году.

...Моего отца, Максима Львовича Боруна, арестовали, как и многих советских людей, в 1937 году. Он пережил Соловки, Норильлаг... Только в 1945 году появилась возможность приехать к отцу. Путь в Заполярье был долгим и трудным, мы добрались до Дудинки в конце сентября. Я пришла в маленькую деревянную школу с опозданием, ребята приняли меня хорошо. Следующий учебный год мы уже учились в новой школе почти на берегу озера Долгого. Она и сегодня мне кажется уютной — высокие потолки, широкие коридоры, в классах всегда тепло... Первую норильскую школу я полюбила на всю жизнь, потому что она подарила мне настоящих друзей. И тоже на всю жизнь — мы и теперь, спустя, кажется, целую вечность, не теряем друг друга из виду, переписываемся, встречаемся...

Наконец после реабилитации отцу разрешили вернуться в Москву, ему дали комнату, и он позвал сначала меня, а потом и маму попросил вернуться в столицу. Он рассказал мне, что в войну все время просился на фронт — в штрафную роту. Отказали. Вот тогда он окончательно и потерял веру в Сталина, до этого он с товарищами по несчастью еще как-то оправдывал его.

На свободе папа пожил недолго — в 1971 году умер в больнице, только и успел узнать о рождении внука...

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."