Я проснулся оттого, что упал с кровати. Ранее такого никогда не случалось. Мать хотела подойти, поднять меня и успокоить, но один из трех военных, сидевших за столом и о чем-то беседовавших с отцом, не разрешил ей это. Он сам подошел к кроватке, тщательно обшарил матрац, подушку, одеяло и только потом поднял меня и положил в кроватку.

Почему-то я уже не смог уснуть, смотрел, как дяди совали нос во все углы, перелистывали и бросали на пол книги, белье из шкафа, переворошили посуду, открыли сейф отца, достали оттуда именной пистолет, документы. Отца увели, приказав заложить руки за спину. Мама сидела несколько минут молча, слезы капали из глаз, и дрожали губы, руки были крепко сжаты и лежали на столе. Над ним горела лампа в простом абажуре, и было хорошо видно ее растерянное лицо. Затем мама, как бы очнувшись, подбежала ко мне, крепко поцеловала, попросила повернуться на бочок и уснуть. Случилось это 22 марта 1938 года в Москве на Малой Бронной. Три дня назад отцу исполнилось 32 года, мне было 4 года и десять месяцев. С этого дня я стал помнить все подряд.

Арестованный Виктор Васильевич Захаров, мой отец, был членом Центрального комитета Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи (ЦК ВЛКСМ), первым секретарем Азово-Черно-морского края и секретарем комсомола Восточно-Сибирского края. Отец хорошо знал всех членов ЦК ВЛКСМ. Рассказывали, что мне дали имя на одном из заседаний комитета.

Первый секретарь ЦК ВЛКСМ, любимец И.Сталина, А.Косарев уважал отца. Он почувствовал угрозу членам ЦК и потому отозвал отца из Иркутска, где он в это время работал. А.Косарев направил его в Осоавиахим заместителем начальника, на хозяйственную работу. Но этот шаг не спас отца от ареста. В нашем семейном архиве сохранилась телеграмма за подписью Косарева. Она содержала такой текст на имя Захарова: «Пятнадцатого февраля пленум цекамола Ваше присутствие обязательно». Телеграмма поступила в Снабосоавиахим, где работал отец.

Мама, Александра Николаевна Захарова, писала во все мыслимые и немыслимые инстанции в течение двух лет, писали и родные братья отца, мой дед Василий Тимофеевич Захаров, принимавший участие еще в революции 1905 года. Только перед самой войной, в 1940 году, стало известно, что В.В.Захаров отсидел в иркутской камере-одиночке год и был сослан в Норильск.

Отец был осужден 16 июля 1940 года совещанием при НКВД СССР по статьям 58-1 «а», 58-11 УК РСФСР на 5 лет лишения свободы. Только много позже стало ясно, что в то время он напрасно искал правду, например направляя от себя лично письма во многие инстанции, в том числе и Сталину.

Через тридцать месяцев после ареста отца мама получила наконец первое письмо, присланное из Норильска. Она была рада, что муж жив и что есть способ общения, поддержки друг друга, но началась война, переписка практически прекратилась. Было известно, что политические заключенные просились на фронт, но напрасно: стране была нужна продукция Норильского комбината не в меньшей степени, чем бойцы на фронте.

В октябре 1943 года В.В.Захаров обратился с письмом к А.П.Завенягину. Он принял отца, переговорил с ним и тогда же в октябре 1943 года отец был освобожден из-под стражи. Радость освобождения была омрачена брюшным тифом, свалившимся на отца неожиданно.

После выздоровления отец стал вольнонаемным, приступил к исполнению обязанностей заведующего отделом заказов электроремонтного цеха Норильского комбината. После его бесед с начальником политотдела комбината В.В.Козловским партбюро энергетиков рекомендовало избрать В.В.Захарова в состав фабрично-заводского комитета профсоюза.

