Такое в жизни иногда бывает... Этот рассказ передавался из уст в уста с начала строительства никелевого завода в тогдашнем Норильлаге и дошел до наших дней, может быть, в слегка измененном виде, поскольку рассказчики из заключенных любили немного преувеличивать, чтобы удивить слушателей, но основная суть истории была подлинной.

Ни для кого уже давно не секрет, что первые промышленные объекты Норильского комбината строили з/к, о которых много знали, но мало говорила о них завуалированная жестокая статистика. Я думаю, что о них как о людях мало написано. До настоящего времени многие участники этой трагедии боятся что-то рассказать, а их мучители ждут, когда те окончательно повымирают, и многие тайны покроются мраком. Но мы забываем, что личность, какая бы ничтожная она ни была в системе мироздания, имеет право перед людьми, родственниками и перед Богом высказать хоть что-то о себе, о своей жизни, а может быть, через кого-то и о смерти, ибо неизвестность страшнее всего угнетает людей, особенно близких этому человеку. Знаменитый поэт Е.Евтушенко писал: «...умирают не люди, а миры, и хочется опять об этой безвозвратности кричать».

...Его посадили, без суда и следствия, в 37 году, так тогда было повсеместно в нашей многострадальной стране, статья очень тяжелая, еще и поражение в правах. Он недоумевал: какое «поражение прав» в бесправном государстве?..

Пройдя весь ад пересыльных тюрем и этапов, он наконец попал в Норильлаг очередным этапом по великому, как он считал, Енисею на барже. Увидя мощь и красоту этой реки, он как бы воспрял духом, и у него появилась надежда выжить в этом страшном государстве, которое тогда звалось ГУЛАГом.

В Норильлаге никто толком не знал, кем он был на свободе, что делал, за что пострадал. За большинством зэков «ходили» их дела, а за отдельными — «не ходили». Люди из этой категории, в свою очередь, в Норильлаге делились еще на две категории: на людей, которым необходимо сохранить жизнь, и на тех, для кого это необязательно. Когда он впервые предстал перед «старожилами» лагеря, все поняли, что он сам себе сохранит жизнь.

Один вид этого человека приводил в трепет, если не в ужас, любого средневзвешенного гражданина, а тем более зэка. В нем было все тяжелое: выделяющиеся квадратные скулы, большой медный лоб, глубоко посаженные черные глаза, широкий нос с мясистыми, как бы постоянно принюхивающимися ноздрями, большие, как каменные, зубы. Огромная голова восседала на мощной бычьей шее, туловище было гигантских размеров, плечи — косая сажень, кулаки как пудовые гири. Во всем Норильлаге не нашлось для его ног сапог, и ему разрешили ходить в своей обуви. От него веяло особым, звериным холодом.

Зэки — народ особенный, они ко всему относятся с большим оптимизмом, ведь он помогает им иметь надежду на лучшее в этой жизни. Они изучают процесс своей отсидки не по законам философии и диалектики природы, а более приземленно и в контакте со своими мучителями и надзирателями. Естественно, прибытие такого мощного мужика в ряды норильлаговцев вызвало большое беспокойство среди «паханов» и «бугров» и вселило надежды на перемены в остальной массе рядовых зэков. Руководство Норильлага тоже заинтересовал этот заключенный, и в первый же день он был завербован с условием сокращения срока отсидки в три раза, а то и раньше, если он будет хорошо «закладывать» зэковские мероприятия, и особенно побеги.

Начальство Норильлага гордилось тем, что побегов практически не было. Основная работа по исключению побегов из лагеря велась среди зэковского контингента, как и везде, путем внедрения «своих» людей, подглядывания, подслушивания и т.п. Кроме этого норильлаговское начальство заключило негласное соглашение с националами (долганами, ненцами и др.) о том, что за голову беглого зэка они получат охотничьи ружья, патроны, соль, сахар и т.п. Редко, но такой обмен случался, особенно летом.

Таким внедренным в среду зэков человеком стал з/к № 15325 — Егор Потапович Чугунов — уж больно он любил свободу! Его стали уважительно звать Потапычем — за его медвежий облик и норов. Первые месяцы жизни в коллективе зэков Потапыч внедрялся в среду «паханов» где хитростью, где кулаками, и, естественно, был ими принят.

