Скитания по мукам

В середине октября 1941 года, ночью, после непродолжительной послеполуденной перестрелки, Красная Армия оставила город Харьков. Город оставался врагу, видимо, всерьез и надолго, ибо за неделю до этого и днем и ночью в разных районах города гремели оглушительные взрывы — уничтожались заводы, фабрики, крупные продовольственные и промтоварные магазины. Подрывались стрелочные переводы вокзальных железнодорожных путей, мосты через узенькие харьковские речушки — словом, все, что могло бы представлять ценность для приходящего врага. Был взорван и сожжен Южный вокзал города, центральный универмаг, почтамт, здание Управления южных железных дорог и многое другое, казалось бы, сугубо гражданского характера.

Впоследствии писалось, что все эти сооружения взорваны и сожжены немецкой армией, но это ложь, равно как и ложью являлись описания разрушений немцами киевского Крещатика. В Германии встречался с киевлянами, утверждавшими, что Крещатик был разрушен советскими властями. Ложью является и утверждение, что запорожские заводы взорваны немцами, — в Норильске я встречался с людьми, непосредственно руководившими взрывными работами доменных печей и другого оборудования «Запорожстали».

Покидая огромный промышленный город, советская власть не обременяла себя заботами о судьбе остающегося населения. Четверть его (в основном специалистов разного профиля) была вывезена вместе с эвакуировавшимися предприятиями, остальная, подавляющая, часть брошена на произвол судьбы и милость врага. Как водится, тех, кто пытался уехать из города заблаговременно, клеймили как паникеров, тех же, кто выехать не успел, отнесли к категории предателей, добровольно перешедших на сторону врага.

Моя семья, состоявшая из 52-летнего отца, бухгалтера, матери 45 лет, секретаря-машинистки, 17-летней сестренки, ученицы 9-го класса школы, и меня, 20-летнего студента второго курса университета, проживала во флигельке из двух небольших комнат и кухоньки с печным отоплением. В армию в 1939 году меня не взяли из-за сильной близорукости. Университет же в отличие от большинства технических вузов своих студентов не эвакуировал. Жили мы бедно, чтобы не сказать очень бедно. Родители были уже не молоды. Двоих взрослых учащихся надо было и одеть, и обуть, и накормить. Заработков родителей с трудом хватало на питание, ни о каких запасах речи быть не могло, если не считать небольшого мешка сухарей, собранного матерью в предчувствии надвигающейся беды, да и в том завелись хлебные черви.

До сего времени бытует мнение, что война для Советского Союза была неожиданной, поэтому страна оказалась к ней не готова. Это очередная грубая ложь. В течение полутора-двух лет до начала войны в стране — во многих районах, дворцах культуры и на собраниях рабочих коллективов — систематически проводились обзорные лекции о международном положении. На этих лекциях (а читали их, как правило, военные или партийные руководители) совершенно откровенно говорилось о близости войны, о ее неизбежности. Страна бешеными темпами готовилась к войне, на нее уже работала вся промышленность, к ней готовили население.

В суматохе последних дней перед сдачей города отец случайно встретил грузовик с красноармейцами, в кузове которого было несколько свиней. Напополам с родственниками он сторговал у них небольшого кабанчика. Сообща мы его закололи, разделили и спрятали мясо на чердаке, благо погода уже была прохладная. Было в усадьбе еще с десяток кур — вот и все наше продовольствие. Наутро к нам во флигель прибежали родственники предупредить, что в поселке уже немцы. Через час-полтора увидели их и мы. Бряцая оружием, солдаты бесцеремонно ввалились в квартиру в поисках спрятанных красноармейцев, заодно прихватывая что-либо из лежащего на виду. Уходили одни, приходили другие, а мы слышали все одно и то же: «Матка, яика, матка, курка, матка, сала!..»

На следующий день всех своих кур мы перерезали и мясо спрятали подальше. Рядом с нашей усадьбой находился туберкулезный диспансер, в подвале которого спрятался красноармеец. С наступлением темноты он пришел к нам, попросил какую-либо гражданскую одежду. Мы его накормили, и, переодевшись, он ушел. Больше мы его не видели. Несмотря на то что в наших школах с 5-го класса преподавали немецкий язык, мы знали его плохо. В числе моих юношеских подруг, правда, была немка по национальности — Ирина Николаи. Родителей ее репрессировали уже в начале войны, и они исчезли бесследно. Ирина, как и я, училась на геологическом факультете университета. К счастью, она избежала судьбы своих родителей, однако в Германию ее впоследствии все же угнали.

Когда назойливость немецких солдат стала надоедать, Ирина написала нам на немецком языке записку: «Мы рабочие. Все продукты покупали в магазинах. Сейчас магазины закрыты, и мы сами голодаем». Мы совали в руки немцев эту записку, они кивали головами и уходили. Случаи мародерства командование немецкой армии пресекало. Когда у одной из жительниц поселка немецкий солдат забрал ценную для нее вещь, она пожаловалась командиру части. Тот построил солдат, жительница опознала обидчика. Командир собственноручно отхлестал его по лицу. Естественно, вещь была ей возвращена.

