В январе-феврале 1949 года в лагерях Инты, Печоры, Воркуты отделили политических заключенных от уголовников и отправили в режимные лагеря. После трехнедельной дороги в вагонах для скота нас, закоптевших, грязных и замерзших, высадили в Тайшетском пересыльном пункте. Литовок среди нас оказалось около 20. Познакомились. Рядом с нами, молодыми, приехавшими из лагеря Абез, расположилась С.Ладижене — в Литве она оставила шестерых детей, а ее муж, бывший генерал Литовской армии, был расстрелян в тюрьме.

Из разных лагерей, а также из Литвы, Латвии, Эстонии, Украины везли и везли все новые этапы на пересыльный пункт. Мы узнали, что среди них есть две женщины из Литвы. Они были очень измучены следственными обысками, обворованы блатными. Но одна из них в платочке на груди сохранила кусочек литовской земли, и мы все ждали того часа, когда сможем прикоснуться к родной земле.

Однажды С.Ладижене пригласила всех литовок к нашим нарам. Русские, латышки, эстонки поняли, что мы хотим помолиться, и уступили свои нары. Даже урки замолкли. Маленький кусочек земли С.Ладижене положила на белый платочек в конце нар. Наши глаза, залитые слезами, были прикованы к святой земле. Упав на колени, мы спели молитву и тихо литовский гимн. Каждая из нас, становясь на колени, целовала тот маленький серый кусочек земли и тихо шла на свое место. Какое чувство овладело нами, рассказать невозможно, это можно только испытать...

Весь день мы сидели сосредоточенные и спокойные: не хотелось ни спать, ни есть, ни разговаривать. Было желание побыть наедине с теми чувствами, которые овладели нами. Все годы заключения мы мечтали, как, вернувшись домой, будем целовать свою родную литовскую землю. Поэтому мы и выжили: нас поддерживала мечта.

После двух недель карантина нас распределили по лагерям Тайшета. Я попала в один лагерь с С.Ладижене. Комиссия распределяла нас на работу по категориям: I категория — тяжелые работы, II категория — легкие работы и III категория — совсем легкие. Перед врачом, начальником лагеря и другими начальниками нам надо было раздеться догола. Нас вызывали по одной, осматривали со всех сторон, даже пощупывали и определяли на работу. Никогда не забуду этих комиссий, этого унижения, взглядов работорговцев. Я приходила в барак, падала на нары и рыдала. С.Ладижене меня успокаивала и говорила: «Ты молодая, красивая, назло им пройди с поднятой головой...» Мне шел девятнадцатый год, я все могла перенести: голод, холод, тяжелую работу, но эти комиссии всегда меня очень ранили, хотя я и научилась гордо держать перед комиссией голову. Поэтому и работала всегда только на тяжелых работах.

Лагерь, в котором нас поселили, был негоден для жизни: в нем не было окон, дверей, кухни. Кормили нас сухим пайком. На завтрак выдавали по 400-600 граммов хлеба. Это была наша основная еда. Вкус сырого, непропеченного и тяжелого хлеба я помню до сих пор. Мне тогда казалось, что ничего лучше не ела. Хлеб так пах, что хотелось схватить и съесть все сразу. Мы, молодые, часто так и делали, а потом весь день работали голодными. С.Ладижене нас учила силе воли: мы делили хлеб на три части и жили с мыслями, что придет обед и наступит вечер, вот тогда мы и доедим драгоценный кусок хлеба. Так мы учились переживать голод...

Всю зиму мы работали в лесу, пилили толстый лес. Витаминов никаких не получали, ели сосновые иглы, но все равно на нас напала цинга, стали болеть ноги, открылись раны. От работы не освобождали. За день к ранам присыхали тряпочки, я отдирала их вечером, раны никак не заживали. Только летом, когда в лесу поспела брусника, я выжимала ягоду в рану. Корчилась от боли, но терпела, и раны мои все-таки зажили.

Летом было работать легче. Мы сняли ватные штаны, бушлаты. В зоне переодевались в свою одежду. Покрасивели... По вечерам пели свои песни, украинки — свои... Молились. В том лагере я узнала много хороших, светлых людей: бывших учителей, студенток, преподавателей, многому у них научилась.

Но однажды меня опять вызвали с вещами на этап, пришлось расстаться с подругами. Был очень жаркий июньский день 1950 года. После месячного карантина на Красноярском пересылочном пункте нас опять длинной вереницей построили по пяти человек, опять нас погнали солдаты с собаками в сторону Енисея. Опять шли с мешками на плечах, сидели на пыльной улице, пока по трапу не погрузились в баржи. Нам не сообщили, куда везут, но мы догадались, что дорога ведет на север.