В среде зэков все подвергается проверкам на десять рядов, поскольку эта среда очень жестокая и законы в ней написаны кровью не одного поколения. В жизни тюремной и лагерной братии существуют особые законы, которые, как нигде, выполняются с особой строгостью. Особенно это касалось так называемых «паханов», «бугров» и других «авторитетов», включая «воров в законе». Через год и несколько месяцев лагерная братия получила (может быть, дорогой ценой!) информацию о предназначении Потапыча в команде «паханов». Было принято решение убрать этого человека любыми путями. «Убрать» в зэковском коллективе значило устроить незаметную смерть, как будто человек ушел в мир иной по своей воле или по воле случая без применения к нему силы. Такое происходило в бараке ночью: задохнулся человек, и все. Реже практиковались несчастные случаи на производстве. Во-первых, тут было светло, во-вторых, охраны — тьма! В бараках расправлялись с людьми за ту или иную провину. Самой большой провиной была склонность «закладывать» (информировать лагерное начальство о различных нарушениях режима). Лагерное начальство из каждого пополнения зэков вербовало осведомителей и по прошествии времени само же сдавало их «паханам», так как доносчики из страха несли все меньше и меньше информации, как бы стараясь выйти из этой грязной игры. В общем, спланированных несчастных случаев в лагерной среде было немало.

Итак, решение о Потапыче было принято, но исполнить его оказалось крайне сложно. Этот человек оказался очень сильным во всех отношениях, он почувствовал шестым, седьмым или восьмым чувством опасность для своей жизни в тот же день, когда было принято решение его ликвидировать. А через несколько дней эту информацию ему принес его «шестерка». «Шестерки» — люди незловредные, услужливые и безобидные, такие есть и на свободе. Они как бы оттеняют лидеров, подчеркивают их характер, в некоторых случаях без них просто трудно обойтись.

У Потапыча тоже такой человек был, он его защищал в разных ситуациях, иногда вел с ним полуоткровенные беседы на житейские темы, а в свободное время слушал всякие байки и рассказы из его прошлой жизни.

После подтверждения информации о том, что его хотят убрать, Потапыч принял решение не спать и в дальнейшем быть на работах очень осторожным. Так как ликвидация Потапыча не входила в планы лагерного начальства, а информация об этом и к ним просочилась, Потапыча пригласили на беседу и сообщили об опасности для его жизни уже после того, как он принял решение за нее бороться. Это событие оставило приятный след в его душе: по его расчетам, через несколько месяцев его должны были условно досрочно освободить из лагеря. Он должен был поселиться вне зоны, так как был поражен в правах и не имел возможности выезда из Норильска. Так у него появилась надежда...

В одну из бессонных ночей на него нахлынули воспоминания о его родном городке на Волге, доме, жене, детях, родителях, сестре и близких родственниках. В памяти возникали незамысловатые картинки прекрасного детства, озабоченной юности, учебы, вступления в партию, партийная работа, предательство друзей, допросы, кошмар пересыльных тюрем, побег из поезда, скитание по тайге, поимка и прочие вехи жизни этого здорового, по-своему простодушного, а где-то и наивного увальня, так в народе называют таких людей. Они были по-своему несчастны, так как от них соответственно много хотели получить в работе, дома, в семейной жизни те, кто ростом не вышел, или те, кто просто им завидовал черной завистью и при случае старался досадить.

Увлекшись воспоминаниями, Потапыч не заметил, что к его нарам приближаются два человека, а поскольку барак освещался ночью так называемым «дежурным освещением» (одним фонарем «летучая мышь»), и то при входе в барак, эти люди как тень скользили в широком проходе барака. Как кошки, они подкрались к нарам Потапыча... В мгновение он почувствовал, как по его шее заскользила удавка... В какие-то доли секунды тишину барака нарушил звук ломающихся костей, за ним резкий вопль одного из мужиков, второй успел ускользнуть...

Естественно, в бараке поднялся шум, гам, по проходу забегали люди, послышался крик дежурного о подъеме и построении. Подали свет, пришло лагерное дежурное начальство. Все зэки стояли молча в едином строю, кроме одного — он лежал на своем месте недвижимый и бездыханный. Кто-то из охраны подошел к нему и засвидетельствовал смерть довольно-таки здорового детины, а дежурный по лагерю дал распоряжение убрать труп.