Гораздо наглее вели себя солдаты-венгры. Немцы их языка не знали, и воздействовать на них было труднее. Эти типы обычно шарили по всем углам квартиры и всегда что-нибудь уволакивали: то ведро, то веревку, то еще что-то из дельных вещей. Через месяц-полтора скудные запасы продовольствия в нашей семье закончились. Работы практически никакой не было, иногда немцы предлагали работу по погрузке-разгрузке вагонов, ремонту железнодорожных путей и работающих худо-бедно кормили. Но уже одно сознание пособничества врагу отталкивало нас от этих предложений.

Зима наступила ранняя, морозная, обильно снежная. Голод погнал людей в окрестные деревни обменивать свои скудные вещички на зерно, хлеб и другие продукты питания у крестьян. Уходили обычно парами с саночками, сначала до близких деревень, затем все дальше и дальше. Идущие в подобный поход брали письменное разрешение в местной немецкой комендатуре, иначе при первой же проверке тебя могли отнести к числу партизан и расстрелять без особых расследований. Кормить местное население немецкая армия не собиралась. Путешествия длились обычно подолгу — неделю, две, а то и более месяца.

Воровство, грабеж и жульничество среди местного населения немцы жестоко пресекали. Уличенных в подобных злодеяниях расстреливали или вешали. Поэтому на оккупированной территории квартиры и дома можно было не запирать на замки. Правда, и воровать-то было нечего.

Семья наша, как я уже писал, была бедной, никаких особых ценностей для обмена на продукты у нас не было. Однако у меня были умелые руки, поэтому уже во второй-третий поход я стал брать с собой нехитрый инструмент и подрабатывал ремонтом часов, швейных машинок, клейкой галош, пайкой ведер и кастрюль, наложением заплат на прогоревшие чугунные казаны. Домой я возвращался с продуктами, оставлял их семье, пару дней отдыхал и снова отправлялся в путь.

Уходить приходилось все дальше и дальше. Если в первый световой день не уйдешь на 40-50 км, на успех можно было не надеяться. Перед новым, 1942 годом, в канун немецкого Рождества, к нам в квартиру поселили на постой двух молоденьких немецких солдат, в прошлом студентов. В доверительных разговорах, насколько это позволяло знание немецкого и русского языка, о происходящей войне они высказывались явно неодобрительно, считая и Гитлера, и Сталина злодеями равного масштаба. В конечный успех этой войны они не верили.

При них моя сестра, днем обычно бывавшая дома, ночевать из дому уходила. Через пару дней солдаты заметили это и с обидой сказали матери, что они все понимают и ее не тронут. К Рождеству и Новому году солдаты получили небольшие посылки с подарками, которыми поделились с нами.

Немецкое командование начало мобилизовывать для работы в тылу население оккупированных районов Союза. Сначала приглашали добровольцев, затем стали набирать путем облав, в одну из которых попал и я. Брали, конечно, молодых и здоровых мужчин и женщин и отправляли эшелонами по 1000 человек. Я попал уже в 30-й эшелон. Разрешили взять с собой самые необходимые вещи. До сего времени помню горестные, заплаканные лица матерей... Предстояла долгая разлука. Для меня она длилась более четырнадцати лет.

...На станции нашу группу поместили в обычный товарный вагон, и около полудня 6 июня 1942 года состав не спеша двинулся на запад.
Никакой охраны в вагоне не было, однако побегов не было — наши документы находились у начальника эшелона, а без них можно было запросто попасть в число партизан.

По пути состав делал короткие остановки около населенных пунктов, во время которых удавалось обменять часть своих вещичек на продукты у местного населения. Никакого питания по пути следования нам не выдавали до первого лагеря за границей бывшего СССР, где осуществлялась пересадка в вагоны более узкой, европейской колеи. Нас привезли в пересыльный лагерь, впервые накормили и поместили в такие же товарные вагоны, хотя по прибытии в лагерь далее обещали везти в пассажирских.

Через сутки мы оказались в сортировочном лагере южного пригорода Берлина, где владельцы фабрик, заводов и состоятельные крестьяне-бауэры отбирали себе рабочую силу. Всю харьковскую группу, состоявшую из 40-50 человек, забрал владелец химического завода по производству артиллерийского пороха в деревне Дреетц, около города Нейштадт. Ранним утром сначала электричкой, затем пассажирским поездом нашу группу довезли до Нейруппина, затем Нейштадта, откуда уже пешком повели в концлагерь при химическом заводе.
При пересадке с электрички в пассажирский поезд я забыл свой сверток — кастрюльку, завернутую в одеяло. Удивительно, что в Нейштадте эти вещи догнали меня нарочным, мне вернули забытое. К зоне концлагеря нас подвели как раз ко времени выхода утренней смены заключенных на работу, и первым нашим впечатлением были какие-то необычные звуки, похожие на цокот лошадиных копыт по мостовой. Позднее оказалось, что в качестве спецобуви рабочие завода использовали деревянные колодки с кожаным носком, а все дорожки лагеря были цементными. Удары деревяшек по цементу и производили необычный звук. Нашу группу завели в лагерь, разместили по общежитиям, выдали питание до конца недели, объяснили режим работы завода и правила поведения в лагере.

Концлагерь на немецком химзаводе

Территория лагеря, вплотную примыкавшая к территории завода, была расположена в густом сосновом бору и ограждена по периметру негустой (8x8 см) сеткой высотой два метра, над которой в два ряда с расстоянием 25-30 см была натянута колючая проволока. Никаких вышек с вооруженной охраной в цепи ограждения не было. Преодолеть такое ограждение никакого труда не составляло.

