Я родилась в 1921 году в селе Ракитница на Украине. Семья была большая — 8 человек. Земли у нас было мало, были бедными, хотя работали много. Жили при Польше. Я окончила 3 класса, старшие — брат, из-за которого мне дали срок, да и второй брат, остались неграмотными — с малых лет им пришлось работать на семью. В войну они воевали, один был ранен, после войны его направили в госпиталь недалеко от дома — вот он и заехал домой на три денечка. К нам тут же пришел председатель сельсовета, проверил его документы. Потом брат уехал — и все. Больше мы его не видели и до сих пор не знаем, что с ним, где он.

А потом в деревне убили троих: вокруг банды действовали. Двое совсем посторонние, а третья, женщина, наша — я у нее детей крестила. Племянница пришла, позвала с убитой проститься. Возвращаюсь домой, а мама уже во дворе сидит — арестованная.

Меня даже в дом не пустили. Младшему брату Мише два года было, я взяла его на руки и собралась уйти. Один из НКВД сказал другому: «Пускай идет с ребенком», а тот ответил: «Нет!» Отобрали Мишу и меня арестовали. Потом еще сельских ребят брали, одного так били, что он умер. В двенадцати километрах от нас арестовали сапожника — он такое на допросах говорил! И все врал про себя, про нас, будто мы в какой-то организации участвовали. Нам по 10 лет дали, а ему — каторжные работы. Когда прочитали это, я закричала сапожнику: «Что ты наделал, тебе самому 15 лет каторги дали!»

Нас привезли в Красноярск, потом на барже в Дудинку и Норильск. Тетя Клава, женщина в возрасте, очень жалела меня и советовала: «Ты, Дуся, говори везде, что ты портниха, все-таки будет полегче, чем в шахте». Я, правда, только руками все шила для семьи, а так — какая я портниха? Но все же говорила везде, что я шью. И меня направили в пошивочную мастерскую. Сначала я подрубала низ платьев. Одна вольняшка шила рубашки и взяла меня ученицей — я ей петли метала на шелковых рубашках и гладила.

Но однажды пришел приказ: всех политических перевести на тяжелые работы. Портних с 58-й статьей сократили. А других-то портных нет — так опять тех же набрали в мастерскую. Только я в список мастериц уже не попала — меня направили на кирпичный завод. Здесь я простудила почку: выгружала горячие кирпичи, а потом на улицу выходила. Положили меня в больницу, полечили, а потом снова пришла на завод.

...Ольга-малолетка переписывалась с парнем. Бросила записочку, когда шла мимо 5-го лаготделения. И тут с вышки охранник за запиской бросился с автоматом, потом как застрочил... По сегодняшний день не знаю, сколько народу убило. Он ведь по бараку стрелял, где люди были...

Я в тот день болела. Осталась в бараке — мне даже диету выделяли, без нее бы я не выжила. Мужчины подошли к проволочному забору нашей зоны и закричали: «Девчата, бросайте работу! Они наших убивают, а мы работать будем? » Тут гудки загудели, и все остановилось. Кто в зоне был, тот уже не вышел, а кто на производстве работал — там остался. Требовали комиссию из Москвы. Мы ведь одно письмо в год получали! Да что говорить — рабы с номерами!

Из мужского лагеря нам говорили: «Девчонки, придут к вам начальники лагерные, вы с ними не разговаривайте — ждите комиссию из Москвы». Мы так и поступили. И вот она приехала. Нас было тысячи четыре, да еще рядом каторжанская зона, это еще 400 заключенных-женщин. Поставили столы, их застелили красным. Решили выбрать комитет, что же все будут неорганизованно кричать? Переговоры поручили вести Зеленской, латышке (фамилию забыла) и Алфимовой — наша Нина, хоть и 20 лет ей всего, грамотная была, бригадир. Перед этим поинтересовались: переговорщиков не арестуют? Обещали, что нет. А когда мы уже после всех переговоров пошли на работу, подъехал «черный воронок» и наших представителей забрали.