На баржах везли доски, ящики, цемент, а нас согнали вниз, в трюмы. Там было темно, на полу была вода. Мы устроились на нарах, очень усталые, пыльные, вспотевшие. Мы задыхались от недостатка воздуха, от жары, влаги и вони, которые шли от черной воды, и просили солдат открыть люк, хоть каплю, но они только безобразно ругали нас. Очень хотелось пить. Воды не давали.

Отплыли только на другой день. Плыли на север, все дальше от родины, от своих. Говорили, что нас везут в норильские лагеря, о которых шли слухи, что они очень страшные, особорежимные. Впереди — угрожающая неизвестность!

По утрам давали хлеб, кружку воды и очень соленую маленькую рыбу — камсу. После такой пищи очень хотелось пить. Жажда мучила так, что делалось невыносимо, казалось, что еще час — и умрешь от жажды! Некоторые не выдержали и начали пить черную воду с пола. Стали поносить. В одном конце баржи была дыра — наш туалет, около него все время стояла очередь.

Сначала я ела камсу, но потом, мобилизовав всю свою волю, отказалась от нее, когда другие ели, поэтому меня не так сильно мучила жажда.

У моей соседки по нарам Левуте от влаги и жары начались астматические приступы. Внезапно она начинала задыхаться, кашлять, метаться. Я не знала такой болезни, думала, что она умирает. Бросалась к люку, просила стражников вызвать врача, но они только ржали и ругались: «Так вам и надо, фашистские бл... Подыхайте!..»

Я гладила плечи Левуте, успокаивала и говорила: «Надо выжить!» А сама была в страшном отчаянии, металась от люка к ней и ничем помочь не могла. Тогда я поклялась себе: если когда-нибудь выйду из этого ада, обязательно стану врачом, чтобы могла помочь больному человеку. Левуте просила не отходить от нее, и если хотя бы я вернусь, чтобы вырастила ее сына, который остался в Литве.

Сколько дней так плыли, не знаю. Хотелось плакать, кричать, но мы знали, что надо держаться, надо жить. Если не выдержат нервы — пропадем.

В барже делалось все холоднее. Поняли, что приближаемся к северу. Прижимались друг к другу, грелись и молили, чтобы поскорее кончилось это страшное путешествие.

Однажды баржа остановилась — прибыли в Игарку. Потом плыли еще три дня и в конце концов остановились. Услышали лай собак, крики солдат, стук сапог по трапам и наконец «Выходи по одному!». Быстро выходили из этого вонючего ада, а когда вышли, еле узнали друг друга: грязные, худые, глаза впавшие. Вдохнули воздуха — и закружилась голова.

Когда посадили всех на землю, мы огляделись... Тяжелые, свинцовые тучи нависли над нами. Енисей такой широкий, что другого берега не видно, волны сердито бьют о берег, а вода черная. Увидели много кораблей, барж, подъемных кранов. На берегу — доски, кирпичи, бревна, ящики... Это была Дудинка.

Ветер продувал нашу скромную одежду, но мы, кажется, пили воздух. Заключенных привезли на пяти баржах: на одной — женщин и на четырех — мужчин. Вечером по узкоколейной железной дороге прибыли в Норильск.

Стоял полярный день — солнце не заходило и день и ночь. Видны были горы, шахты, заводы. Из фабричных труб шел разноцветный дым. Весь город был в дымовой завесе. В горах и ниже, в городе, сколько глаза видят, как спичечные коробки, ровными рядами стояли бараки — лагеря. Много было и жилых домов.

Нас вели через весь город в большой лагерь, поселили в 5-м лаготделении. Дали по чашке воды и каши. Я смотрела на измученных женщин и старалась не плакать, но слезы ручьями текли по моему лицу. За что? Почему? Этот вопрос передо мной встает опять и опять...

В 5-й зоне мы жили месяц. Работали в тундре в глиняных карьерах. Работа была тяжелая, рвали дерн, потом долбили замерзшую землю и везли на себе вагонетки. В бригаде было 20 литовок. В перерыве мы садились лицом в ту сторону, где находилась наша родина, и пели: «Пустите на родину, пустите к своим...»