Проживали рабочие лагеря в одноэтажных шлакобетонных домиках (бараками назвать их трудно), разделенных на две половины поперечной стеной. Каждая половина состояла из двух комнат (первая была проходная, вторая — глухая), коридора и санузла с унитазом и душем. Под каждым строением находилось бомбоубежище с хорошо уплотненной дверью и спецвентиляцией, вероятнее всего на случай пожара.

В каждой комнате было установлено пять двухэтажных металлических кроватей с пружинной сеткой, матрасом, одеялом, подушкой и даже простыней. У окна стоял стол, для хранения личных вещей каждому была выделена секция шкафчика.

Всего в лагере было около десятка таких строений, вмещавших приблизительно 600 рабочих. Кроме того, на территории лагеря находились открытая (под навесом) кухня с тремя котлами и деревянное крытое строение, служившее столовой и одновременно концертным залом. Больницы в лагере не было, был только медпункт, обслуживавший и завод, и лагерь.

Выход из зоны лагеря проходил через проходную завода, охраняемую полицией. Рядом с проходной был оборудован деревянный карцер с искусственно устроенной сквозняковой вентиляцией. Пару часов как-то пришлось в нем сидеть полураздетым и мне, что было неприятно, но переносимо. Норильские карцеры были намного хуже.

Для охраны территории лагеря и завода, соблюдения порядка и дисциплины при заводе имелась полиция, набранная из непригодных к военной службе «старичков». По утрам они проходили по всем общежитиям, будили рабочих (часов и будильников, конечно, ни у кого не было), пресекали картежные игры, изгоняли мужчин из женских общежитии после 10 часов вечера, следили, чтобы на территории завода никто не курил, не проносил сигарет, спичек или иных огневых средств. Последнее, однако, не помогало — все равно курили. При переходе из лагеря на завод обыскивали редко.

Для облегчения своих трудов и соблюдения порядка в лагере заводская полиция набрала себе помощников из числа рабочих, освободив их от работы на заводе. Все они без исключения были из числа западных украинцев, прибывших на завод ранее нас, всего их было 5-7 человек. Особого вреда от них не было. Жили они вместе с нами, в тех же комнатах общежитии, и вместе с нами же проводили свободное время в женских комнатах. Правда, когда заводская полиция устраивала налеты на женские общежития после 10 вечера, она всегда брала себе в помощь этих ребят: они лучше знали, где засиживаются мужчины, и некоторым влетало плетью по плечам, пока не удавалось убежать. Впрочем, все это делалось незлобиво и на следующий день с юмором обсуждалось.

Западные украинцы были гораздо практичнее нас, лучше знали немецкий язык, поэтому сразу захватили все ключевые позиции внутри лагеря — кухню, раздачу пайков, охрану и прочие «хлебные» места. В основном это были деревенские парни, некоторые из числа деревенской интеллигенции. Женская часть их этапа была по-деревенски грубовата, поэтому их сразу потянуло к более интеллигентным девушкам из Восточной Украины.

Контингент «российского» лагеря состоял в основном из жителей областей: Харьковской, Запорожской, Хмельницкой и Станиславской (ныне Ивано-Франковской). Как вкрапления случались жители Киева, Крыма и других областей Украины.

Западные украинцы недолюбливали восточных в основном из-за их богохульства и полной, по их мнению, русификации Советов. Вскоре после нашего прибытия в лагере произошла схватка между западниками и жителями села Балабино Запорожской области. Схватку, видимо, выиграли западники, судя по тому, что на кухне владычество осталось за ними. Меня по прибытии поселили в левую половину общежития, в проходную комнату. Вторая была занята западниками. В моей комнате контингент был разношерстный: из Харькова, Киева и ребята из Хмельницкой области.

До войны я учился в украинской школе, украинским владею так же, как и русским, поэтому сразу вошел в контакт с западниками. Общение с ними представляло для меня большой интерес. От них я узнал об истории освободительной борьбы довоенного и военного времени.

Между собой они были очень дружны, часто собирались группами и пели украинские песни на темы борьбы против поляков, немцев и Советов.

На следующий день после прибытия в числе других рабочих-новичков меня отвели в цех и определили вальцовщиком в пару с ранее прибывшим рабочим. Работа была нехитрая, и одного дня обучения вполне хватило для освоения рабочего процесса.

Завод был из числа недавно построенных, с совершенно новым, еще не изношенным оборудованием, изготовленным на фирмах «Крупп», «Сименс и Шуккерт», «Сименс и Гальске». Построено было две очереди завода, но эксплуатировалась только первая, на второй никто не работал.

Завод производил два вида артиллерийского пороха: трубчатый черный — в виде макарон длиной 500-600 мм и белый — в виде небольших (3x3 мм) квадратиков. Технология производства была несложной, поэтому особой квалификации от рабочих не требовалось.

Обработанный смесью кислот хлопчатобумажный материал превращали в нитроклетчатку, отжимали влагу в центрифуге, после извлечения из которой засыпали в большие ведра. Ведра на тележках подвозили к вальцовочным станкам и путем неоднократного пропускания между подогретыми паром валками получали высушенный лист весом около 20 кг. Этот лист, свернутый в рулон, переносили на калибровочный вальцовочный станок, после которого сворачивали в рулон диаметром 150 мм и длиной 500 мм. Эти рулоны везли к прессам и путем горячей прессовки через фильеры превращали в «макароны», разрезаемые на мерные куски различной длины.

