Завенягин был мечтателем

При возникновении ОМЦ (ОМЦ — опытный металлургический цех, до этого была «установка», без всякого определенного плана работ) А.П.Завенягин вечером, поздним и долгим, имел со мной большой разговор. Рассказал все свои задумки об этом цехе, надолго рассчитывал его работу («центр будет всех исследований, по всем вопросам, всех предприятий Норильска — это в будущем»). Наметил первоочередные работы: две схемы проверить параллельно. Обещал помогать во всем («Не стесняйтесь, звоните, главное — чтобы не задерживалась работа, я всем дам распоряжение»).

Условия лагеря были, естественно, для меня совершенно незнакомы. Как же работать с такими кадрами? Он сказал: «Кадры? На рабочие места — из уголовников, но не все статьи можно. На инженерные должности подбирайте сами, из любых лаготделений, это — 58-я статья. Срок вам на это — две недели, я скажу Николаю Васильевичу, он распорядится по этой линии. Я вижу, что вас смущает. Мой совет: забудьте, что это заключенные, враги и т.д. Вам нужны знающие люди, умные, опытные, вот и подбирайте, а как заставить их думать и работать хорошо и быстро — сами придумайте, тут лагерные рецепты вам не подойдут. И не робейте, смелее, я в вас верю». (Николай Васильевич Волохов был начальником лагеря — хороший человек, и жена его — чудесная женщина, это потом я их узнала как следует).

Людей я кропотливо выбирала из всего лагеря, по картотекам, разных специальностей, не только металлургов. Брала в цех только по их желанию, не скрывая, что будет вначале трудно, придется и строить, и копать, и кладку делать (подземные газоходы, отражательная печь и др.), и оборудование устанавливать, и приборы многие самим делать придется. А уж потом — по специальности работать будут. Отобрала 20 человек. Некоторые отказывались — не возражала, не обижалась, отпускала. Ведь по приказу думать, да и работать в полную силу знаний и опыта, настоящий инженер не может, а какие попало — не нужны. Ведь нужно быстро и хорошо.

Кроме того, необходимо было разбудить в них веру в себя после тюрем, земляных работ, Соловков и т.п. Тем более что все люди совершенно индивидуальны. Одни — ожесточились на весь мир, другие — наглухо замкнулись в себе, третьи — пали духом до полной апатии, четвертых — задавил страх, пятые — опустились до откровенного подхалимства, рабства и т.д. и т.д.

Где уж тут было требовать от них сразу работу мозгами, когда собственное достоинство многие почти потеряли? Надо было только предугадать, какими они будут, когда отойдут, оттают хоть немного. Каждый из них по-разному (и во времени, и в работе) приходил в нормальное состояние, и далеко не сразу образовался тот дружный коллектив, вполне работоспособный, который застали Вы. Все рассказать невозможно, но каждого из них я пропустила через свою душу, да, наверное, и через сердце. Ценила их и оберегала, тайно от них, как только могла. Это же были люди старше, опытнее, умнее меня во многом.

Была я с ними часто и строгой, и очень требовательной, только всегда старалась быть максимально правдивой и справедливой во всем, до мелочей; не оскорбляла их самолюбия, умела выслушивать и не стеснялась советоваться. Они, с обнаженными нервами, обостренными чувствами, вскоре поняли меня, наверное, лучше, чем я себя знала; и, вот видите, отблагодарили во сто крат. Не все были одинаковы, но поголовное большинство оказалось таким. Завенягин, может быть, мудро поручил все женщине? Особенно на первых порах?

...

Придумывать не люблю и не умею

В первые недели все мною собранные люди превратились в рабочих: грузчиков, землекопов, каменщиков и т.д. и т.д. — словом, в строителей. Ходили мы все грязные, пыльные и очень уставали. Я вкратце разъяснила цель нашего «строительства» — что за исследовательские работы им предстоит в дальнейшем выполнять. Сделали необходимые разметки пристроек, переделок и т.д. А потом они работали, а я носилась по всему Норильску (в лаготделение — за рабочими, на строительство и в конторы — за материалами, в транспортные конторы — за машинами и лошадьми), появляясь на площадке будущего ОМЦ на час-другой. На ходу давала указания, советы, выслушивала предложения («ум — хорошо, а несколько — лучше»).