В 1944 году отца назначили начальником моторно-обмоточного цеха. В это время мама работала бухгалтером в эвакогоспитале на Собачьей Площадке. Она совсем выбилась из сил, выглядела как маленькая девочка. Я ходил в школу № 591 на Дорогомиловской улице, был отличником и имел похвальные грамоты, помогал заготавливать дрова (два года в войну не топили), отоваривать карточки на продукты. Наконец закончилась война с ее потерями, бомбежками, недоеданиями. Я только и мечтал, как бы наесться вволю.

В июне 1945 года отцу разрешили вызвать семью в Норильск. К маме зачастила какая-то тетя, они беседовали целыми вечерами. При мне они умолкали и просили меня пойти к бабушке (к матери отца). И вот как-то мама позвала меня и сказала, что я уже большой и должен знать все про отца. А я давно уже все знал сам, но выслушал ее и не задал ни одного вопроса.

Летом 1946 года снова в нашем доме появилась та же тетя. Это была жена Хейфеца — Виктория Михайловна, которая привезла маме вызов в Норильск. Мы должны были ехать в Заполярье вместе с ней, так как она уже знала дорогу, и что с собой брать, и как поступать в тех или иных случаях...

Денег на дорогу не было, но у отца была прекрасная библиотека, которую пришлось продать, оставив несколько томов «Капитала» К.Маркса. Билеты достали на поезд № 508, называемый в народе «пятьсот веселый», потому что был составлен из теплушек, шел без расписания, пропуская на полустанках военные поезда и «настоящие» пассажирские. От Москвы до Красноярска ехали девять суток. Главное в дороге было — достать кипяток. Продукты везли с собой.

На вокзале в Красноярске маму обложили вещами, велели их стеречь, а Виктория Хейфец и ее новые знакомые ринулись брать билет на пароход. Прошел слух, что это — последний пароход в этой навигации, так как устье Енисея уже стало покрываться льдом. Оказалось, что важнее не взять билет на пароход, а сесть на него. К пристани вел трап всего метра полтора шириной и длиной метров тридцать. Под ним — быстрая холодная вода Енисея. Меня поразила ширина реки, ее мощь и быстрота течения. Но еще больше удивила толпа, которая хотела уместиться на сравнительно небольшом трехпалубном пароходе «Серго Орджоникидзе». Люди стояли в очереди часов шесть. Когда разрешили посадку, толпа ринулась к трапу, но вынуждена была притормозить у входа на пароход, где проверяли билеты. При этом задние напирали, передние чуть ли не срывались в воду, у кого-то падали вещи и тут же уплывали... Никто и не пытался их доставать.

Билеты были пронумерованы по местам в третий класс, но никто номеров не соблюдал: лишь бы попасть на пароход, а там уж... Каких-то шесть дней, и в Дудинке семьи будут встречать отцы, которым было запрещено выезжать дальше Дудинки.

Я помнил лицо отца — в доме было много его фотографий, но не знал, узнает ли он меня при встрече. Когда проехали Енисейск, повалил снег, берега стали скрываться в тумане. В Дудинке пароход сделал огромную дугу, чтобы встать носом против течения. «Серго Орджоникидзе» еще не причалил, а я уже узнал отца. Я показывал рукой в его сторону и кричал: «Вон папа, папа!» Отец сначала поцеловал маму, а потом меня: «Ну, здравствуй, сынок, какой ты большой и тощий!» Прижал меня к себе и долго не отпускал...

В Дудинке мы прожили два дня: сначала отправляли «стратегические» грузы, а потом уже людей. Остановились в клубе у знакомого отца: в гостинице мест не было. Меня поселили в комнату, где были различные музыкальные инструменты. Из всех выделялся красивый, просто шикарный аккордеон со множеством регистров справа и слева. Звук — чарующий. Так я «заболел» аккордеоном.