Полученная продукция подвергалась естественной сушке с постоянным перемешиванием, после чего упаковывалась в ящики, отправляемые на заводы по производству снарядов.

При заводе имелся испытательный стрельбищный полигон, где каждую партию проверяли на качество путем выстрелов по бетонной стене. По результатам разрушения судили о качестве продукции.

Завод, как и лагерь, был расположен в густом сосновом бору и отлично замаскирован. Деревья были высажены даже на крышах цехов. При обзоре с пожарной вышки территория завода представляла собой сплошной зеленый массив. Возможно, поэтому за время моего пребывания на завод и лагерь не упала ни одна бомба, несмотря на то, что челночные рейсы англо-американских эскадрилий, бомбивших Берлин и другие крупные города Германии, пролегали прямо над территорией завода.

Энергоснабжение завода осуществлялось от двух теплоцентралей на угольном топливе, одна ТЭЦ была резервной. Между всеми цехами, связанными технологией производства, были проложены бетонированные дороги с соответствующими уклонами и поворотами. Всю продукцию между цехами перевозили с помощью аккумуляторных электрокаров и тележек с обрезиненными колесами. Такой поезд иногда состоял из десятка тележек, но на всех поворотах они послушно следовали за электрокаром.

Технический персонал передвигался по заводу на велосипедах, выкрашенных в желтый цвет. Стоянки для этих велосипедов были оборудованы в узловых местах завода. Как-то мастер послал меня в дальний конец завода и по возвращении отругал меня за то, что я пошел пешком, а не использовал велосипед — потерял время.

Цех вальцовки, в который меня определили работать, представлял собой железобетонное продолговатое строение, разделенное на пять отсеков. В среднем отсеке стояли калибровочные валки, справа и слева — формовочные, по два агрегата. Сформованные рулоны пороха обычно на плече рабочие переносили к калибровочным валкам. Для этого, правда, существовали специальные алюминиевые корыта, однако ими никто не пользовался, и они сиротливо висели у станка на гвозде.

Над каждым вальцовочным станком был оборудован опрокидывающийся бак, наполненный водой. При загорании пороха, а это случалось часто, выскочивший наружу рабочий дергал специальную рукоятку, бак опрокидывался и заливал станок с горящим листом. Обычно после первого такого тушения никто этот бак водой уже не заполнял, предоставляя возможность загоревшемуся рулону гореть до конца. Таким образом, кстати, хорошо очищалось все помещение. Огненный смерч выдувал весь мусор из самых глухих мест.

Каждый отсек со станком с обеих сторон был оборудован дверью и легко открываемыми большими окнами. Над станком в крыше был большой «фонарь». При воспламенении листа пламя распахивало окна, двери и через «фонарь» вырывалось наверх, чем предотвращалось разрушение здания.

Периодически прокатываемая между нагретыми до 130 градусов валками, масса превращалась в сухой лист, в конце прокатки из него уже выделялся синий дым. Достаточно было в этот момент попасть на лист капле смазки из подшипников валков, как лист вспыхивал, оба рабочих выскакивали из помещения, изо всех сил убегая от лижущего пятки пламени. Убежать удавалось не всегда... Обычно в конце прокатки лист начинал потрескивать, это было как бы сигналом к вниманию и осторожности.

Зачастую такие загорания были не без умысла рабочего. Мы ведь понимали, что этим порохом могут стрелять и по нашим братьям по ту сторону фронта. Поэтому «маленькие диверсии» были обычным делом. И когда на калибровочных вальцах собиралось одновременно до пяти листов, — рабочие сбрасывали их с плеч на стол прокатного станка, обязательно кто-либо сунет в свой лист камешек или кусочек стекла. Фейерверк из 100-120 кг пороха — зрелище впечатляющее. Обычно немец-мастер в таких случаях страшно ругался, делал разнос, обвинял в саботаже, но виновного уличить было практически невозможно.

Скорость горения зависела от химсостава массы, иногда лист просто взрывался. Более опасным был белый порох, его прокатывали в тонкий (около 1 мм) лист, горел он взрывом, мгновенно. Часто рабочий не успевал выскочить наружу и довольно сильно обгорал. По этой причине на вальцовке белого пороха вместо деревянных колодок в качестве спецодежды выдавали прорезиненные тапочки и кожаные куртки. Припоминаю еще одну «диверсию».

В один из новых сортов пороха в середине вальцовки надо было всыпать из бумажного кулька около полукилограмма какого-то порошка. Рабочие быстро определили, что без порошка формовка идет быстрее, и в отсутствие мастера порошок пошел в канализацию. В результате после испытаний на стрельбище вся партия пороха была забракована. Как всегда, установить виновных было невозможно, продукцию вальцевали в пяти цехах. Правда, у нас в стране виновных или нашли бы, или на всякий случай расстреляли бы всю смену. Но здесь как-то прошло все безнаказанно. Возможно, потому, что на вальцовке часто работали и немецкие рабочие, не попавшие на фронт.