Прекрасно видела и чувствовала общее скептическое отношение ко всему задуманному и делаемому. Но, как ни в чем не бывало, подбадривала всех, отчитывала ленивых, хвалила старающихся и т.д. Я верила, что мы сделаем до зимы хотя бы самое основное, и старалась вселить во всех эту веру. Иногда шутила, иногда сердилась. Называла их по фамилиям, без всякого «заключенный такой-то». Морщилась, когда слышала их обращение «гражданин начальник», но ведь иначе им не полагалось. Постепенно они «вошли во вкус» нашего строительства, и стали оживленнее, и, возможно, начали верить в мои задумки и в будущие исследования.

Иногда я по одному отводила в сторонку своих инженеров и осторожно старалась (как бы в случайном разговоре) понять, что каждого из них больше интересует, к чему душа лежит. Ох как трудно это бывало! Ведь каждый человек — особый мир, и понять его трудно даже в обычной мирной жизни... У каждого из них в недавнем прошлом допросы, тюрьмы, пересылки по лагерям; где-то далеко родные и т.д. У каждого свой характер, свое мировоззрение. И главное — у всех клеймо заключенного, придавившее в нем человека; горечь, обида, злость, а иногда и хуже — апатия, безверие, опустошенность. Им бы, может быть, хотелось теплого угла, чтобы оставили их в покое. А тут мельтешит перед глазами хрупкая женщина, в дочери годящаяся, и распоряжается их существованием.

Наверное, так многие и думали, я их вполне понимала. Но если бы Вы знали, как я старалась всех вытащить из такого состояния! Да, многим в дочери годилась (в 1939 г. Ольге Николаевне было 28 лет. — Ред.), но иногда во мне с такой силой проступало чувство материнства, заботы, защиты их от их же мыслей. Они, вероятно, это чувствовали: не разумом, а душой, что ли, ощущали. Хотя я старалась быть спокойной, ровной со всеми, деловой — обычным начальником…

И, знаете, так же, постепенно, в нормальное состояние вошли и люди. Совсем незаметно. К этому времени сами собой установились и обращения людей друг к другу и ко мне. Временные рабочие ушли, остались только наши (кадровые) рабочие и инженеры. Они друг друга называли по имени и отчеству, я их так же. А ко мне они уже не обращались «гражданин начальник», а или никак («можно вас спросить?», «разрешите узнать», «позвольте нам посоветоваться с вами»), или, когда посторонних не было (а это чаще по вечерам), — «Ольга Николаевна». Когда «строились», то бывала среди них и брань, и ссоры (не часто), и другие грубости, и даже капризы и отказы от работы. А потом все это куда-то ушло, пропало. Вежливость обоюдная взяла верх.

Был уже сработавшийся коллектив, каждый имел место и дело. Знали и характер, и умения каждого.

А умели наши люди многое и на выдумки, изобретения, рационализаторство оказались очень способными. Значит, не только руки — головы включились в работу. А полную свободу для этого я им давала и очень многому сама у них училась. А моя страсть все улучшать и, как Вы говорите, «предвидеть, предчувствовать» нашла свой отклик…

С какого дня начался перелом?

…Господи, к каким только средствам я не прибегала, чтобы вывести их из состояния безразличия, отупения, что ли; не могла с этим никак примириться, а на них часто «накатывало». Большинство из них оставались отрешенными, опущенными. И один раз у меня непроизвольно прорвалось возмущение этим их состоянием.

Было так. Утром привели инженерную бригаду, и они стояли построенные, как шли, пока я расписывалась в приеме их у конвоира (конвоир сдавал, я принимала, и он уходил; потом порядок изменили, и охранник-стрелок находился все время в цехе, до ухода). Расписалась я, они стоят — такие жалкие, головы опущены, в грязных бушлатах, небритые, неопрятные. И я не выдержала, изменила своей манере и горячо прочла такую «мораль»:

— Послушайте! Неужели вы не могли почистить бушлаты, зашить разорванные шапки? Побриться, наконец! Смотреть противно! Вы же культурные люди! Неужели не стыдно являться в таком виде? Мне, женщине, стыдно за ваш вид, а вы, здоровые, сильные мужчины, инженеры-исследователи, как стая каких-то бродяг?!