После карантина нас перевели в 6-ю (женскую) зону. Там жили около 4000 женщин, из них около 100 литовок. Мы держались вместе. Выдали огромные, списанные, залатанные солдатские валенки, бушлаты, ватные брюки, шлемы. К одежде были пришиты номера. Мой номер был Р-376. И вызывали нас по номерам, ведь рабы не имеют имен.

Наша первая зима была очень холодной. Нам дали только по одному байковому одеялу, посредине барака стояла печка. Она быстро остывала. Стены покрывались инеем. Мы грели своими телами друг друга. Всю одежду, хотя и мокрую, после работы клали на себя. На ночь бараки закрывали на ключ.

Работали в котлованах, женщины чаще трудились ночью и по 12 часов. Всю ночь долбили вечную мерзлоту, выбрасывали ее вверх и возили тачками на отвал. Солдаты и начальники нас ругали, обзывали... Но зато в зоне мы друг друга называли только красивыми именами, старались помочь, поговорить друг с другом, вместе помолиться. Пели, мечтали о родине, о свободе. Нам, униженным, растоптанным, «сталинским крепостным», так хотелось нежности, красоты, любви!

Писем и посылок зимой не получали, хлеба давали мало, и мы всегда были голодными. Хлеб был сырой, кислый, но казался очень вкусным — он так пах! Пекарня располагалась недалеко от котлована. Около четырех часов ночи хлеб вытаскивали из печей. Мы определяли направление ветра и радовались, когда до нас долетал запах от пекарни. Мы становились по ветру и дышали ароматом свежего хлеба. Слюна текла, желудок корчился от голода, но мы были рады хотя бы этому удовольствию...

Зимой нашу бригаду послали на кирпичный завод. Если есть ад, то мы в нем побывали и, наверное, искупили все свои грехи. Мы готовили глину. Привозили вагонетки с глиной и бросали ее на печь, а когда она оттаивала, сбрасывали ее вниз. Жара была невыносимая, а глина очень тяжелая, прилипала к лопате, поднять которую было невозможно, а вагонетки все прибывали. После 12-часовой смены еле волокли ноги в зону. Днем спали плохо — так болели руки, что не знали, куда их положить... Кажется, только успеешь заснуть, а уже подъем.

Как-то около железной дороги мы увидели высыпанную мерзлую картошку. Каждая из нас, проходя мимо, хватала по две картофелины и прятала под мышками. Ее не находили у ворот при обыске. Как мы были рады, когда сварили их, хотя они были мягкие, как лепешки. Так одну неделю мы ели картошку, а потом ее куда-то увезли. А нас от тяжелой работы спас брюшной тиф. Сначала заболела наша бригада, и нас положили в больницу. А когда началась эпидемия, зэков закрыли в бараках и подавали пищу, приоткрыв двери. Лекарств не было. Нас лихорадило, мы потели, поносили, бредили, теряли сознание, на работу не выходили. Умирающих увозили. Начали выздоравливать, но мы хотели продления эпидемии, чтобы опять не идти на кирпичный завод. И не пошли: нам определили новый рабочий объект — стройку, и опять ночью.

Сначала мы расчистили территорию от снега, огородили зону и построили балок, чтобы было где погреться. Каждый норильский дом стоит на сваях, потому что под ним вечная мерзлота, а сваи очень непросто вбить в землю. В вечной мерзлоте надо выдолбить девятиметровые ямы. Мы, женщины, и рыли эти ямы. Каждой была отмерена своя. Пока работаешь киркой наверху, еще видишь своих подруг, но когда вроешься глубже, остаешься совсем одна. Мороз трещит — не посидишь: страшно замерзнуть. За 11 часов в этой яме обо всем передумаешь, и помолишься, и споешь, и слеза упадет, замерзшая в лед. Нормы были большие, не выполнишь — меньше выдадут хлеба. Как мы уставали, а ведь еще предстояла длинная дорога в барак.

В зоне опять выдают лопаты — вывозим снег из зоны или из одного места перебрасываем в другое. Когда спрашивали, зачем это надо, начальники говорили: «Нам не надо вашей работы, нам нужны ваши муки». Жаловаться, плакаться было некому, мы знали, что надо все вытерпеть, не казаться слабыми.