Через два дня подали маленькие узкоколейные вагончики с таким же маленьким паровозиком. Скорость — еле-еле. Иногда поезд останавливался посреди тундры и раздавалась команда: «Мальчики — налево, девочки — направо». Через десять-двенадцать часов приехали в Норильск, окруженный горами и дымом. На автобусе, переделанном из грузовика, доехали до дома — это балок, где жил отец и многие рабочие. Балок представлял собой две деревянные стены, между которыми засыпан шлак. Дешево, быстро и тепло.

В балке было три комнаты: две маленькие, метров по десять, и большая — двадцать квадратных метров. Отец жил в маленькой. Там стоял небольшой фанерный шкаф для белья, железная кровать, столик у маленького оконца — на нем могли уместиться три тарелки. Здесь же размещались широкая кровать, вешалка для одежды и лампочка 100 ватт без абажура.

Инженерно-техническим работникам выдавали приличный паек: хлеба — сколько угодно! Консервы (тушенку, сгущенку) отец приберегал к приезду семьи. Запасы стали резко сокращаться, а однажды, когда родители ушли в театр (в Норильске в то время играли Смоктуновский, Жженов, Логинова), я решил сам себе приготовить ужин. Сначала разогрел тушенку и ел ее с хлебом, потом — без хлеба, потом холодную. На десерт открыл трехлитровую банку сгущенки, только тогда понял: объелся! Едой щедро поделился с кошкой... Родители пришли, и обоим пришлось промывать желудки.

Каждый день к определенному месту подъезжал так называемый автобус (переоборудованный грузовик), он отвозил в школу детей, а позже доставлял их к условленному месту. В 1946 году было много актированных дней, когда мороз не позволял возить детей в школу. Мы радовались — катались на лыжах, надевая их на валенки. При этом палки было невозможно нацепить на рукавицы меховые с двух сторон.

Наша школа была смешанная — в одном классе учились девочки и мальчики. Мне это было непривычно: до четвертого класса я учился в мужской школе.

Освещение улиц и домов в Норильске было прекрасным. Нередко я наблюдал природные северные сияния необыкновенной красоты и оттенков.

С приездом семьи отцу дали комнату в новом доме. Мы переехали в район Горстроя. Поселились на пятом этаже современного кирпичного дома с центральным отоплением. Правда, удобства пока были на улице, а за водой приходилось бегать на колонку, зато была горячая вода, добываемая из врезанного в отопление крана. Окна выходили прямо в тундру на озеро. На горизонте были видны горы, слышались взрывы. Отец говорил, что это на руднике 7/9.

Наша комната имела 25 квадратных метров. После балка это было футбольное поле и просто рай. Соседом оказался ветеринар с женой и двумя дочками. На кухне стояли два обеденных стола — мамин и соседей, была большая печь, топившаяся дровами, углем. Ее топили по праздникам, когда надо было печь и готовить сразу обеим хозяйкам, а так готовили, пользуясь электричеством. Кухня была просторная, как и прихожая, где кроме вешалок, валенок, многочисленной обуви и тумбочек жила огромная овчарка Дик. Она была готова гулять со всеми.

Норильск был особенным городом: кругом лагеря с заключенными, вышки с часовыми. По улицам часто проходили колонны людей с номерами на телогрейках. Их охраняли автоматчики с собаками.

Вскоре в Горстрое открыли новую школу. Ребята, жившие недалеко от школы, считали шиком прибежать в школу без пальто, и, как ни странно, никто от рискованных пробежек не заболел.

У меня появились друзья. Коля Майдуров с братом жил в соседнем подъезде. Я научил его играть в шахматы, а к тому времени отец подарил мне редкий экземпляр книги Алехина. К десятому классу Коля стал кандидатом в мастера. Лев Бойко жил тоже по соседству — в доме рядом. Это был высокий красивый парень. Ни отца, ни матери у него не было, и только много лет спустя стало известно, что он — потомок князя Львова. Его отца расстреляли, а мать в то время отбывала «наказание» в Караганде. Лев хорошо рисовал, начал рано покуривать.