Повернулась резко, махнула рукой, ушла и за весь день не вышла из кабинета. Впервые я не обошла всех, ничего не спросила, не проверила задания. Как я ругала себя за то, что сорвалась, голос повысила. И в конце рабочего дня не проводила их из цеха, как обычно делала, а вызвала конвоира в кабинет, и там он у меня расписался, что принял бригаду.

Ночью не спала. А результат получился просто ошеломляющий. На следующее утро они явились вычищенные, без рваных локтей и шапок, умытые, чисто выбритые. С белыми полотенцами (вместо шарфов), выглядывающими из-под бушлатов. И какие-то сияющие, с поднятыми головами. Смотрели не в стороны, а прямо мне в глаза. Это было такое превращение, что я сама, видимо, засияла от радостной неожиданности, и, так как притворяться не умею, они это все прочли на моей физиономии и в моих глазах. Какой был чудесный день! Как праздник и для меня, и для всех, включая молодежь и урков. Радость — она ведь тоже заразная!

Вот с того дня начался «перелом». Вот вам и «мораль» моя! Вызвала в них не злость, не возмущение или обиду, а как весенним дождем вымыла. Поди, угадай, что иногда лучше всего может помочь человеку!

Конечно, им надоедало ежедневное бритье и чистенькие шарфы-полотенца; иногда прятали смущенные, невыбритые лица, стыдливо поправляли воротнички рубах, но больше уже не опускались, а две недели, не меньше, ходили как именинники. Это встревожило все лаготделение: проводились в бараке обыски (бритвы не разрешалось держать), несколько раз приходили в ОМЦ за разрешением сделать обыск в цехе (!). Сам начальник лаготделения впервые в ОМЦ появился. Закрыл за собой дверь: «Разрешите, пришлю человек десять, пусть прочешут все в цехе и найдут бритву. Это же и для вас опасно!»

Я рассмеялась: «Успокойтесь! Искать бритву в цехе — как иголку в стоге сена. Не нужно! Приходите утром, — они от вас выбритые приходят, — убедитесь сами». — «Да мы там все перерыли и в их отсутствие, и ночью несколько раз поднимали. Не можем найти». — «Не переживайте, дорогой товарищ! Надоест — перестанут бриться, будут к парикмахеру ходить».

Так оно и получилось. А переполох был немалый у лагерного начальства. Месяца два спустя мне открыли секрет «мои фокусники». Дневальным был у них в бараке вор-карманник, «артист». Когда приходил караул для обыска, бритва пряталась в карман начальнику (тот спокойно наблюдал, пока другие искали). В последнюю минуту он ее оттуда доставал. (Возможно, кто-либо из урков Вам этот случай рассказывал, они любят похвалиться.)

Вы, Федор Трифонович, задали мне трудную задачу, попросив написать о каждом инженере мое мнение (и по фамилиям перечислили). Здесь мне уже не смогут помочь дневники (фамилий там ни одной нет — запрещались такие записи, и вообще о заключенных ничего нет, особенно по 58-й ст.), поэтому писать о них я могу только по памяти, то, что хорошо, ясно помню. И потом, это ведь будет личное мое понимание того или иного человека, а поэтому не всегда оно может быть объективным. Времени прошло очень много, припомнить о каждом многое я не смогу. Придумывать не хочу и не умею. Постараюсь написать только о некоторых, а остальных плохо помню и о них писать не буду ничего. К таким я отношу Буштуева, Самсонова, Баумана, Заостровскую, Разумеева. Об остальных попытаюсь, но не всегда как о специалистах, а как о людях.

С уважением вспоминаю их

Всеволод Михайлович Алексеевский (кажется, так?) и Николай Евгеньевич Семенов — оба работали химиками, но Семенов в основном — на электролизе (он и получил первый листочек Ni на алюминиевом катоде и был страшно расстроен, когда этот листочек дал разрыв). Я пишу о них сразу, потому что это были мои милые старики, до сих пор они мне очень дороги. Тихие, неторопливые — кажущееся впечатление. Семенов мог быть и экспансивным, «взрывающимся» в споре и работе, Алексеевский — осторожный с выводами, умница. Оба очень добросовестные, неутомимые, несмотря на возраст. Оба — интеллигенты, то есть очень порядочны во всем, а тем более в проводимых ими работах. Ах, как они иногда спорили (тихо, но убедительно), иногда надуваясь друг на друга, как дети; не разговаривали по нескольку дней, демонстративно вежливо раскланиваясь.