Отношения между немецкими и русскими рабочими были доброжелательными, иногда даже вместе пели «Интернационал» — немцы его знали лучше нас. Однако существенно помочь нам они не могли, ибо и сами питались в заводской столовой, продукты получали по карточкам, излишков у них не было.

Работал завод в две смены по девять часов: первая смена с 6 до 15, вторая — с 15 до 24. Более привлекательной была вторая смена. Во-первых, не надо было рано вставать, во-вторых, ночами очень часто бывали воздушные тревоги — над заводом пролетали англо-американские самолеты. Чтобы не привлечь внимания пролетавших самолетов пламенем горящего пороха, завод прекращал работу, людей уводили в убежище до конца тревоги, наружное освещение, и так очень слабое, синего цвета, отключали. До того, чтобы возмещать потери производительности путем продления смены, немцы не додумались.

После прибытия на завод каждого из нас сфотографировали и сделали пропуска, одновременно являвшиеся и удостоверением личности. Пропуск представлял собой целлулоидную пластинку размером 5x8 см, в которой были запрессованы фотография и листок с присвоенным номером и основными данными: фамилия, имя, год рождения, участок работы и профессия.

При выходе на работу пропуск сдавался мастеру, по окончании смены — возвращался рабочему. По этому же пропуску выдавались продовольственные карточки и дважды в месяц небольшая заработная плата.

Практически дважды в месяц (иногда один раз, иногда три) бывали выходные дни. Два раза в году — недельный отпуск, во время которого производили ремонт оборудования. Вальцовщиками, как правило, работали мужчины, этот труд считался физически тяжелым. Женщины работали прессовщицами, сушильщицами, электрокарщицами. Со временем, правда, на вальцах в паре с мужчиной стали ставить и женщин.

Норма выработки устанавливалась мастером в зависимости от сорта продукции. Как правило, она была нежесткая, мы всегда выполняли ее в урочное время. В конце смены каждый станок сдавался в полном порядке.
Оборудование завода и его территория содержались в большой чистоте, за этим следил обермастер.

Лагерный быт

Периодически, по выходным, устраивали очистку территории, длившуюся обычно половину дня. За это в лагере полагалась дополнительная порция лагерной баланды.

Питание рабочих, прибывших из Союза, было очень скудным. Правда, когда впоследствии я узнал об условиях жизни и работы на эвакуированных предприятиях нашей страны, то пришел к выводу, что советские рабы в Германии жили несколько лучше, чем у себя на Родине.

Продовольственный паек выдавался по карточкам два раза в неделю: в среду и субботу. Состоял он из половины батона хлеба (около 600 г), 25 г маргарина, 50 г колбасы и столовой ложки мармелада. Утром полагался чай или кофе неизвестного содержания, иногда подслащенный сахарином. Во время обеда в лагере или во время перерыва на работе, а также вечером выдавалась миска баланды. Наибольшее озлобление рабочих вызывал этот суп.

Варили его из брюквы с небольшой примесью картофеля и добавкой муки сомнительного качества. Иногда он был столь жиденьким, что ложки не требовалось, его выпивали из миски, как воду.

В лагерной кухне дежурный по комнате получал суп по количеству талонов в ведро и уже в комнате разливал по мискам.

На работу суп привозили в большом баке на тележке, и во время обеденного перерыва мастер развозил его по цехам, разливая черпаком по мискам.

После раздачи по талонам в последнем по курсу следования цехе в баке обычно чуть-чуть оставалось, и рабочие просили добавки. Как правило, здесь образовывалась куча-мала, мастер бросал бак с черпаком и соскакивал с тележки. И тогда бак в толпе рабочих превращался в теннисный мячик, каждый старался дотянуться до него рукой и миской зачерпнуть немного баланды. Зрелище было, с одной стороны, смешное, с другой — жалкое.

Получив свой паек в лагере в середине или конце недели, большинство рабочих тут же его съедали и дальше жили на одной баланде.

К концу 1943 года питание стало настолько плохим, что вальцовщики без предварительного сговора решились на забастовку. На работу, правда, вышли, но работать отказались.

Через некоторое время на завод прибыла вызванная хозяином завода жандармерия из числа эсэсовцев и после короткого внушения жандармы достали пистолеты из кобуры. До трех считать не пришлось — рабочие начали работать. Правда, уже на следующий день питание несколько улучшилось. Зачинщиков не искали, да их и не было: все произошло стихийно.

Забастовка в военное время на военном заводе врага?! Чем закончились подобные явления уже в мирное время, можно узнать, если поинтересоваться событиями в Норильске (1953 г.), Кенгире (1954 г.) и Новочеркасске (1962 г.), хотя это еще не все.

Неожиданно наши парни нащупали «хлебное место». Завод располагался среди деревень, и за оградой завода были обнаружены кагаты (бурты) картофеля, прикрытые землей. Преодолеть ограду завода было нетрудно, и в ночные смены, пока один из напарников оставался у станка, выполняя норму за двоих, второй, посмелее, шел на промысел. Варили картофель тут же, на заводе, в паровых бочках, предназначенных для нагрева остатков пороха, привозимых с прессов. Соли, слава Богу, на заводе хватало.

Вскоре хозяева-бауэры обнаружили воровство и стали жаловаться хозяину завода. Охрана зоны была усилена, на помощь были привлечены сторожевые собаки, которые нескольких ребят здорово порвали. Но голод гнал людей через ограду, несмотря на все опасности.

