...Менее приятным был разговор в партбюро, где как бы пытались взывать к моей комсомольской совести, предупреждая, что Норильск — это город, окруженный лагерем заключенных, большинство из которых политические (статья 58). С ними запрещалось общаться, здороваться за руку, невзирая на то что многие из них расконвоированы и приходят на работу в те же помещения, в которых работают и вольнонаемные. Никого из заключенных я еще не видела, но мне заранее было как-то не по себе.

Поселили меня вместе с Любой Долгонос, студенткой геолого-разведочного факультета нашего же горного института, в пристройке к помещению в том же дворе, в котором размещалась геофизическая группа. У нас был отдельный вход, дежурил дневальный, который отвечал за тепло и воду, — старичок, не знаю, заключенный или освобожденный. Во всяком случае, он неукоснительно выполнял порученное ему дело, да так, что мы с Любой частенько молили: «Дедушка, пожалуйста, топите поменьше — мы умираем от жары!» Ведь только подумать — наша комната была вообще без окон и проветрить ее не было возможности. На наши просьбы дед невозмутимо отвечал: «А что я буду делать, если печка погаснет?» — и продолжал в том же духе. Поэтому нам с Любой ничего не оставалось, как раздеваться до пляжных костюмов.

На работе я сидела в первой от входа комнате, моими соседями по рабочему столу были электроразведчик Булмасов (кажется, Александр Павлович), заключенный, Николай Петрович Семенов — не помню точно, вольнонаемный или освобожденный из заключения.

…Где-то во второй половине зимы в геологическом управлении мне предложили выехать на лето в гравимагнитную экспедицию на Хантайское озеро для прохождения геофизической практики. При этом было известно, что экспедиция сформирована полностью из заключенных, весь ее состав — мужской. …Экспедиция была полностью сформирована из нерасконвоированных, поэтому никто из них не появлялся в геофизической группе до отъезда. Службами ГУЛАГа они были доставлены прямо на Хантайское озеро.

…Познакомилась я и с остальными членами экспедиции. Это были профессор-астрофизик из Пулковской обсерватории Николай Александрович Козырев, историк Лев Николаевич Гумилев (сын Анны Ахматовой и Николая Гумилева) и топограф Савельев, имени-отчества не помню.

…Из всех членов экспедиции наиболее симпатичными мне были Николай Александрович Козырев и Лев Николаевич Гумилев, люди большой души, утонченной натуры и, главное, по-настоящему интеллигентные и воспитанные. Их общество доставляло мне огромную радость, а все пережитое ими вызывало грустное сожаление, что такие тяжкие испытания выпали на их долю. Они хорошо понимали всю сложность обстановки, в которой я оказалась, будучи единственной женщиной в экспедиции, и, оберегая мою репутацию, всегда приходили ко мне вдвоем.

…Я оказалась в обществе двух очень хороших людей, которые были не только приятны в общении, но и удивительно предупредительны. Я стала проводить с ними не только весь рабочий день, но и большую часть свободного времени. Между нами завязалась большая дружба. Николая Александровича Козырева природа наделила правильными чертами волевого лица, выразительными серо-синими глазами и красивым изгибом бровей. Загар делал его лицо еще более мужественным и привлекательным. Даже некоторая лысоватость, идущая вверх ото лба, не портила его внешность.

Лев Николаевич Гумилев тоже обладал очень выразительным лицом, крупными серыми глазами, в небольшой степени раскосыми, носом с очень небольшой горбинкой, четкой формой рта. Он немного картавил, что придавало своеобразие его речи. Красивое лицо дополнялось шапкой густых волос темного цвета. По возрасту оба были близки — где-то около 35 лет. Я называла их по имени и отчеству.

Бывало, они рассказывали мне о тех ужасах, которые им довелось пережить. Николай Александрович был даже в камере смертников, каменном мешке, по колени в воде. Но главные разговоры были все же не об этом, а о свободной жизни, насыщенной наукой, творчеством, поэзией. Излюбленными темами были строение мироздания, история, развитие этносов, и всегда все переплеталось с поэзией. По-честному говоря, я многого тогда еще до конца не понимала, в чем и убедилась позднее.

И Козырев, и Гумилев читали много стихов, особенно Лев Николаевич. Я тоже очень любила поэзию и знала на память Есенина, Блока, Лермонтова, Апухтина и других поэтов. Мы любили читать и слушать стихи. Случалось, они оба объяснялись мне в любви, не стесняясь друг друга. Это было так возвышенно, красиво, интеллигентно. В действительности ни одному из них я не отдавала предпочтения, стараясь ни одного из них не обидеть, оставаясь все время их равно заинтересованной собеседницей.

Лев Николаевич часто читал свои стихи. К сожалению, многие не остались в памяти, хотя были и очень значительные. Но одно из них почему-то сразу врезалось в память и запало в душу. Удивительно, я его даже не записала, но оказалось, что оно запомнилось навсегда. Вот оно, я его привожу:

Когда мерещатся чугунная ограда,
И золотистые трамваев огоньки,
И запах листьев из ночного сада,
И черный блеск встревоженной реки, —
Мне кажется, нет, я уверен в этом! —
Что тщетны грани верст и грани лет,
Что улица, увенчанная светом,
Рождает мой давнишний силуэт,
Что тень моя видна на серых зданьях,
Мой след блестит на искристых камнях...
Как Город жив в моих воспоминаньях,
Так тень моя жива в его тенях!