Я дружила с Антуте Кунетите. Вот что она рассказала о себе. Когда ее этапом привезли в Дудинку, она была очень слабой после дороги. Ее в числе молодых отобрали выгружать с барж мешки с цементом. Их надо было нести по трапу на плечах. Даже женщинам, привыкшим к тяжелой работе, этот груз был не под силу. Их волосы, глаза были полны цемента. Из глаз, носа кровоточило, они начали кашлять кровью. После нескольких дней такой работы женщины начали падать под мешками. Ну зачем все это терпеть? Для дальнейших мук? Ведь чем дальше, тем хуже. Может быть, броситься в черные воды Енисея? Может, стоит оборвать жизнь? Антуте подумала, что со следующим мешком упадет с трапа в воду. Вдруг на берегу ее схватила за руку незнакомая литовка: «Не смей так думать, мы должны выжить, должны вернуться. Надо верить! Грех так думать, как ты». «Как она отгадала мои мысли — не знаю, — сказала Антуте. — Я заплакала. Было стыдно. И теперь, когда я шла с мешком цемента по трапу, незнакомка всегда шла за мной. Одной рукой она держала свой мешок, а другой сзади придерживала мой, чтобы мне было легче».

Многие теперь спрашивают: «Как вы выжили — столько лет переносили голод, холод, тяжелую работу, унижение?» Выжили, потому что верили, что вернемся, верили в Бога, все время чувствовали взгляд своего друга, который присматривал, чтобы ты не поскользнулась и не упала с трапа в пропасть. Мы верили. Нас поддерживали письма из дому, а также письма от мужчин из других лагерей. Почта через забор работала все время.

Весной я попала в бригаду, которая строила коровник около Валька. Мы копали ямы для свай. Пока земля замерзшая, — ничего: кайлим, долбим ее. Весной и летом хуже — земля оттаивает на 20-30 см, и начинает плыть вода с землей в ямы, земля разжижается — плывун. Сколько мы с этим плывуном боролись! Возьмешь лопату жидкой земли, выбросишь ее наверх, а на то место в яму плывет вдвое больше. Все с ног до головы мокрые, грязные. И так целый день, целые месяцы. Идти по плывуну невозможно — вязнут ноги. Один сапог вытянешь, другой остается в земле. А на плечах еще надо таскать бревна, спускать их в яму.

Однажды я отошла с подругой в сторону камни собирать. Когда подняла голову и посмотрела, как выглядит со стороны наша зона, то оцепенела. В небе тяжелые, свинцовые тучи гонит сильный ветер. Большими хлопьями идет снег с дождем. Заключенные, в черной одежде, с номерами на спинах, несут бревна по расплывшемуся плывуну. Никто не поднимает головы, не смеется, не разговаривает... Казалось, что нет ни конца этому, ни надежды. Но все-таки мы начали сопротивляться. Когда нас солдаты по дороге в зону останавливали и сажали зимой на снег, а летом в болото, а после давали команду идти, мы не двигались с места. Они потрескивали винтовками, травили нас собаками, просили, но мы сидели и стояли, пока не приходил начальник. Из лагерей от мужчин мы получали записки. Они писали, что надо что-то делать. Просили, чтобы мы их поддержали, если что.

В начале марта 1953 года мы узнали, что умер Сталин. Мы думали, что жизнь наша облегчится. Но солдаты чаще стали бить нас, стрелять в нас и держать на морозе. 25 мая ночью наша бригада работала в городе на коллекторе — траншею копали. В четыре часа утра услышали сирену. Из мужской зоны передали: «Бросайте работу, объявили забастовку». С чего все началось? В 5-й зоне мужчины после работы стояли около барака, пели песни. Мимо шел сержант из охраны, приказал пение прекратить, но заключенные продолжали петь. И охрана стала стрелять. Несколько человек убили и десять ранили. Мы прекратили работу, уселись в траншее.

Утром нас повели в зону, а у ворот стояли колонны для вывода на работу. Наши ночные вошли и закрыли ворота — не пустили утреннюю смену на работу, рассказали, что произошло. И сразу объявили голодовку — такой совет нам дали мужчины из 5-го лагеря. Мы вылили баланду на землю и досками забили кухню. Если на вахту привозили пищу, мы заворачивали ее назад. Начальники кричали в рупоры: «Выходите из зоны на работу!» Грозили, что получим второй срок. Просили, грозили, уговаривали. Но за зону вышло только около 50 женщин. Мы их называли «дачники». В городе, на стройке, на кранах мужчины вывесили черные флаги. Мы сшили также черные флаги с красной полосой наискось. Выбрали свой актив, который руководил нами: украинки Леся Зеленская, Анна Мазепа, Юля Вовк, латышки Дауге, Ирена Мартинкуте, эстонка Аста Тофри и др. Мы разбились на отряды и по очереди дежурили около вахты, на крышах около флага, у столовой. Начальники и надзирательницы показывали нам посылки из дому, оставляли их около вахты, но мы их возвращали, продолжая голодать. Требовали комиссию из Москвы.
Как-то раз пришла комиссия, начальники говорили, что из Москвы, и даже генерал был в ней, но одна украинка закричала: «Девчата, да я его здесь бачила!» И вывели, окружив, комиссию за зону.