Тогда крестьяне-бауэры пришли к директору завода и заявили, что будут стрелять, на что директор ответил: «Пожалуйста, стреляйте. Но если вы раните или убьете рабочего, то станете на его место у станка...»

Весной и летом 1944 года, после выступления генерала Власова, призвавшего добровольцев вступать в РОА («Русскую освободительную армию»), питание рабочих несколько улучшилось. На заводе появились агитаторы от РОА, и некоторые из рабочих подали заявления с надеждой, что при первой же возможности они перебегут к своим. Бедняги, знали бы они, как поступают с такими перебежчиками свои.

Весной и летом крестьяне окрестных деревень стали приглашать рабочих завода по выходным дням подрабатывать на своих полях. Желающих было достаточно. Правда, не все хозяева были щедрыми на оплату, и вскоре рабочие уже знали, к кому из них ходить работать не стоит — жаден и скуп!

Дважды в месяц нам выдавали небольшую зарплату (помню, я получал 35-40 марок), но купить на нее почти ничего не удавалось — ларька в зоне не было. В основном она тратилась на пиво, его покупали бочками, особенно во время зимнего и летнего отпуска. Практически это пиво было безалкогольным, но немцы за бокалом и такого пива могли просидеть полдня. Мы же, на удивление немцам, поглощали его по нескольку литров.

Иногда по воскресеньям нас выпускали на прогулку в ближайшую деревню, где имелся небольшой магазин, в котором без карточек можно было купить какую-то смесь каши с коровьей кровью — кашанку. Правда, более полукилограмма в руки не продавали, но и это уже было неплохо, так как являлось подспорьем лагерному питанию.

Табачные изделия были большим дефицитом. Того, что выдавали в лагере, явно не хватало и нам, и немцам.

Несмотря на запрет, на заводе все же курили в укромных местах. Огонь добывали, прижимая «макаронину» пороха к муфте электродвигателя, и через пару секунд пронзительного визга она вспыхивала. Однако этот прием был далеко слышен, и мастер быстро разгадал нашу уловку. По другому способу в деревяшку впрессовывался камешек от зажигалки, она принимала вид сломанного шила, и при обыске на нее не обращали внимания. Трением кусочка стекла по кремню высекались искры на небольшую кучку пороховой массы, и она вспыхивала.

Главный инженер завода, тоже курильщик, обычно в укромном месте подъезжал к сетке ограждения, просовывал через нее руки со спичками и сигаретой и курил за сеткой, таким образом не нарушая правил.

Обычной лагерной одеждой, кроме того, что каждый привез с собой из дому, являлся рабочий комбинезон, состоявший из хлопчатобумажной рубашки и брюк. С левой стороны над карманом рубашки красными нитками был вышит номер рабочего (у меня — 1390). Поскольку работа была сравнительно чистой, часто стирать его не приходилось, тем более что выдаваемое мыло было больше похоже на кусок засохшей глины — оно не мылилось. Выручала сода, которую приносили с завода.

Пару раз в лагерь завозили какую-то одежду — рубашки, брюки, платья, видимо снятые с арестантов, размещаемых в концлагеря уничтожения. Как обычно, из-за этих вещей устраивалась свалка, сам я ни разу ничего не брал, обходясь тем, что привез из дому.

Обувью служили деревянные колодки с кожаным носком. С непривычки ходить в них было трудно, но вскоре мы научились в них даже бегать. Обычно, когда загорался рулон пороха, из цеха сначала вылетали колодки, затем, следом, человек.

Осенью 1943 года в лагерь привезли долбленые голландские туфли. Зимой они были теплее колодок, но еще неудобнее, и носить их не хотели. Чтобы убедить рабочих, обер-мастер несколько дней ездил по заводу на велосипеде в этих туфлях. Носить их, однако, не стали.

Во всех общежитиях лагеря была радиотрансляция на немецком языке. Слушали мы в основном музыку и сообщения о состоянии воздушного пространства над Германией. Эти сообщения передавались в начале каждого часа.
При налетах авиации сообщались типы самолетов и направление их полета. Если в первый год радио сообщало: «Над территорией государства нет ни одного вражеского самолета», то далее слово «самолет» заменялось словами «боевое соединение», ибо с 1944 года отдельные англо-американские самолеты над Германией летали всегда.

Из газет в лагере распространялись белоэмигрантская «Новое слово» и какая-то украинская — название уже забыл. Из них мы черпали, конечно, тенденциозные сообщения о положении на фронтах, отступлении немецких армий «в порядке планомерного сокращения линии фронта».

Среди рабочих нашего лагеря отыскался хороший аккордеонист. В складчину мы приобрели небольшой аккордеон и вечерами, в выходные, в помещении столовой устраивали танцы. Изредка нам показывали кинофильмы на немецком языке, однажды был фильм (видимо, эмигрантский) на русском о периоде гражданской войны в России. Кинотеатром служила немецкая столовая с концертной эстрадой, туда нас пропускали вечером на время демонстрации фильмов.

Уже в 1944 году из числа бывших городских жителей лагеря образовалась небольшая группа художественной самодеятельности. Вспоминали старое, что-то придумывали сами, устраивали небольшие спектакли, пели песни. Для этих мероприятий немцы предоставляли нам также помещение немецкой столовой.