Среди его стихов было и стихотворение, посвященное мне, но его я не запомнила. Я почему-то не любила записывать стихи, все лучшее «записывалось» в памяти.

Однажды в жаркий воскресный день мы втроем решили найти уютную полянку, чтобы немного позагорать. Подставив под ласковый поток солнечных лучей свою кожу, мы получали удовольствие от этого неназойливого тепла. Вдруг на полянку из-за кустов вышел мальчик-эвенк, погоняя оленей. Он стыдливо наклонил голову и закрыл лицо локтем. Мужчины окликнули его по имени и спросили, почему он от нас прячется. На что мальчик смущенно ответил: «Олень шибко боится...» Я подумала, что это из-за меня...

Как-то в летнюю пору мы втроем сидели вечером, как обычно беседуя о разном. После интересного разговора об этносах Лев Николаевич вдруг сказал, что он когда-то изучал хиромантию. Я недоверчиво улыбнулась и, видимо, поставила под сомнение предсказания подобного рода. Тогда он сказал: «Ну, давайте вашу левую руку». Я с готовностью открыла ладонь. Он внимательно вгляделся и даже как-то испуганно сказал: «Вам в ближайшее время грозит смертельная опасность!» Я спросила: «А что значит — в ближайшее время?» Он ответил: «Примерно год или что-нибудь около этого». Я с беспечностью молодости все это не приняла всерьез и сразу выбросила из головы. Но, к сожалению, его пророчество чуть было не сбылось в реальной жизни...

Полевая жизнь протекала с большой нагрузкой. Профили, пересекая болотистую местность, упирались в гору и шли, еще сколько-то продолжаясь, вверх по склону. Приходилось промокать почти до колен, хлюпая по этим болотам. В результате я простудилась. Поднялась высокая температура, начался сильный кашель, пропал голос. По ночам от моего кашля содрогался весь лагерь. Повар Митя разжигал огонь, делал горячее молоко с маслом, приносил к двери моего балка. Стучал в дверь и настойчиво приказывал: «Лена, возьми кружку и пей!» Я протягивала руку и выпивала — это на время успокаивало кашель. Дмитрий Григорьевич принял решение отправить меня в Норильск. Я тоже, конечно, понимала необходимость лечения — так мне было плохо...

И вот в это злополучное время я поступила (видимо, второй раз) нетактично и очень обидела Дмитрия Григорьевича. Вечером, когда я упаковалась в свой спальный мешок, вдруг раздался стук в дверь и голос Дмитрия Григорьевича — он просил разрешения войти. Я только позднее сообразила, что мне нужно было спросить, о чем он хочет со мной поговорить, может, действительно что-то срочное? Но я этого не сделала и ответила отказом. А мгновение спустя подошли, как всегда, вдвоем Н.А.Козырев и Л.Н.Гумилев, им я разрешила войти. В моем балке помимо топчана помещались лишь два пня: один — в изголовье, второй — в ногах. Они вошли, сели каждый на свой пень. Состоялся довольно короткий разговор, из моего больного горла вылетал только шепот: я не в состоянии была произнести ни звука. Уходящих от меня друзей видел Дмитрий Григорьевич. Этого было достаточно, чтобы он порвал со мной «дипломатические отношения»... Через пару дней Николай Александрович и Лев Николаевич заполучили лодку и сообщили Дмитрию Григорьевичу о том, что они отвезут меня на факторию в больницу.

...С утра погода была хорошей, солнечной, но, когда мы отъехали на приличное расстояние от лагеря, на озере начался буквально шторм. Лодку швыряло, как мячик. На веслах сидел Николай Александрович, а Лев Николаевич правил рулем. С большим трудом мы выбрались на берег. Порывистый ветер не стихал весь день. Пришлось заночевать на этом берегу. Эти два мужественных человека, мои рыцари, — иначе я не могу их охарактеризовать — постарались создать для меня условия максимального благоприятствования. Всю ночь они поддерживали костер, Лев Николаевич собирал сучья. Я легла лицом к костру, спиной к ветру. От ветра меня загораживал своим корпусом Николай Александрович. Было ли у нас что-нибудь съестное? Это я не запомнила. Может быть, и нет, ведь такое ЧП никто предвидеть не мог.

Милые мои, добрые рыцари, как глубоко я была благодарна вам! Ваше благородство, мужество, бескорыстие остались в моей памяти навсегда! Вы поистине рыцари без страха и упрека! На другой день мы благополучно добрались до фактории, в пределах которой существовала одна маленькая больница, не помню, на сколько коек, и в ней — один фельдшер. Мои спутники меня сразу же сдали на его попечение. Больница пустовала, и фельдшер неимоверно обрадовался, что у него наконец появилась работа. Но чем меня лечить и что вообще делать, думаю, он не представлял. Мне он показался довольно старым, тусклым человеком, не вдохновляющим на выздоровление. Не располагала к выздоровлению и больничная еда, от вида которой исчезал последний аппетит.