В зоне был порядок, никаких провокаций не было, все держались дружно. Сначала есть хотелось, а потом привыкли.

6 июня из Москвы прилетела комиссия, которой руководил полковник Кузнецов. (Был десятый день голодовки). Внесли в зону столы, сели генералы, начальники из Норильска. Выбранные нами делегаты зачитали требование: в воскресенье отдых; 8-часовой рабочий день; снять номера, решетки; письма писать не два раза в год, а сколько нужно; улучшить питание; чтобы никого не били и не стреляли в нас; чтобы не было репрессий после забастовки. Комиссия пообещала требования рассмотреть и уехала. На другой день мы вышли на работу и прекратили голодовку. Посрывали номера в тот же день, по зоне ходили в своей одежде, писали письма, работали 8 часов.

Однажды ночью в зону тихо подъехала машина. Солдаты входили в бараки и за ноги стягивали тех женщин, которые были за столом переговоров. Их увезли, и сразу женщины поднялись снова. Ночь еще не прошла, а весь лагерь был на ногах. Закрыли ворота зоны. Голодовку мы уже не объявляли — принимали тюремную норму хлеба (400 граммов). Опять вывесили флаги. Дежурили день и ночь у обеих вахт, сидели на крышах бараков, где висели флаги, чтобы их не сняли. Организовали митинги, говорили, что надо держаться, не поддаваться на провокации, и уже выставили политические требования «Свобода или смерть!». Начальники в рупоры за зоной все время кричали, чтобы мы кончали забастовку, предлагали хорошую жизнь, но как только они начинали говорить, мы все выходили из бараков и кричали в один голос — их не было слышно.

3 июля, ночью, услышали шум в 5-м лагере, за кирпичным заводом: лай собак, крики, стрельбу. Мы поняли, что лагерь берут штурмом, вышли в зону и кричали изо всех сил. И так несколько часов. Потом там все затихло, мы поняли, что 5-й лагерь взяли. Смотрим, в тундру ведут группы мужчин, человек по двадцати. Далеко увели. Мы не знали, куда их ведут, но поняли, что в них будут стрелять. Мы все стояли в зоне и плакали. А начальники стали кричать нам в рупоры: «Вы видите, что мужчин побили и повели расстреливать. Выходите по-хорошему, а если нет, то и вас всех постреляем!» Но ни одна из нас не двинулась с места.

6 июля был хороший, солнечный день. Мы, как бы прощаясь друг с другом, пели, молились, мылись, одевались. К вечеру подъехало очень много солдат на машинах, они окружили нашу зону. Мы поняли: готовится штурм. Всех старых и больных мы поместили в два барака, вокруг них встали в три круга и сцепились руками. Вечером пошел дождь, который лил всю ночь. Приехали еще солдаты на машинах, установили пулеметы, приехали пожарные машины, кругом лаяли собаки. Ночью (летом на севере не темнеет), около 4 часов, прорезали колючую проволоку во многих местах. В рупоры кричали: «Выходите, проходы прорезаны, а то будем стрелять! Мужчин уже всех перестреляли!» Мы их перекричали — ведь нас было 4 тысячи человек: «Свобода или смерть!» И так всю ночь кричали. Мы понимали, что с нами будет, но и старые, и молодые, и больные, и пока здоровые женщины всех национальностей — ни одна не вышла, даже те, кому оставалось быть в лагерях несколько месяцев или полгода. У некоторых начались сердечные приступы, мы заносили их в бараки, брызгали водой, и они опять становились в строй.

Солдаты медленно приближались, совсем свалили заборы, пожарные машины подъехали ближе и начали поливать нас водой. Сильная струя сбивала нас с ног, а солдаты пожарными лопатками, палками били по нашим головам, рукам... Так они прорвали наши цепи. Мне достался удар по голове и руке, я упала и потеряла сознание. Очнулась, когда солдат тащил меня за зону. Нас, как и мужчин, разделили по двадцати человек, группами усадили в тундре — руки за голову. Всех окружили солдаты с собаками. Мы сидели в тундре мокрые, раны кровоточили, комары и мошки облепили нас тучами, но никому не давали даже пошевелиться.

