Из письма к А.Б.Макаровой

Я работала в ночную смену в Горстрое. Как всегда, после ночной мы спали, а потом, когда шли снова на работу, на улице почему-то было шумно. Рядом с нашей зоной был кирпичный завод № 1. Мужчины здесь уже забастовали: сидели и не работали. Они кричали нам: «Девушки, не выходите на работу! Началась забастовка: дальше такую жизнь терпеть нельзя. Требуем, чтобы приехала из Москвы комиссия и разобралась во всем, что здесь делается».

Мы начали между собой советоваться, что делать, как быть. Нарядчики ходили и кричали нам: «Выходите на вахту быстрее строиться!» А мы все еще не знали, что делать. Несколько бригад успели выпустить за вахту. В то же время уже подошли к зоне девочки из дневной смены. Когда их впустили, они нам сказали, что мужчины из 5-й зоны уже бастуют: одни — на производстве, а другие — в зоне. Мы после этого на работу не пошли — отказались. То же сделали девчонки-каторжанки, их зона была рядом с нашей. Мы стояли на улице, в бараки не заходили, потому что боялись, чтобы кого-то не забрали. Начали между собой советоваться, как быть дальше. Решили, что одна часть будет дежурить, а другая отдыхать. Все время мы ходили по всей зоне. Так было до конца забастовки. Голодовку начали на второй день, но еще не все. Некоторые ходили в столовую, а на третий день голодали уже все. Мы боялись, чтобы власти нас не осудили за саботаж: мол, кушаем, а не работаем.

Так было до приезда комиссии. Когда мы начали голодовку, всему обслуживающему персоналу из зоны предложили выйти и не возвращаться: мы, голодающие, за себя не ручаемся. В зону пускали только начальника лагеря Кузнецова.

Мы забастовали 27-28 мая 1953 года (точную дату не помню). А комиссия была 9 июня. Многие девчонки уже были опухшими, теряли сознание. К нам приходили начальник Горлага, комиссия, в том числе комиссия Красноярского края, но мы никого в зону не пускали, возвращали с вахты. Говорили, что нам нужна только Москва. В нашей зоне комиссия, приехавшая из Москвы, была в последнюю очередь. В нее вошли Кузнецов, Киселев, а фамилию заместителя Берии не помню. Когда они приехали, мы все уже ждали их на улице. Требования к ним подготовили до их приезда. Мы спросили, можно ли задавать вопросы с места. Нам ответили, что из толпы на вопросы отвечать не будут. К тем, кто будет вести переговоры с комиссией, гарантий безопасности не дали. А в дальнейшем они сказали, что не знают. Тогда к ним вышли Стефа Коваль, Леся Зеленская, Мария Нич и каторжанка Лина Петращук.

Требования у нас были такие же, как и во всех лаготделениях: заменить начальство лагеря, сократить рабочий день до 8 часов, дать выходные дни, улучшить питание, снять замки с бараков, разрешить хотя бы по два письма в месяц, снять с одежды номера, вывезти больных и матерей на материк, пересмотреть дела всех заключенных. Некоторые требования они удовлетворили сразу. Разрешили письма, выходные дни, рабочий день 8 часов, а об остальном, сказали, доложат в Москве. С этим мы согласились, приняли пищу и вышли на работу. Но каторжане-мужчины из 3-й зоны не согласились, они настаивали на своих требованиях и продолжали бастовать. Через несколько дней из 4-й и 5-й зон начали забирать заключенных, издеваться над ними. Тогда заключенные решили дальше продолжать восстание. Мы их поддержали, зная, что нас ждет то же самое. 23 июня снова началась забастовка, продолжавшаяся до 6 июля. Мы дежурили, вывесили черный флаг, но кто его поднял — не помню. Ирена Мачульская, Мария Нич, Дарья Розумная, Ирена Мартинкуте и я сидели на крыше барака около флага. С нами была эстонка, которая знала азбуку Морзе. (Забыла, как ее зовут). Она все время на крыше флажками переговаривалась с мужчинами. Так мы узнавали, что делается в 5-й зоне.

Вечером 6 июля мы долго ходили, хотя была сырая погода, и только под утро пошли спать. Мы предчувствовали, что власти для нас что-то готовят. Не успели мы заснуть, как начался шум, крики, что нас будут брать. Выбежали на улицу из бараков. Увидели, как солдаты прорезали проволоку, которой была ограждена зона, и сделали что-то наподобие ворот со стороны тундры. Пожарные машины приехали со стороны города — сначала их было 5. Я видела, что к нам идут солдаты и комсомольцы, — их было много. Мы окружили барак, где висел флаг, копали яму, думали, что в нас будут стрелять. Когда проволока была прорезана, к нам присоединились девушки-каторжанки. По радио начали говорить, чтобы мы не слушали провокаторов, таких, как Зеленская, Нич, Мазепа, и других, а выходили за зону. Мы начали кричать: «Никуда не пойдем, стреляйте нас здесь, на месте, всех! Нам все равно: свобода или смерть!» Мы стали плотно друг к другу, держась под руки. И тогда на нас начали сильно лить воду из брандспойтов. Вода валила с ног, ничего не было видно, и тогда в зону запустили солдат и комсомольцев. Они стали нас сильно бить. Когда девушки падали, то их еще и сапогами топтали. Нас выгоняли за зону, в тундру. Там стояло лагерное начальство, а бригадиры делали сортировку: кого возвращали в зону, кого увозили на ТЭЦ, а некоторых — по этапу в Мордовию. Участниц переговоров арестовали. Так закончилось наше восстание.