Усугублялось настроение еще и потому, что во второй половине избы, в которой помещалась больница, находилась тюрьма. В эту тюрьму прямо при мне привезли двух беглецов, пойманных в тайге. Им грозил расстрел. Я из окна видела их лица, когда их вели, и сердце сжималось от сознания их обреченности. В этой унылой больнице я чувствовала себя тоже заключенной, не имеющей надежды на освобождение и выздоровление, и тоже решила спасаться бегством.

…В один прекрасный день ко мне приехали на лодке мои верные рыцари — Лев Николаевич и Николай Александрович. Встреча была и радостной, и грустной одновременно. Все мы понимали, что эта встреча, видимо, последняя...

Несколько отступая от фабулы воспоминаний, теперь уже могу констатировать, что так оно и оказалось в действительности. Каждый из них в свое время вернулся в Ленинград, а я к тому времени стала москвичкой. Жизнь и работа были настолько напряженными, что мне оказалось трудно выбрать время для поездки в Ленинград. Больше мы не виделись.

Геофизик Д.Г. Успенский за регулировкой сейсмографа, сделанного им из барографа. Норильск, 1942 г

Послесловие Аллы Макаровой

…Мы начинаем привыкать к многочисленным свидетельствам беззаконий в годы сталинских репрессий, к документам, рассказывающим о том, как это было. Но случаются такие находки в архивах, которые напоминают: нельзя, невозможно привыкать.

В архиве Норильского горно-металлургического комбината отыскалось личное дело Льва Николаевича Гумилева.

...Похоже, что коричневый конверт из плотной бумаги не был востребован много лет — почти полвека. Равнодушной рукой когда-то была изменена одна буква в фамилии, что, видимо, и помешало отыскать этот конверт раньше.

Внутри — служебная карточка, заполненная весной 1943 года, и на трех четвертушках бумаги (в годы войны ее экономили) — справка, приказ и официальная записка о том, что начальник Центральной химической лаборатории В.К.Гусаковский не возражает против перехода геотехника товарища Л.Н.Гумилева на работу по специальности — в геофизическую группу горного управления. Там он проработал, как свидетельствует служебная карточка, до осени 1944 года. Последняя запись сделана крупно карандашом — «в РККА».

Это сейчас Лев Николаевич Гумилев — сын двух замечательных русских поэтов, Анны Ахматовой и Николая Гумилева, полиглот, доктор исторических и географических наук, автор интереснейшей, хотя и небесспорной, теории об этногенезе и биосфере Земли — всемирно известен. Его работы широко печатаются в самых различных издательствах, в России и за рубежом.
А тогда, в 1943 году, в глазах охраны и начальства он был просто сыном контрреволюционера, расстрелянного в 1921 году (теперь по вновь открывшимся обстоятельствам мы знаем, что Н.С.Гумилев не состоял в контрреволюционной организации). Для друзей же Лев Николаевич Гумилев — необычайно одаренный человек, поэт, философ и историк, свободно владевший английским, немецким, французским языками и фарси, что давало ему возможность говорить с каждым соседом по нарам на его родном языке.

В 1988 году он сам вспоминал: « Более подлинного интернационала, чем в сибирском лагере, я не встречал. Именно интернационала, а не безнациональной массы, хотя, казалось бы, кругом одинаковые серые ватники, валенки, брюки... Во всяком случае, именно там я познакомился с представителями разных народов, общался с ними и понял многое, мне ранее не доступное. Зная таджикский язык, я дружил с персом, с таджиками... Мое общение с казахами, татарами, узбеками показало, что дружить с этими народами просто. Надо лишь быть с ними искренними, доброжелательными и уважать своеобразие их обычаев».

Льва Николаевича Гумилева арестовывали трижды (в 1935, 1938 и 1949 годах) то как «сына своего отца», то как «сына своей матери», ему инкриминировали печально знаменитую 58-ю статью — «враг народа», а уж пункты подбирали по заказу палачей: то антисоветская агитация, то намерение убить А.А.Жданова...

Записи в личном деле Л.Н.Гумилева лаконичны, в них мало о прошлом, больше о работе в те полгода (с марта по октябрь 1943 года), когда он, освободившись из Норильлага, работал у геологов. Гумилев еще не знал, что ждет его впереди. Шла война. И он не захотел оставаться в стороне от нее.

Далеко впереди был День Победы в Берлине, а после войны были защита кандидатской диссертации в 1948-м, и ждановское постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», и новый арест в 1949 году (на этот раз — Казахстан, Междуреченск, Омск), и потрясающий «Реквием» Анны Ахматовой, который, как и стихи Николая Гумилева, и статьи Льва Гумилева, мы читаем только теперь.

Опубликовано в газете «Заполярная правда»
25 февраля 1989 года

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."