В нашем доме этажом выше жила семья Бобошко. У них было четверо детей, я дружил с Петей. Их отец погиб на фронте, мать была вольнонаемной. Семья жила небогато, Петя разбирался в хозяйстве не хуже взрослого, практически на нем держались и уход за детьми, и во многом хозяйство. После седьмого класса мой товарищ ушел работать на завод лекальщиком, хотя учился он хорошо. Так жизнь заставила его временно прекратить учебу…

В Норильске очень популярен был Дом инженерно-технических работников (ДИТР) — здесь проходили конференции, собрания, шли фильмы и отмечались праздники. Был у нас и стадион без травы. Пыльный в сухую погоду, грязный, если шел дождь. Норильские футбольные команды тренировал знаменитый Старостин, в том числе ведущую команду «Металлург». Тренировал он и юношескую команду, куда записались я, Гена и Слава.

…Нас учили замечательные преподаватели, а тон во всем задавал директор Б.Д.Сухомлинов. Многие бывшие профессора, которым был тогда запрещен выезд из Норильска, умели так доходчиво довести до нас самые трудные понятия, что двоечников среди нас не было!

…Зимой 1948 года снова начались аресты. Арестовали даже тех, кого только что освободили. Мой отец к тому времени работал главным механиком энергоуправления. Чтобы избежать ареста, отцу предоставили отпуск, и он уехал в тундру к знакомому эвенку, у которого прожил почти три месяца. За отцом приходили, но было сказано, что он в отпуске и охотится или рыбачит где-то в тундре. Через три месяца «план» по арестам был выполнен, отец возвратился на работу, но уже на должность начальника отдела планово-предупредительного ремонта.

Весной отец встретил Пикину — бывшего члена ЦК ВЛКСМ. Она была уже расконвоирована, но вечером обязана была появляться в лагере на перекличку. Отец выспрашивал ее о судьбах других членов ЦК ВЛКСМ, и только тогда он узнал, что Александр Косарев расстрелян... В Москве до ареста отец дружил с Львом Бернштейном — изобретателем электростанции на отливах и приливах. Л.Бернштейн прошел фронт, дослужился до капитана первого ранга, но был арестован сразу же после войны и сослан в Норильск, где его и повстречал отец. Между прочим, электростанция Льва Бернштейна на отливах и приливах до настоящего времени работает на Кольском полуострове.

…Я решил стать моряком и направил запрос в Ленинград, но никакого ответа не получил. Отец объяснил это просто: если у кого-то из родителей не снята 58-я статья, то поступать можно не во все учебные заведения.

Мне очень нравилась физика… Мы с ребятами написали письмо в физико-технический институт с просьбой выслать условия приема. На сей раз пришел ответ — отрицательный, поясняющий причины отказа.

...Мама продолжала работать на ТЭЦ, отца перевели на должность начальника снабжения ТЭЦ… Отец и мама работали без отпуска: они мечтали уехать на материк, понемногу откладывали деньги, ведь отцу нельзя было проживать в Москве и деньги могли понадобиться на обустройство. Но где?

…Мои родители вернулись в Москву в октябре 1955 года. Дело отца было прекращено за отсутствием состава преступления, ему разрешили жить где он пожелает. Естественно, он вернулся в свой родной город — Москву, возвратился через 17 лет... Отец вскоре получил однокомнатную квартиру, где часто собирались бывшие норильчане — чета Хейфец, В.Пикина, Вл.Захаров и другие… Прошло еще немало лет, и только 2 июня 1989 года отец был полностью реабилитирован заключением прокуратуры Иркутской области на основании статьи 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов». Мамы уже не было в живых. Она умерла 23 декабря 1986 года, а отец, проработав до 70 лет на различных должностях (последняя — редактор программ Центрального телевидения), скончался 5 января 1990 года. Он успел получить официальный документ, красноречиво подтверждающий его невиновность…

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."