Многого мы, наивные не по возрасту, не знали. Так, одним из спектаклей была сцена из жизни цыганского табора с их песнями и плясками. Глупые, мы и не подозревали, что цыган немцы уничтожали наравне с евреями.

Вторым огрехом было исполнение явно тенденциозной украинской песни «Закувала та сива зозуля...». В советских концлагерях такие фокусы не проходили. Видимо, никакого идеологического надзора за нами не было либо он был очень слаб.

В лагере содержались только физически здоровые рабочие. Больных неизлечимыми болезнями (это устанавливалось медкомиссией) отправляли в лагеря уничтожения, возврата оттуда уже не было.

В такой лагерь попал наш завхоз Митрофан, из числа западных украинцев. Он все жаловался на боли в желудке, надеясь, что в городской больнице его вылечат. В такой же лагерь попал инженер-строитель из Харькова. В Германию его угнали вместе с сыном, с сыном же отправили в лагерь уничтожения, — видимо, сын отказался разлучаться с отцом.

Несмотря на вольность общения между мужчинами и женщинами, случаев беременности женщин лагеря почти не было. Было, правда, одно деторождение у «жены» руководителя лагерной полиции, западного украинца Ивана Лишука. Им выделили небольшую комнатушку, в которой и жила эта единственная в лагере семья.

Изредка наш лагерь посещали вокально-инструментальные ансамбли, собранные из артистов разных лагерей. Круг их общения был более широким, и они приносили достоверную информацию о положении на фронтах.

Кольцо фронтов после высадки союзников неумолимо сжималось. Ковровые бомбежки Берлина стали почти ежедневными. С западной стороны лагеря уже слышалась артиллерийская канонада — союзники подходили к Эльбе.

Весной 1944 года мне удалось перебраться с вальцовки в филиал фирмы «Сименс и Гальске», занимавшейся ремонтом и эксплуатацией слаботочного электрооборудования — часов, телефонов, радио.

В группе нас было четверо: мастер, немец, инженер-связист, отлично владевший французским языком; часовщик — тоже немец; электрослесарь, француз, и я, бывший радиолюбитель, разбиравшийся в электросхемах проводок.

Обслуживали мы всю аппаратуру завода и окрестных деревень, куда выезжали на велосипедах. Теперь надо мною уже не висела норма выработки, и я получил право беспрепятственного выезда за территорию лагеря и завода в любое время. Особой ценностью была возможность посещения немецкой столовой, на столах которой после обеда оставалась пища, чем-то не понравившаяся предыдущему едоку. Мне она вполне подходила...

При установке или ремонте телефонов и радио у крестьянина в деревне всегда угощали хорошим обедом, иногда давали хлеб.

Как-то вдвоем с часовщиком мы ставили телефон у лесничего. В конце работы часовщик подмигнул мне и тихо сообщил, что сегодня у нас будет жареная свинина. В самом деле, лесник не поскупился.

Новый, 1944 год нам разрешили встречать также в немецкой столовой под наблюдением заместительницы начальника нашего лагеря — очень симпатичной и приветливой немецкой женщины.

Чувствовалось окончание войны...

Чувствовалось уже близкое окончание войны, настроение улучшалось. Еды и выпивки, конечно, не было. Мы приготовили небольшой спектакль, танцевали, играли в «почту». Было весело — худшего уже никто не ждал.

Хваленый немецкий «порядок» рушился на глазах. Все чаще и чаще рабочие убегали из лагеря. При наблюдении было видно, что немецкое население, сжимаемое с двух сторон, пришло в состояние броуновского движения. Одни и те же люди с поклажей ехали то с запада на восток, то наоборот. Что делалось — понять было трудно.

Через несколько дней после Нового года совершенно неожиданно меня в числе небольшой группы рабочих вызвали с вещами и на автомобиле куда-то повезли. Ехали несколько часов через совершенно разрушенный Берлин на восток. К полудню подъехали к крупному городу, на въезде в который я прочел: «Эберсвальде». Машина остановилась около проходной большого, расположенного в безлесой низине лагеря.

Передача с рук на руки длилась недолго, меня поместили в небольшую (на четверых) комнатушку деревянного барака и сказали, что работать я буду электромонтером на вагоноремонтном заводе.

Этот концлагерь был на порядок хуже прежнего. Я потерял все выгоды питания в новом лагере — снова одна лагерная баланда. Остальной паек не отличался от прежнего.

Все бараки здесь были деревянными с двухэтажными деревянными нарами, соломенными матрасами, чаще всего даже без одеял.

Население лагеря состояло из лиц, угнанных с российской территории: из-под Ленинграда, Калинина. Украинской речи здесь я не слышал. Как и ранее, в лагере были женские и мужские бараки, однако в них было гораздо грязнее.

Заглянул в клуб — на эстраде стоял большой барабан с тарелками. Мне объяснили, что по выходным бывают танцы.

Никаких санудобств в бараках не было, мылись в бане или душевых завода. Туалет был общий, типа выгреба.