Аббас Алифбаевич Алифбаев и Ильин (не помню имени) — металлурги, казахи. Алифбаев окончил, по-моему, наш (московский) институт, Ильин — не знаю, но раньше я его не видела (а Алифбаева видела до Норильска). Тоже выдержанные в отношениях с другими, дисциплинированные. Ильин талантливее, но молчаливее, даже угрюм, любил держаться особняком; Алифбаев — добр, улыбчив, вежлив, старателен, но задачу ему приходилось объяснять терпеливо и доходчиво. Оба пунктуальны.

Федор Исакович Витенз — металлург (кажется, прокатчик). Очень честный и трудолюбивый. Грамотный проектант, прекрасный чертежник, широко образованный (многогранный) инженер. Дисциплинирован и удивительно работоспособен. Ровного, спокойного характера, вежлив и деликатен со всеми. Умел спокойно прекращать неделовые споры, не терпел лености и недобросовестности.

После Норильска я была знакома и дружна с его семьей. Нина Игнатьевна — медик, ждала мужа (с сыном Леонидом). В семье удивительное уважение друг к другу, бережное отношение… Несмотря на прошедшие годы, дед трудолюбив (а ему 85). Я у него бываю (в Москве), вспоминаем Норильск; и пишет мне часто.

Иван Баряев и Исаак Копп, оба металлурги, работали в плавильном отделении. Баряев — статный, сильный (очень), добр, но самолюбив. Прекрасно освоил все плавки, неутомимый. Копп не так силен, работал всегда под руководством Баряева, так же добросовестно. Дружны между собой. Остальные рабочие на плавках были у них подсобными.

Гусейн-заде Юсуф Халык оглы, память сохранила его имя целиком. Молодежь называла его дядя Юсуф и очень любила, и он тоже их любил, вечно чему-то учил. Я не знаю, что он окончил. Энергетику знал очень хорошо. Руки были просто золотые, и грубую, и тонкую работу прекрасно выполнял. Придумывал всякие нужные новшества. Жизнерадостный, живой, неунывающий, умелец, массу самых различных работ выполнял, и всегда с охотой. Он был просто незаменим, так как умел одинаково хорошо обращаться и с металлом, и с деревом, и со стеклом, и с другими диэлектриками (эбонитом и проч.).

Сергей Александрович Штейн — физик-приборист. Способный и умелые руки, но человек настроения, то есть мог быстро и хорошо выполнить работу, а мог и несколько дней ничего не делать. Общителен, вежлив, остер на язык, не со всеми ровен в общении, мог и ссору затеять, но незлопамятен, отходчив. Очень хорошо воздействовал на него Ф.И.Витенз — они были дружны. Могла бы написать о нем и больше, но боюсь быть необъективной. После Норильска встретилась с ним в 1962 г. Знакома с его нынешней семьей, бывала у них в Калининграде. Сейчас (уже более 30 лет) он — писатель С.А.Снегов — известный. Писал и о Севере.

Виктор Евгеньевич Лунев — металлург. Что он окончил — точно не знаю, но, думаю, что Северо-Кавказский. Впервые его увидела в начале 30-х годов в Орджоникидзе в качестве начальника свинцового цеха «Севкавцинк» (ныне «Электроцинк»). Была знакома с его женой, Мен Милицей Владимировной (тогда химиком-лаборантом). Сейчас она живет и работает в Усть-Каменогорске (инженер-химик), имеет дочь Татьяну. Мы до сих пор с Милицей переписываемся (чудесный, интеллигентный человек), а года три назад встретились (под Москвой, у знакомых). Но с ней Виктор развелся (в 60-х годах). Лунев был другом Штейна, такой же острослов. В ОМЦ работал совсем недолго, один-два месяца, до этого был в проектном отделе, а после ОМЦ — диспетчером комбината.

После Норильска я встретила его в Глубоком (Вост.-Казахстанская обл.) на Иртышском полиметаллическом комбинате, куда он был после освобождения направлен на медеплавильный завод. Я в то время руководила производственным управлением комбината. Лунев был с женой и дочерью-школьницей. Приютила их семью в своей квартире, потом получили жилье, а года через два они переехали в Усть-Каменогорск…

Ярослав Шпур — чех. Не помню, кто он по специальности. Очень замкнут, но всегда вежлив, подтянут. Исполнителен, но «от» и «до». Аккуратен в одежде и в работе. Иногда не мог скрыть презрения и сарказма в общении с коллегами. Понять его до конца не смогла.