Расправлялись с нами страшно. Сначала радио кричало: «Сдавайтесь!» Потом человек четыреста зашли в женскую зону, въехали пожарные машины и давай из шлангов горячую воду под напором лить на наши головы. Вокруг флага — черного с красным — 5 рядов женщин стояли для его защиты. Отовсюду была видна надпись на нем: «Свобода или смерть!» Подменяли тех, кто совсем промок, и стояли! Тогда сломали забор и пошли на нас с ломами, топорами — страх-то какой! Мне по спине еще мало досталось, а одной дивчине руку в трех местах сломали — срослась плохо, высохла потом рука. 120 человек попали в больницу.

Когда мы бастовали, с кухни еду не брали: не работали, но и не ели! Добились мы своего! Номера с нас сняли, разрешили письма писать 2 раза в месяц, при себе деньги держать. А то раньше при обыске найдут у человека рубль — трое суток СИЗО давали. Теперь стали по 3 рубля в месяц давать (не деньгами).

После забастовки мы продолжили работу. Кто две трети срока отсидел, тех стали освобождать. Малолеток тоже. Суды заседали днями. Некоторые прокуроры даже смеялись при нашем освобождении: «10 лет дали ну просто ни за что?» Так и было: вот за что маму, меня арестовали? Спрашивали про брата, а что мы знали о нем? И до сих пор нет ответа на вопрос: что с ним случилось? Где и за что сгинул? Были и такие, что за бумажку сидели. Вызывают пацана люди с оружием и приказывают: доставь ее туда-то такому-то. Как откажешься? А за это потом молодым людям по 10 лет давали и называли бандеровцем.

Что только мы не пережили! В 1948 году разделили уголовников и политических, тогда стало полегче. Что где положишь, то и возьмешь. А бывало, уголовники всю еду у нас отберут, и мы ходим голодные. Порядок и чистота установились в бараке. А как тяжело работали, даже камень вручную долбили...

29 апреля 1955 года меня освободили. Восемь дней прошло, как я со своим будущим мужем познакомилась, как вызвали меня в спецчасть: пришло разрешение на выезд из Норильска. В 1956 году мы с ним в Ленинск-Кузнецк приехали, а реабилитировали меня уже в Искитиме — тут две сестры мужа жили. Мы к ним в гости приехали, нам понравилось тут, мы и остались. Я уже не работала: болела, операцию перенесла. На пенсию идти — месяц и 18 дней мне недостает трудового стажа. Спасибо крестнице Гале — на полставки в музей меня устроила.

Сначала переписывалась с лагерными подругами из Хабаровска, Украины, потом как-то затихла переписка, но помню всех...

Вот с одного района мы были с Сашей, она вела начальные классы, хорошо шила. Сколько раз ее вызывали, чтобы согласилась доносить на нас. Долго ее обрабатывали — она ни в какую не согласилась. Предпочла в котловане работать, землю рыть.

Моя подруга (она маму мою знала) работала в бухгалтерии зоны и питалась с вольняшками — они и ее подкармливали, и нас. Пайки хлеба ой какими маленькими были, подруга принесет кусочки, и я несу их в котлован девчонкам. Мужчины тоже надрывались в котлованах. Копали коллекторы под никелевый и холодильный заводы, голодали они страшно. Мы тоже носили им пайки хлеба. И что думаете? Кто-то донес на нас. И на вахте нас начали обыскивать, не больше двух паек разрешали внести, третью — забирали...

Сколько заключенных в траншеях от голода и холода умерло! А на 25-м заводе хлор перерабатывали, так помню (это до 48 года было), как ведут на работу туда чуть живых, на заводе они хлору, газу наглотаются и умирают на рабочем месте. Много народу так жизнь свою закончили...

...Мама наша искала детей через Красный Крест. Писала-писала, наконец нашла. Мы все прошли лагерь якобы из-за брата. А что с ним случилось — никто не знает до сих пор. И все мы еле выжили. Чудом — так можно сказать

Участница Норильского восстания
Фешкова Евдокия Трофимовна
и ее гости - школьники.
Искитим, октябрь 2003 г..

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."