Разговорился с соседями по комнате, ленинградцами, узнал, что дисциплина уже ослабла, но уклоняться от работы не следует — наказание будет плетями.
Русские войска стояли уже на Одере в 25 км от города. На завод поступали в ремонт не вагоны, а изрядно потрепанные танки. На стене мастерской висела карта Германии с обозначенной немцами линией фронтов, однако немцы не любили, когда русские подолгу задерживались около нее. Как-то, глядя на нее, мой мастер с горечью произнес: «О, великая Германия, до чего же маленькой ты стала!..» Не без злорадства я улыбнулся — приближалась расплата за содеянное.
Как-то мастер велел мне отвести в больницу города рабочего, поранившего руку. Пришли, стали в очередь к травматологу. Вдруг какой-то нахал из немцев поперся без очереди. Пожилая немка с укором сказала ему, чтобы он, как и все, стал в очередь. Тот огрызнулся — это, мол, русские... «Ну и что же, — сказала немка, — русские тоже люди». После этого нахал ретировался.

В ночь на 24 апреля Красная Армия форсировала Одер и после ожесточенного артиллерийского и минометного обстрела заняла город.

На время обстрела все жители лагеря спрятались в примитивные бомбоубежища типа траншей, покрытых бетонными плитами. Лагерь обстреливали минометами (возможно, «катюшами»), осколочными снарядами.

Одна из наших женщин, перебегавшая из одной траншеи в другую, была убита миной, разорвавшейся в нескольких метрах от нее. Больше жертв не было.

К вечеру обстрел стих, и в лагерь пришли наши солдаты. После окончания радостной встречи солдаты сказали, чтобы мы ночевали в лагере, а утром шли на сборный пункт для отправки на Родину. При этом отметили, что перед отправкой домой нас еще проверят.

Это слово «проверят» нас несколько озадачило, но никакой вины за собой никто не чувствовал.

В лагере, конечно, никто не остался, люди разбрелись по городу в поисках съестного по подвалам домов.

Немецкое население покинуло город по звуку сирены, оставив на столах недоеденную пищу и недопитое вино. Город опустел. Переночевав в одной из роскошных квартир большого дома, утром я взял свой вещевой мешок и пошел искать сборный пункт.

По дороге встретил красноармейца, разговорились. Поскольку одет я был прилично (уходя из лагеря, надел все свои домашние вещи), он посоветовал мне надеть на рукав красную повязку, а то, чего доброго, меня примут за немца и на всякий случай пристрелят. Я так и сделал и пошел дальше.

Нескольких солдат спрашивал, где находится сборный пункт, но этого пока никто не знал.

На одной из улиц с верхнего этажа меня окликнули по имени знакомые по лагерю девушки. Подъезд дома был за углом, обогнув его, я сунулся в дверь, однако меня остановил вооруженный солдат, сказал, что сюда нельзя, и направил в здание напротив. У двери подъезда этого здания также стоял вооруженный солдат, который пропустил меня внутрь дома.

Походив по комнатам, где уже было несколько русских, как и я, и, осмотревшись, я заметил, что все выходы из квартиры перекрыты. В ожидании дальнейших событий я сел у окна.

...Через час-полтора в комнату вошел красноармеец, подошел прямо ко мне и велел следовать за собой. Ничего не подозревая, я пошел следом. Меня ввели в тот же подъезд, куда утром не пустили, и сопровождавший солдат ввел меня в комнату, где за столом сидел офицер в чине лейтенанта.

Лейтенант предложил мне сесть на стул, спросил и записал мои фамилию, имя, отчество, год рождения и лагерь, в котором я содержался, затем в упор задал вопрос: «Так вы признаете свою вину перед Родиной?»

Вопрос был таким же неожиданным, как и все события этого утра, и я наивно спросил, о какой вине, собственно, может быть речь?

Сильнейший, профессионально выполненный удар сзади по голове, в область правого уха, свалил меня на пол.

Придя в сознание, я понял: начинается следующий этап моих скитаний по мукам — это была контрразведка «Смерш» 61-й армии 1-го Белорусского фронта.

Эпилог

Описывая то, что произошло со мною в определенный период времени, я нисколько не старался обелить или очернить происходившие события, а лишь объективно, в хронологическом порядке, кратко изложил то, что мною было пережито.

Насколько это мне удалось — судить уже не мне.

Документ № 1

МВД СССР
Управление внутренних дел
В 1/3-Д-7693

Справка

Дана Дубицкому Борису Петровичу, 1921 года рождения, уроженцу Харьковской области, в том, что он был осужден по ст.58-1а УК РСФСР к 10 годам лишения свободы, с исчислением срока наказания с 25 апреля 1945 года. Освобожден 23 октября 1954 года из Норильского ИТЛ Красноярского края. После отбытия наказания направлен в ссылку на поселение в г.Норильск Красноярского края. От ссылки освобожден 9 ноября 1955 года по указу ПВС СССР от 17 сентября 1955 года «Об амнистии».

Начальник
отделения УВД В.Г.Богданов

Документ № 2

Военный трибунал
Белорусского военного округа
13 ноября 1957 года
№ 1435

Справка

Дело по обвинению Дубицкого Бориса Петровича, арестован 25 апреля 1945 года, пересмотрено военным трибуналом Белорусского военного округа 5 ноября 1957 года. Приговор военного трибунала Н-ской армии от 6 июня 1945 года в отношении Дубицкого Бориса Петровича отменен, и дело прекращено за недоказанностью обвинения.

Заместитель председателя
военного трибунала
Белорусского военного округа
полковник юстиции В.Кондратьев

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."