Тимофей Иванович (?) Кольцов — металлург. Работал на обжиге (на отражательной печи), а затем — на ваннах. Особыми талантами не отличался, но, побаиваясь неприятностей, работал удовлетворительно, с заданиями справлялся.

Константин Вухкерт — металлург. Он пришел в ОМЦ позднее остальных, фамилия попалась в картотеке. Знала я его хорошо, очень способный, учились в одной группе, на последнем курсе вместе готовили выставку к юбилею профессора Ванюкова: мы с ним оформляли стенды с коллекциями (а он очень красивые надписи делал), неожиданно вызвали его к директору (я еще вслед крикнула: «Костя, ты там поскорее!»). Больше он не пришел. Рассказывали в секретариате, что его «взяли», как только вошел в приемную директора. Так и диплом не защитил (это было в 1936 г.). А в конце 1940 г. в Норильске оказался (вернее, я его тогда нашла). Вызвала в кабинет — один на один поговорили, но мало. Спрашивать, за что (ст.58), было бесполезно, да и безнравственно. Сказала ему, чем мы занимаемся, спросила, хочет ли здесь остаться. Согласился.

Перед отъездом сказала ему, что уезжаю и спросила: «Хочешь здесь остаться или тебя куда-нибудь перевести?» Подумал и ответил: «Знаешь, лучше переведи». В Москве у него оставалась невеста Люся Федотова (она работала потом в аппарате Цветмета, я там ее встречала много лет, бывая в командировках. Она была замужем, о Косте разговор не возникал).

Антонина Маркова — химик (ст. «член семьи»). Тихая, аккуратная, исполнительная. Запомнила ее потому, что, узнав о маленьком сыне, который остался с родственниками, помогала ей, когда она готовила посылки для сынишки (вышитые рубашки и т.д.). Она жила любовью к ребенку! Как я ее понимала! У самой дочь (5 лет) оставалась в Москве со старенькими бабушками, и это было так мучительно.

Требует — значит, имеет право

Я знала многих работающих в ОМЦ; делились они со мной (особенно вечерами, я ведь иногда вообще не уходила домой). Некоторых жены сразу оставили («отреклись»), некоторых терпеливо ждали, у некоторых были отправлены в другие лагеря. Понимала, что значит для этих людей внеочередное письмо или посылка к родным (переписка была ведь ограничена).

Узнав, что есть для заключенных льготы (в переписке, табаке, продуктах и проч.) за хорошую работу, составила списки, в которые включила просто всех, так как численность ОМЦ была невелика в сравнении с другими объектами. Первое время требовались всяческие визы, утверждения, резолюции, а потом (меня уже знали) все ограничивалось звонками по телефону. Через год настолько к этому привыкли, что без всякой канители среднее лагерное начальство все мои требования выполняло.

Видите ли, я никогда не была в роли просительницы (с самого начала). Говорила просто: «Нужно подписать!», «Поставьте визу!», «Примите список!». Иногда спрашивали: «Почему нет процентовки?», «Хорошо ли работают?». Я отвечала: «У нас процентов не ставят», «Плохих не включаю». Так я «вписалась» в лагерный «льготный» механизм, а потом все пошло автоматически, что вы и застали. Срабатывало лагерное правило: «Требует — значит, имеет право».

Темень. Назад идти или вперёд помаленьку?

…Будет несправедливо, если я не расскажу об уголовном контингенте. Они играли большую роль в нашей работе, хотя и не всегда заметную.

В самом начале было с ними очень трудно. Пробовали на морозе раздеваться догола (демонстративно) с криками: «Я никогда не работал», «Я вор в законе, а ты хочешь, чтобы у тебя работал!», «Карцером и Коларгоном не испугаешь — пуганые!». Отвратительные бывали сцены (с игрой «на публику»). Приходилось выдерживать. Говорила: «С карцером и Коларгоном мне возиться некогда. Не будешь работать — «спишу». И списывала, набирала других. Пока не остались те, кто работал. Иногда и у них бывали приступы, но уже разбирались свои. Как там их воспитывали — не знала. Много позднее услышала про дробильщика (высокий, немолодой, со странными, бесцветными глазами, его все урки из лагеря боялись и «уважали» (за ним несколько убийств было) — он и наводил порядок.