Через некоторое время к нам в зону привезли и посадили в БУР Олю Зозюк и Ирену Мартинкуте. Кормили их там очень плохо. Оля заболела туберкулезом, и ее положили в больницу, к ней не разрешали заходить. Я, Ирена Мачульская, Дарья Розумная, Мария Сопронюк и еще Валя (фамилию не помню) искали встречи с ними и чем могли помогали. В БУРе они сидели долго, но сколько — не помню. Лекарства для Оли передавали мужчины, которые были уже на свободе. Это были Иван Пелипчук, Миша Федишин и др. Я, Миша Федишин и Петро, когда Олю отправляли на материк, проводили ее до аэродрома. Это было 11 мая 1955 года. Она еще очень плохо себя чувствовала, и мы переживали, как она доедет домой. С ней я долго переписывалась, почти все время. Она даже приезжала ко мне, но уже скоро год, как не стало писем (причины не знаю). От Ирены письма получаю, ей тоже пишу.

Девушку, которую убил конвой, помню до сих пор. Это было в ночную смену, когда копали большой котлован для насосной станции около ТЭЦ. Это был не побег заключенной — просто она высыпала золу. Но конвою, по-видимому, захотелось свести с ней счеты. Кто над нами только не издевался! Как девушку зовут, я не помню...

Забастовку я приняла как нормальное явление, даже была довольна, что настанет какой-либо конец всему мучению. Мне уже было все равно: жить или умирать в 25 лет. Наши требования зачитывала Лина Петращук (она была каторжанка), ее поддерживали Леся Зеленская, Мария Нич, Стефа Коваль, Аня Мазепа, Лидия Дауге, Ирена Мартинкуте, Оля Зозюк, эстонка Эстер (фамилию не помню). Знаю, что живы Лина Петращук, Аня Мазепа, Мария Нич, Ирена Мартинкуте, Оля Зозюк. Стефа Коваль умерла. За зону вышли, говорили, 360 человек. Многие так поступили из-за страха — подходило время их освобождения. Были и доносчики, которые имели хорошую работу и боялись ее потерять.

Во время расправы над нами многие радовались, но все-таки большинство переживало. Некоторые работали на благоустройстве города и жили рядом с нашей зоной. Им было стыдно, что они отделились от нас. Я считала их предателями своих друзей, но, с другой стороны, все одинаковыми быть не могут. Потому их называли «дачники». Они жили спокойно, а мы мучились, страдали, ждали всего плохого каждую минуту. Лично у меня даже мысли такой не было — выйти из зоны.

Расправы мы ждали жестокой, ибо хорошо понимали: власть ни с чем не считается и никого не жалеет. Дата расправы над восстанием — 7 июля 1953 года. Это был Иванов день (праздник Ивана Купалы). С мужчинами расправлялись еще хуже, чем с нами: в них стреляли солдаты, их били уголовники, надзиратели... Было страшно на это смотреть, заключенные кричали, а мы стояли около проволоки и тоже орали: «Что вы делаете?»

Почему в нас не стреляли, сказать не могу. Возможно, охранники посчитали, что мы слабенькие и они разгонят нас без выстрелов. Пожарных машин я видела пять и ушла к толпе, которая копала яму. Матерей, инвалидов окружили, но я там близко не была. Мы думали, что нас хотят напугать, чтобы мы скорее сдались. Солдаты нас били всем, что попадало им под руки. Когда девчонки падали, их еще и сапогами топтали. Уголовников среди них не было. Были надзиратели, но большого участия они не принимали, а стояли и смотрели на все это.

С каторжанками я дружила. Знала Марусю Гунько, Стефу Чабан, Аню Андрушкову, Лину Петращук, Милу Цымихуд, Таню Бернадцкую, Клищ, Евгению Стецько. Я многих забыла. Участниц переговоров не судили, а возили из одной тюрьмы в другую, но в какие — забыла.

В Норильск я приехала в конце августа 1946 года. Из Львова нас вывезли 12 июля 1946 года. Эту дату помню хорошо. Больше двух недель нас держали в Красноярске на пересылке, а потом посадили на пароход «Сталин» в грузовые каюты и отправили в Дудинку, а из Дудинки в Норильск, сразу в 6-ю зону. Политзаключенных там еще не было, мы были первыми. Женщины-бытовики располагались на одной стороне зоны, на другой — немцы-военнопленные. Бараки для нас были подготовлены, мы здесь переночевали. Утром военнопленных забрали, и мы больше их не видели. Женщины в зоне еще остались, но не надолго, не больше двух недель. Потом их забрали на этап. Кого-то увезли в 7-ю зону, а кого-то на рудник 3/6, а к нам начали привозить политзаключенных. На работу я попала на кирпичный завод № 1 и работала там, пока не запретили женщинам работать вместе с мужчинами. Потом трудилась на глиняном карьере, в Горстрое. Последний год снова перешла на кирпичный завод № 2. Оттуда вышла на свободу по зачетам 8 июня 1955 года. Все годы заключения прожила в 6-й зоне. На свободе работала и дальше на заводе: выезда не было, да и ехать было мне некуда. Отец умер в лагере в Мордовии, а мама на высылке в Кировской области.

Я уехала из Норильска в сентябре 1960 года.

25.03.1993 г.

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."