Когда обитатели барака улеглись, в сумраке как бы висела атмосфера ненависти и презрения к огромному человеку, откуда-то взявшемуся на их головы и отравлявшему их незамысловатый лагерный быт. Он положил удавку под матрац, полежал немного и впервые в жизни самостоятельно прочитал про себя молитву, пришедшую ему на память из детства, — его учила этому бабушка. Он читал «Отче наш», просто шевелил губами в пропитанном разными крепкими запахами пространстве. Его рука потянулась наложить крест, как в детстве учил батюшка в церкви, но она остановилась на полпути, — по всей вероятности, противоречие идеологии в нем победило: ведь он был из партийных.

После этого случая Потапыч удвоил бдительность. Его измученный длительной бессонницей организм уже подавал признаки усталости, но инстинкт самосохранения все же брал свое — Потапыча по-прежнему боялись. Большим ударом для него стало известие от «шестерки». На второй день после покушения он сказал Потапычу, что вынужден прекратить с ним общение: боится за свою жизнь.

Состояние одиночества очень угнетает человека, как-то получается, что вокруг тебя люди, а поговорить не с кем... Но и эту беду пережил Потапыч...

Шла война, многие заключенные написали заявления с просьбой послать их в штрафные батальоны, чтобы смыть кровью свои прегрешения перед Родиной и партией. Потапыч тоже написал заявление и добился аудиенции у начальства — просил ускорить его отправку на фронт. Ему пообещали. Весной с первой баржой он надеялся добраться до Красноярска. Там формировались поезда на фронт из сибирских лагерей, и Потапыч надеялся туда попасть. Подобные обещания начальство редко кому давало, так как стране позарез нужен был никель. До «паханов» об отъезде Потапыча дошла информация, и они с облегчением вздохнули. Но в некоторых из них ненависть закипела с еще большей силой.

До весны, а точнее, до ледохода на Енисее оставалось три месяца. Зима в Норильске выдалась на удивление тихой и морозной, — может быть, зэки каждый день молились об этом. Кто этого не знает, то лучше не знать, как при сильном морозе и ветре появляется так называемая морозная жесткость, при которой из человека выдувает весь дух и его промораживает до костей. Сколько несчастных людей было заморожено в Заполярье, сколько из них получили избавление от мук из рук Деда Мороза... Сколько миров от нас ушло, так ничего и не сказав о себе... Говорят, что замерзающему человеку снятся прекрасные сны, но трудно представить, какие видения приходили в измученный рассудок замерзающего зэка, какие четкие и фантастические миры расстилались перед безвинным человеком, которому по воле случая прилепили прозвище з/к. Должно быть, жажда жизни в эти минуты покидала несвободного человека, и он впервые за многие мучительные годы успокаивался и улетал в мир иной на крыльях только ему постижимых видений.

Жаль, что нам никто об этом не может поведать. Время шло, злоба на Потапыча не затихала, во многих умах лихорадочно перебирались варианты его уничтожения...

Один из зэков, по кличке «мастер», любил повторять известную присказку: «Против лома нет приема». На стройке лом и кирка были первейшим инструментом при покорении вечной мерзлоты, такого инструмента в Норильлаге была тьма. Распорядок работы был таков: 40 минут работы на крепком морозе, 20 минут отогрев в балке, где стояла бочка с горевшим в ней коксом. Если мороз несильный, то отводилось 50 минут работы с ломом и киркой, после чего полагалось 10 минут отогрева.

В солнечный, морозный день, когда снег, в некоторых местах нависший над котлованом, просвечивался солнцем и отдавал загадочной голубизной, все распределенные сюда зэки вошли в котлован в каком-то приподнятом настроении. Среди них был и Потапыч.

Работа закипела: лагерное начальство пообещало сократить лагерный срок, если сдадут котлован к концу месяца. Уж очень нужен он был для никелевого завода.

Обычно на обогрев Потапыч заходил последним и стоял у выхода, но на этот раз часть зэков почему-то не пошли на очередной обогрев в балок. Когда он вошел, половина стенки оказалась свободной, но он все-таки остановился почти у входа. От противоположной стенки отделились несколько человек и направились к выходу. В считанные секунды они обернулись к Потапычу и толкнули его на середину балка. Из раскаленной бочки торчало несколько ломов. В мгновение ока несколько человек выхватили раскаленные ломы и вонзили их в Потапыча... Раздался звериный рык, который, казалось, длился целую вечность и еще долго стоял в ушах всех, кто работал в котловане. Лагерное начальство нашло в задымленном, пахнущем паленым мясом балке Потапыча. Он лежал на полу, насквозь проткнутый несколькими ломами, и на его лице была гримаса боли и удивления. И кто-то сказал: — Теперь он свободен...

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."