В тундре поставили столы, сели начальники, надзирательницы, «дачники», и началась сортировка людей. Руководителей забастовки определили в БУР 6-й зоны. Направо поставили тех, кого решили вернуть в зону, а нас (около 200 человек) отделили и повели далеко в тундру. Мы подумали, что нас сейчас расстреляют. А жить так хотелось! Помню, какое было красивое утро, солнце стояло уже высоко. Но ни одна из нас не заплакала, не бросилась к солдатам. Мы шли молча, вели под руки раненых. Нас завели далеко в болото. Я вспомнила всю свою короткую жизнь, родину, мамино лицо и подумала: неужели это уже все, жизнь кончилась? Но нас поводили по кочкам, болотам и — завернули в город! Поселили всех в одном большом помещении и закрыли. Раны наши кровоточили, поломанные руки опухли, одежда и волосы были в крови. О нас словно забыли. Не было ни бинтов, ни лекарств, ни врача. Мы рвали свою одежду и перевязывали раны. Моя рука очень опухла, но хорошо, что левая, могла работать другой. Очень хотелось пить, мы стучали в запертые двери — никто не откликался.

9 июля солдаты начали кричать нам удивительные вещи: «Вы поддерживаете Берию, но он вас не спасет, все равно вас расстреляют». Мы не могли понять, в чем дело. Через неделю нас отвели в какой-то небольшой лагерь на горке, там раньше был штрафной изолятор. На работу нас не водили, мы не имели никаких личных вещей. Начали заживать наши раны, к поломанным рукам привязали палочки.

Весь город был как на ладони. Над 3-м (каторжанским) лагерем еще висел черный флаг восстания. Они имели свою печать, делали воздушных змеев, пускали их над Норильском. Когда они рвались, вокруг разлеталось много листовок.

Мы стали свидетельницами того, как брали и этот лагерь. Увидели, как к нему ползли броневые машины, грузовики с солдатами. Мужчины стояли, сцепив руки, как и мы. Открылась стрельба, сквозь ряды заключенных поехали машины. Мы метались по своей зоне, становились на колени, просили у Бога чуда. Но их черный флаг упал... Эта ночь была страшнее той, когда нас брали штурмом. Погибло много заключенных. Этим людям свобода была дороже жизни.

Всю зиму мы прожили в штрафном лагере, но с наступлением весны нас вернули в 6-ю зону. А в 1954 году вышел указ об амнистии всем, кто был арестован несовершеннолетним. И меня по этому указу освободили в октябре 1954 года.

Когда вышла через вахту с деревянным чемоданчиком, в смятении думала: куда я пойду в этом городе? как буду жить? Но около ворот меня встретила Д.Урбетене, которая с семьей жила недалеко от нашего лагеря. Ее мужа, летчика-офицера, привезли в Норильск в 1941 году. Теперь он уже освободился, и жена приехала к нему. Она привела меня в свою однокомнатную квартиру, где Урбетене жили с двумя дочерьми. Напоила чаем, приютила, помогла вернуться на родину. В их квартире ночевали многие литовцы, вышедшие из лагерей. Сам Урбетис помогал оставшимся в Норильске устроиться на работу, получить общежитие. Вернулась я в Каунас, где жила моя мать. Меня никто не хотел принимать на работу. Потом приказали через 48 часов покинуть город. Я стала жить в районном городке. Очень хотелось учиться. Хорошие люди помогли мне, и я поступила в медицинский институт в Каунасе, но ездила на лекции из района. Так я осуществила свою мечту — стала врачом и много лет лечила людей.

Моя молодость прошла в лагерях. Я вытерпела голод и холод, унижение и издевательства... Но там, в лагерях, я узнала и много хороших людей, почувствовала великую силу дружбы, сочувствия, человечности... Поэтому мы не только выжили, но и не сломались душой, сохранили свое достоинство.

Участницы забастовки в 6-м лаготделении Горного лагеря встречаются и сегодня.
Слева направо: Штаролите Мариона, Каралюте-Микеленене Филомена,
 Улинаускайте-Мурейкиене Иоанна, Мартинкуте-Сметонене Ирена.
Все они награждены орденом "Крест Витязя" за борьбу
за свободу Литвы и участие в норильском восстании

 На оглавление "О времени, о Норильске, о себе..."