Обращалась я с ними так же, как и со всеми: спокойно, вежливо; не придиралась за ошибки, а просто предлагала переделать. Называла по фамилиям, а кто помоложе — по именам. Они были на всяких работах: дробильщики, подручные плавильщиков и на обжиге, помогали в столярных, слесарных, монтажных и других работах. Сначала крали, особенно приводные ремни (на подошвы, подметки резали). Тогда я сказала: «Вот, привезла запас ремней, раздаю под расписку каждой смене. В чьей смене ремни пропадут или будут испорчены, — эту спишу из цеха совсем».

В конце смены они пришли и попросили разрешения хранить ремни (тех смен, которые не на работе) у меня в кабинете: мол, из кладовой все равно украдут, а с собой в барак брать нельзя. Я разрешила. С тех пор все смены аккуратно приносили ремни ко мне (под стол). По наивности я думала, что дверь в кабинет надежно запирается: ведь там сейф с платиной стоял, микроскопы и другие приборы, и вообще ничего никогда не пропадало, а ключи были только у меня.

Через несколько месяцев я забыла ключи дома (и от сейфа, и от кабинета). Стою у двери и потихоньку чертыхаюсь — возвращаться в пургу не хочется. Кто-то прошел, поздоровался. Потом второй, третий. Потом прибежал Новиков Вячеслав (расконвоированный, бывший комсомольский работник): «Вам плохо? Помочь? Ребята шухер подняли, что заболели вы». Рывком подставил стул. Объяснила ему, в чем дело. «Погодите минутку!»

Молодой рабочий (из новых подсобных) поздоровался и спросил: «Разрешите открыть кабинет?» — «Сможешь открыть?!» В ответ — смешок. «Подожди! Мне скоро на совещание. Закрыть тоже сможешь?» Посмотрел на меня, как мать на несмышленыша, и через секунду отпер все замки. Исчез, а вместо него (как из-под земли) возникли дробильщики — за ремнями. Пока сняла полушубок — никого уже не было. Села я к столу и почувствовала себя такой глупой! Замки надежные! Ремни прячут! Карандаша не пропадало! Как же я не сообразила до сих пор, что у этих артистов-ловкачей свое понятие о чести, дружбе, уважении и пр. Мой кабинет (по уговору) — запретное место, и «табу» никто не нарушит.

Нечто похожее было, когда сломался ключ от сейфа. Мне посоветовали вызвать (фамилию и лаготделение назвали) «медвежатника», среди наших такого не было… Частенько я забывала (теряла в цехе) то ручку-самописку, то блокнот, то портсигар, то еще что-нибудь. И все это всегда оказывалось на моем письменном столе. Но этому я уже не удивлялась, как не удивлялась и цветам на столе — утрами, когда лето началось. Букетик в колбе, росинки на нем дрожат. Поневоле улыбнешься.

Никого ни о чем не спрашивала и не благодарила. Это была наша общая игра, общая тайна. Не знаю, известно ли было об этом моей инженерной братии. Уркам все обо мне было известно, и берегли они меня от всех неприятностей, и больших, и малых. Когда горел цех, — это они тушили, хотя никто их не заставлял. Прогнали пожарных, так как шла плавка, а те с водой бросились, не понимая, что нельзя. Урки лезли в огонь, выбегали (горящие), катались в снегу и — снова в цех. Из 58-й статьи только Баряев был с ними.

Это урки, когда я потеряла сознание на верху (на загрузке) вагранки, первыми увидели и бегом, сметая охрану, принесли меня в медпункт. Это они предупреждали меня однажды, что нельзя сейчас идти домой (никак нельзя!), хотя я три дня из цеха не выходила. А когда увидели, что уговоры не помогут и я оделась и нырнула в ночь, отправили за мной в «провожатые» того самого дробильщика (пожилого). Он шел незаметно, иногда я слышала похрустывание, но, когда останавливалась, все стихало. По тропиночке на озерко спустилась, перешла его, подниматься уже в горку начала (кругом кусты). Думаю, еще немножко, а там уже фонари, люди.

Впереди услышала разговор, и огоньки папирос мелькнули. И в этот момент позади меня топот, кто-то сильно толкает в сторону, я лечу в кусты, и пробегает вперед. Там какая-то возня, две-три фразы и… тишина. Лежу в кустах. Холодно. Темень. Думаю: назад идти или помаленьку вперед? Плечо болит. Пошла все-таки вперед, поднялась на горку, вышла на улицу. До самого дома никого не встретила.

Затопила печку (муж на ММЗ был), а согреться долго не могла — трясло, наверное, от волнения. Плечо у меня побаливало недели две. Месяца два спустя разъяснилось, что «ждали» (там, на тропинке) не меня, кого-то в карты проиграли, а в темноте могли перепутать. Мне только сказали: «Говорили же вам!» А потом спросили: «Почему вперед пошли, а не обратно, в цех?» — «Думала, просто так, пугаете… А назад не могла — трусихой бы посчитали». Признались, что долго переживали за мое плечо, видели, что нет-нет да и берусь за него, — больно. Об этом я даже мужу, чтобы не расстраивать, не сказала ничего. А у Снеговых (о Норильске был разговор) узнала, что моим инженерам ничего не было известно. А дробильщика того (Снегов и фамилию назвал, не запомнила) они тоже боялись, как и все в лагере.

P.S. Написала Вам несколько эпизодов потому, что ими лучше можно рассказать о той, другой, части коллектива ОМЦ. Таких эпизодов было множество. Когда мы увидимся, то напомните мне: «зеленый портсигар», «полушубок мужа», «готовальня», «простыни в общежитии 3-го отдела», «туалет с надписью», «подготовка к уводу кота», «стальная птица» — я расскажу. Да! Еще «увольнение за прогул», «красавчик» и происшедшее уже после Норильска — «Под мостом» и «Спасибо, навсегда запомню!». Хотелось бы припомнить еще нашего механика (вольнонаемного), не знаю, застали Вы его? Забыла фамилию. В ОМЦ не было механика, который бы следил за всем хозяйством. Хотелось найти похожего на электрика Гусейна-заде, но не находилось, присылаемые не подходили (з/к). И однажды пришел вольнонаемный с усами и трубкой. Кто прислал — не помню. Спросила, где работал раньше, оказывается, недавно приехал, судовой механик, с флота списали по здоровью и возрасту.

Судовой механик — это уже «марка». Они многое умеют. Повела по цеху: внимательно все смотрел, пробовал, спрашивал работающих — долго ходил (и со мной, и один). После обеда — принимайте, говорит, все в порядок буду приводить, больших машин нет, а малые механизмы запущены. Зачислила в штат. Встал и этак no-военному: «Когда прикажете приступить? Какой распорядок: приход? уход?» Я ему отвечаю: «Приходите завтра утром, к 8.30, а в дальнейшем мне совершенно неважно, когда вы будете приходить и когда уходить. Мне важно, чтобы всегда все работало, в течение всех суток. Завтра дадите список, что нужно на ремонты, замену и т.д. А потом можете хоть гулять, но, повторяю, чтобы все безотказно работало. Это вас устраивает?» — «Так точно!»

Принес список и не выходил из цеха две или три недели (и ночами бывал). А после этого только иногда прохаживался, попыхивая трубочкой. Но наладил все превосходно, не было ни задержек, ни поломок. Он и трубу ставил (нашу 14-метровую), колдовали они там с Витензом над расчетами, раскраивали стальные листы, готовили фланцы, растяжки, размечали для фундамента и опоры. …Был механик молчалив, не суетился. Когда ставили трубу, я им просто залюбовалась, — как сумел людей распределить, как, взобравшись на холм, командовал!

— Левый конец троса потрави!

— Эй, там — наверху! Вира! Вира-а!.. Стой!.. Майна!..

— Внизу, у трубы, подцепите ломами, подайте вперед! Травите верхние тросы! Подтянуть канаты! Оба! Вира-а!..

Это из дневника отрывок. Погода была отвратительная, ветер, холод, дождь. Закончили установку к трем часам дня. Упали леса, убраны цепи, канаты, тали, завинчены, последние болты, ОМЦ обрел хорошую тягу. Все сделано своими силами, своими руками (от первого эскиза и рытья котлована, заливки фундамента). Я думаю, что тот радостный день запомнили все... А я и механика нашего запомнила, как видите, надолго.

...

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."